- Он не хочет меня видеть. Больше нет.

Старинные часы на каминной полке роняли секунды крошечными стеклянными шариками, но каждый из них разлетелся в голове увесистой чугунной бомбардой.

- Ты драматизируешь. «Не помнить» и «не хотеть» совершенно не одно и то же.

- Драматизирую?

Размахивая руками, Шерлок промчался мимо, как кавалерийский дозор, едва не отдавив Майкрофту ноги. Его нервная жестикуляция привела в полнейший восторг сидевшего на коленях отца Ноа, который тут же его повторил, взбив свои светло-каштановые кудряшки в живописное воронье гнездо.

Не сбавляя хода, Шерлок развернулся и подхватил с ковра вылетевшую из маленьких пальчиков плюшевую лошадку… он крайне скептически относился к странного вида игрушке, поскольку означенное существо содержало лишь две ноги вместо четырех и нелепый вырост во лбу противоестественного лилового цвета, слабо сочетавшегося с пудрово-розовым туловищем, Грег называл сомнительного уродца «единорогом Сэнди», а Ноа не ложился без него спать и нежно целовал в широкий нос… и вручил малышу, с любопытством созерцавшему весь акробатический этюд.

Набрав полную грудь воздуха для новой протестующей тирады, Шерлок запнулся за безмятежный взгляд племянника и бессильно выдохнул.

- Я не знаю, что мне делать, Майкрофт… он будто спит и не хочет просыпаться. Не узнает, не разговаривает… делает, что скажут, но равнодушно, как заводная кукла. Смотрит насквозь, будто не видит… будто не хочет вспоминать. Будто ему все равно… Иногда мне кажется, что он ничего не чувствует, когда я к нему прикасаюсь.

Короткая исповедь вытянула из него последние силы, и Шерлок тяжело сел прямо на пол, скрестив ноги и вцепившись пальцами в едва отросшие волосы. Спустя минуту тягостной тишины на его колени упал сомнительный Сэнди.

Шерлок поднял голову.

Ноа смотрел на него решительным взглядом взрослого двухлетнего альфы. Сполохи коньяка и шоколада играли в его радужках, так и не определившись, чьи именно глаза он намерен унаследовать, заполучив в итоге редчайший оттенок расплавленного темного янтаря.

- Шел-лок потерялся, – уверенно произнес мальчик и сложил ладошки под подбородком, вызвав сокрушенный вздох отца.

- Боже правый, - закатил тот глаза. – Ноа, никаких Чертогов. Оставь эту игрушку своему дяде. Он слишком поддался эмоциям, вместо того, чтобы просто сесть и подумать. Кажется, не только Джон отказывается его узнавать…

- Майк!! Хватит с меня твоего сарказма! Все зашло слишком далеко.

- Разумеется, далеко. И зайдет еще дальше, если станешь потворствовать собственным переживаниям, вместо того, что обратить внимание на переживания своей половины, младший! Даже не знаю, что скорее доведет Джона до могилы, твой эгоизм или твоя трусость?

Шерлок медленно встал. Опаловая ртуть в его глазах потемнела до угольной черноты. И только все еще зажатая в руке легкомысленная игрушка не давала скатиться до непосредственной угрозы

- Ты не смеешь.

- Смею.

Спокойный мягкий тон мог обмануть кого угодно, но Шерлок знал с детства – надави Майкрофт еще на полтона, и совет превратится в приказ, противиться которому не сможет не только омега, но и альфа его статуса.

– Омеги… истинные, теряя пару, погибали. Всегда. Сгорали, как от смертельной болезни, уходя за мужем всего за несколько дней. Истинность – не только дар, но и проклятие для двоих. «Они жили счастливо и умерли в один день». Это не просто слезливые баллады средневековых менестрелей, Шерлок. Это факты, записанные в десятках древних родословных. Ты позволил себе умереть на его глазах дважды. Но этот мальчик не просто выжил и сохранил плод, он вытянул тебя с того света… не льсти себе, такие раны не затягиваются за две недели. Не думаю, что они могли тебя убить, но даже доктор Мортимер отказывается верить в твое неправдоподобно скоротечное исцеление. Он предпочитает считать его… божьим промыслом. А я уверен – тебя защитила установившаяся связь, когда ты разбудил метку. Но связь еще слишком слаба, чтобы спасти обоих, и потому Джон сражается со своей бедой единственным доступным для него способом - прячется в созданном им самим коконе отрицания. В его новом мире тебя никогда не существовало, потому что память причиняет слишком сильную боль. К сожалению, ты значишь для него слишком много и с каждым днем он отсекает все больше своего прошлого, погружается все глубже, и даже ребенок не сможет остановить угасание. Еще немного и достучаться до него уже не сможет никто. Даже ты!

Шерлок не посмел отвести взгляда, только мучительно повел плечом, где как по команде растеклось забытое жжение, отдаваясь под ребрами и почему-то в затылке.

- Думаю, вам обоим стоит успокоиться.

Трое альф, как по команде повернулись к двери, соединявшей гостиную с одной из библиотек – не самой большой этого дома, но достаточной, чтобы по редкости содержимого составить конкуренцию лучшему из королевских хранилищ.

В дверях стоял Грег.

Дома он предпочитал носить длинное просторное одеяние, перенятое у лебонги, из плотной, мягкой ткани, расшитое гладкоткаными узорами по рукавам и подбою, как предписывали приличия застегнутое у шеи на изящную перламутровую пряжку. Носки замшевых туфель выглядывали из-под подола, посверкивая шелковыми кисточками, попарно завязанными в затейливые узлы. Подмышкой Грег держал здоровенный, в полтора фута каждая сторона, старинный фолиант в коричнево-зеленой муаровой коже.

- Ноа? Эти большие негодники снова умничают и совсем о тебе забыли? Смотри, что я принес, - Грег перехватил книгу двумя руками и покачал перед собой.

Нахмуривший было Майкрофтовские бровки, скуксившийся от растекшейся по комнате напряженной, тягостной атмосферы малыш немедленно просиял и вывернулся у отца из рук.

Это был самый подробный, самый старинный и самый красивый географический атлас, нарисованный вручную на пергаментных листах самого высокого качества. Верхнюю крышку украшали отполированные кабошоны из полудрагоценных камней, размером с дубовый желудь и представители разных видов животного мира – рыбка в крупной чешуе, припавший на лапы тигр, изящная птица на длинных ногах, редкой красоты бабочка, вырезанные из целых пластин узорчатого агата самых невероятных всевозможных оттенков. Но внутри книга хранила не меньшие богатства, чем снаружи – каждый разворот представлял одну из земель по эту сторону гор и вдоль побережья до самой границы, с подробным изображением водившихся там зверей, грозных замков с геральдическими знаменами и кораблей в пышной парусной оснастке, рассыпанных по водной глади, как цветочные лепестки.

Книгу Ноа обожал.

Он с готовностью бросал любое занятие, чтобы снова и снова послушать, как папин голос рассказывает про больших кошек, поджидающих добычу в лесных зарослях, про веселых дельфинов, пересекающих водные глубины, про оленей с ветвистыми, будто дерево рогами, величественно пасущихся на зеленых горных склонах, про крошечных птичек, похожих на стрекоз, пьющих сладкий цветочный нектар… Грег с удовольствием изображал каждое животное – рычанием, свистом и даже трубным слоновьим ревом, и от восторга Ноа хлопал в ладоши и заливался звонким смехом.

Вот и теперь, утвердившись на крепких ножках, он решительно оттолкнулся от отцовских коленей и довольно быстро добрался до желанной цели, требовательно задергав Грегори за одежду.

Майкрофт не мешал, но и не спешил помогать, позволяя сыну почувствовать себя пусть маленькой, но самостоятельно личностью, способной добиться цели. Проследив, что малыш добрался до папиной руки вполне успешно, он кивнул и снова посмотрел на Шерлока.

- Я знаю, насколько он тебе дорог. Но ты ошибаешься… Все, что ты делаешь - неправильно, мальчик, – голос изменился, коснувшись утешающей теплой ладонью, как в далеком детстве, щедром на бескорыстную братскую любовь. - Ты обращаешься с ним, будто он стеклянный или больной. Прекрати это немедленно. Омеги с рождения подчиняются и принадлежат. Природе, хозяину, чужой силе, своим желаниям. Джон сопротивлялся всю свою жизнь, а теперь он - последний солдат на собственной войне без цели и оружия. Ненужный, потерянный… Дай ему то, что заставит бороться. Даже если бороться придется с тобой. Заставь его или потеряешь обоих.

Взгляд смягчился, и Шерлок выдохнул, будто некто окончательно отпустил поводок, и тяжело шагнул к дверям.

- Шерлок… - позвал вдруг Грегори. – Майкрофт прав.

Шерлок обернулся и с удивлением увидел, что тот по-прежнему держит тяжеленную книгу в одной руке, а на сгибе второй удобно устроился ребенок, крепко обнимавший папину шею. Шерлок посмотрел на свои собственные руки и обнаружил, что все еще сжимает в пальцах лиловую лошадку. Шагнув навстречу, он вернул игрушку владельцу.

Владелец задумчиво погрыз кулачок, но, улыбнувшись, быстро схватил единорога обеими руками и прижал к себе. Как величайшую драгоценность.

- Не жалей его, – во взгляде было столько серьезного уверенного понимания, что Шерлок готов был поспорить, что сейчас на него смотрел не мягкий домашний омега Грегори, а некх, хранитель сакральных тайн своего рода, – нередко жалость убивает вернее яда, а жестокость оказывается необходимым злом. Твоя жалость – последнее, что ему нужно. Ты окружил его безопасным покоем. Но ему не нужен покой. Он его просто убьет. Покажи ему то, чего он боится больше всего, а потом докажи, что бояться больше нечего.

Обняв за шею, Ноа чмокнул его в щеку и ласково погладил по волосам - настоящий альфа двух лет от роду. А Грег, закрыв глаза, улыбался, словно его только что поцеловал теплый солнечный луч.

- Ты все видел сам. Ты уже знаешь, о чем я говорю.

Шерлок остановился в дверях, задержавшись взглядом на брате. Но тот смотрел не на него, он смотрел на мужа - с такой гордостью и таким слепым обожанием, что Шерлок испытал острый приступ неловкости, оказавшись невольным соглядатаем не предназначенной для посторонних глаз интимности. Впрочем, внутреннее чутье Майкрофта не позволило даже такому мимолетному смятению остаться незамеченным.

- Дом в Мидсаммере по-прежнему ждет хозяина. Не дворец конечно, но Марта, пожалуй, еще помнит, как обращаться с младенцами вроде тебя, мой милый.

…

Необъяснимое смутное беспокойство нарушило тихое небытие, в котором он пребывал все время, как осознал свое пребывание в этом не просто большом, громадном доме.

В сумерках памяти произошедшее с ним… или привидевшееся?… рассыпалось невесомой сухой взвесью, оседало на лице и теле клочьями липкой паучьих тенёт. То разлетаясь снежными хлопьями, то сбиваясь в почти различимые образы, оно шептало на разные голоса, дразнило знакомыми запахами, но не позволяло приблизиться к себе ни на волос.

…большие ласковые руки обнимают так осторожно, так больно… невозможно вынести их сладкое «насилие»… он кричит, но почему в крике столько наслаждения?

…теплые глаза омеги с предельно коротким именем… но кажется, имя было совсем другим, красивым, как его мягкий пепельный взгляд… и что-то еще с его альфой… нет, не его… странное родство, что-то неправильное и пугающее…

…долгое, будто во сне, падение и жуткий холод, пробирающий до костей… снова перехватывает горло… но снова те самые объятия, ради которых… нет-нет… этого не было… не было!!!

…обещания, клятвы… «не верь обещаниям, Джон, все клятвы лживы, как и каждый альфа из ныне живущих»… живущих?

…«что же в тебе такого особенного, Джонни?» …мороз по коже от ядовитого елея в голосе и горячие угли под ней от взгляда… опасного, липкого, как деготь… «…может, и мне попробовать тебя на вкус? Полагаешь, он не будет против?»… он?

…пряная зелень смятых трав в россыпи алых и голубых пятен… цветы, будто молодая кровь на брачном ложе… и одуряющий аромат желания… невозможно сопротивляться… да и к чему, когда опаловые глаза заслонили небо… когда хочется утонуть в их глубине, где беснуется зов плоти, зов души…

…мокрые, утомленные, сплетенные экстазом тела, одетые, как в брачный покров, в мускус, сладкую негу и мох… он всюду, даже в спутанных смоляных кудряшках, смешно падавших на высокий светлый лоб… бархатное, умиротворенное воркование и электрическое возбуждение на кончиках тонких алебастровых пальцев… он не знает, не помнит кто они, но почему-то чувствует прикосновения на своей коже, с тоской понимая, что… никогда, никогда, никогда…

Гарри приходит так часто, что Джон теряет счет дням.

Она все еще смотрит на него с невыносимой, измучившей его совесть жалостью, гладит по спине, смешно сердится, что он не хочет вспоминать и постоянно говорит, что скоро все наладится. Джон не хочет с ней спорить и кивает. На всякий случай.

Вчера она спросила, не будет ли он против, если она покинет дом доброго милорда Майкрофта и уйдет в лес к некхам. Она хочет попытаться найти мать, если она еще жива, и сказать ей наконец, что они не винят ее за то, что она выбрала свободу. Никогда не винили. И, возможно, там и Гарри сможет начать жить… Джон не против. С чего бы? Он и сам был бы рад туда отправиться. Им очень повезло, что новый господин так добр к ним обоим, что готов отпустить Гарриет без обязательств и требований. Впрочем, что еще он может потребовать из того, что теперь и так его - по праву мужа и хозяина? Жаль только, он никак не может вспомнить ни имени, ни лица. Хотя, может, это и к лучшему?

Джон не помнит, что случилось со времени, как он покинул Эпплдор - большой кусок прошлого отчего-то рассыпался в его голове на мелкие, ранящие осколки, но видимо произошло что-то действительно невероятное, исключительное, если новая жизнь уже вполне отчетливо заявляет о себе в его чреве. Он давно смирился с тем, что ему не светит ничего, кроме пустого брака и, в конце концов, стать одним «сыновей» Дома Ласк. А теперь утренняя тошнота и постоянная смена вкусовых предпочтений, полуденная леность и рассеянное умиротворение заставляют как и всех омег до него тихо созерцать свое мягкое, внутренне тепло и прятать его в скрещенных на животе ладонях. Джон привык довольствоваться малым. Почему бы ему не согласиться на это крошечное, но свое личное счастье?

Он вздохнул и с тоской посмотрел на накрытый для него чайный столик. Скоро опять вернется тот беспокойный и беспокоящий мужчина с именем, похожим на ночной шепот, и глазами больного ребенка. Он приказывает есть и гулять в саду. Джон делает, как велят, чтобы не огорчать его. Он старается не смотреть в лицо… не дышать, когда мужчина подходит слишком близко… не думать, как сладко сводит мышцы от единственного прикосновения…

«все неправильно… больно-больно-больно… с него хватит!»

Что-то внутри тянется, кричит, бьется в виски и истекает кровью от неспособности достучаться до мертвой памяти, где на глухой могильной плите никак не разобрать чье-то полустертое имя.

…

Наверное, именно так клан Холмсов вошел в долину Соммер тысячу лет назад. И утвердил над ней свое владение – без войны и крови, без единой попытки воспротивиться со стороны жителей крошечных сел, рассыпанных вдоль вьющийся, как девичий локон реки, растрепанной и белокурой из-за множества пенных ледяных перекатов.

Никто не обнажил оружия, никто не жег соломенных крыш крепеньких, круглых, как пивные бочонки домов, никто не мародерствовал в немудреных скотных дворах и просторных выпасах заливных лугов.

Чужая воля, чужая сила, накатившая, как незримая приливная волна, как неодолимая стихия, заставила склонить голову, смирить гордыню и опустить глаза не только бет, но и два десятка альф, не сумевших обзавестись омегами, чтобы основать свои дома, и вступивших в брак с женщинами, чтобы передать потомству если не родовую линию, то хотя бы имя.

Так говорили хроники, написанные ореховыми чернилами на тонких, ломких от времени телячьих пергаментах и бережно хранимые в фамильных анналах.

Так Шерлок ворвался в заботливо охраняемое, уединенное омежье крыло.

С него довольно!

Довольно с них обоих! К дьяволу эту никому ненужную и бессмысленную пастораль с осторожными, слезливыми расшаркиваниями у смертного одра их еще возможного взаимного будущего.

Первым отлетел в сторону нечаянно заступивший дорогу часовой у роскошных, инкрустированных редчайшими палисандрами и эбенами двустворчатые, арочные двери в запретную для чужих, посторонних альф часть дома.

Шерлок не был ни чужим, ни посторонним, да и парень, скорее всего, не собирался его останавливать, просто исходившая от Шерлока ярость – на себя, на собственную самоуверенность и слепоту, на преступно потерянное время, заставила его попытаться предупредить возможный… гипотетический и немыслимый… вред вверенной его защите живой драгоценности.

Кажется, Шерлок его просто не заметил, просто оттолкнул в сторону и дернул на себя тяжелую, но послушную створку.

…

Если Джон и слышал предшествовавший вторжению грохот, осведомленность в этом не отразилась ни единой эмоцией на слишком спокойном для бодрствующего человека лице.

Аккуратно сложив на коленях руки, он созерцал, как тонкий пар над чашкой, наполненной, как положено на три четверти, танцует в воздухе притененной комнаты в такт колышущимся занавесям высокого стрельчатого окна. Окно не было заперто, и утренняя свежесть беспрепятственно наполняла пространство, постепенно смешиваясь с запахом свежих фрезий и розовых бутонов, стоявших тут же по соседству в небольшой круглой вазе из синего стекла.

Чашек было две - кто-то позаботился о возможном визави, но обе они так и остались нетронутыми. И когда Шерлок остановился, безмятежно равнодушный взгляд посмотрел сквозь него так же, как сквозь чайную дымку.

Одним движением Шерлок смел не только приборы - тонкие блюдца и изящное серебро, тайная гордость и страсть Майкрофта, возмущенно вскрикнули, разлетаясь осколками, как искры фейерверка. Вслед за ними с грохотом перевернулся сам чайный столик, прокатившись яшмовой столешницей по широкой дуге, и Джону пришлось поджать ноги, чтобы их не переехал драгоценный импровизированный каток.

Не дав и десяти секунд на недоумение, Шерлок схватил его за запястье.

Рука под ладонью была прохладной. У Джона - его Джона, впитавшего весь июльский жар этой страны, рука была холодной, словно ее только что вынули из колодезной воды, будто эта вода вытянула из него не только чувства, но и жизнь.

Сильнейший спазм выкрутил суставы, вышиб из легких весь воздух. Истинность ударила по самым глубинным инстинктам, возвращая многократно усиленную боль пары и побуждая высшего к ее защите.

Судорожно втянув воздух сквозь сжатые зубы, Шерлок одним движением вздернул Джона на ноги и потащил к дверям. На короткий миг рука под его хваткой напряглась, Шерлок почувствовал, как непроизвольно дернулся уголок его рта в проступившей сквозь злую маску улыбке. Теперь все сделает правильно… спасибо, Грег.

…поднявшийся на ноги часовой только-только привел в порядок свой мундир, когда все та же дверь, едва не слетев с петель, врезалась ему в спину.

Альфа, вышагивавший, будто узурпатор завоеванной крепости, стремительно удалялся по коридору, таща за собой, как щенка на поводке, омегу в растрепанной, но вполне еще целой одежде. Омега, впрочем, не протестовал и не упирался. А потому придавившая плечи чужая воля не позволила часовому подняться с колен и двинуться в их сторону даже мысленно.

Альфа в своем праве, но даже в помрачении ума, он не причинит вреда своей омеге. И потому не дело бетам лезть в эти странные, непостижимые их пониманию отношения.

- Думаешь, стоит доложить милорду? - напарник помог ему встать и отряхнуть одежду.

- Думаю, милорд уже знает. – Часовой по-прежнему смотрел вслед, качая головой и благодаря предков за то, что сподобились родить его бетой. Подобные выкрутасы природы его совершенно не привлекали, даже если и были оборотной стороной нечеловеческих… по всевозможным слухам… интимных удовольствий. Ему вполне хватало удовольствий обычных. Человеческих.

…

Джон поначалу и правда не сопротивлялся, безропотно следуя почти бегом за своим разгневанным мужем. Но сначала он споткнулся о ковер в проходной гостиной, потом еще пару раз на лестнице, едва не разбив колено о ступеньку. И наконец, после того, как сбитая его плечом громадная, в человеческий рост, ваза разлетелась вдребезги, движения все-таки приобрели слабый оттенок трепыхания попавшего в силки воробья.

Свои апартаменты Шерлок мог найти с закрытыми глазами, хотя и не слишком часто оставался в доме брата больше, чем на пару дней.

Не выпуская руки, Шерлок втолкнул внутрь свой растерянный «якорь» и захлопнул дверь. Крепкое дерево выдержало напор двух врезавшихся в него тел, лишь возмущенно скрипнули столетние петли.

Всматриваясь в распахнутые глаза, Шерлок смотрел, как сквозь прохладное недоумение в них чернильными кляксами медленно проступает тревога - по-настоящему живое чувство.

Их лица так близко, что дыхание обжигает губы, кожу, сбивает сердцебиение и мысли, Шерлок разглядывает знакомое до последней черточки лицо и будто узнает его заново – горькая складка у рта, две морщинки на переносице и темные, будто вычерченные сурьмой тени вдоль век… Джон мало спит, глотает свое горе, как большие, горячие куски, стискивая зубы и давясь своими страхами… будто рядом никого, будто он остался в целом мире один…

Прижатый к искусно вырезанным розетками на двери, Джон слабо пошевелился, смещаясь, чтобы один из бутонов не слишком давил на поясницу, но Шерлок держал так крепко, что даже эта призрачная вольность далась с огромным трудом. Джон покорно вздохнул, опуская голову.

Но в ту же минуту его кисть стала свободна, а удерживающая ее рука мертвой хваткой вцепилась в короткие волосы на затылке, заставляя смотреть вверх, туда, где перед лицом появилось нечто, зажатое в белых от напряжения пальцах.

- Посмотри на это, Джон.

Черный, в три четверти ладони шириной ошейник из плотной, прекрасного качества кожи с мягкой подкладкой, аккуратно выстроченной по краю толстой шелковой нитью в тон пряжке с парой выгнутых язычков.

Он не был новым. Несколько царапин, глубокие отметины на месте, где ремень перехватывала скоба, чуть растянутые отполированные частым использованием отверстия, куда входили парные застежки. Рядов было несколько, их меняли в зависимости от того, как взрослел обладатель дорогого, красивого статусного знака.

Ошейник носил Джон. Носил с момента первого оборота. Если присмотреться, было еще возможно разглядеть на внутренней стороне следы соприкосновения с его кожей, а от впитавшегося навсегда запаха сводило скулы и темнело в глазах.

После устроенного в Котсуолде бедлама, ошейник так и остался бы лежать никем не замеченный на помосте. Но Шерлок все-таки получил его из рук Майкрофта на следующий день, как пришел в себя. Первым его желанием было швырнуть ненавистную вещь в жар камина и смотреть, как корчится и умирает проклятое прошлое. Но ему помешал Грег.

«Для всего придет свое время», сказал он, так и не решившись прикоснуться к чужой несвободе.

Шерлок хотел спросить, что стало с его собственным ошейником, но обретенный с такими потерями опыт подсказал, что Грег прав…

Для всего придет свое время.

- Посмотри, Джон! Ты этого так боишься???

Краска схлынула с лица, скулы окаменели и заострились, в глазах вскипела холодная кобальтовая смерть, расплескавшаяся огромными больными кляксами зрачков.

По лицу пронеслась целая лавина эмоций от отчаяния до дикой неуправляемой ярости - наружу из скользкого колодца памяти, ломая заслоны, решетки и рубежи, раздирая в кровь пальцы и легкие, рвался Джон.

Его Джон, его непростая, неприрученная омега с редким «дефектом породы», превратившим их двоих в идеальную, единственно возможную пару…

…все правильно, правильно, пра…

Сильный толчок в грудь заставил отшатнуться и разжать хватку, а последовавший за этим удар в подбородок основанием вывернутой наружу ладони отбросил на несколько шагов.

Сбивая подставку со своей аккуратно вычищенной и отглаженной, отвратительно чопорной парадной одеждой, Шерлок кроме боли испытал странное, извращенное удовольствие от того, насколько безнадежно она теперь измята.

Его недолгий, но эффектный «полет» остановил громадный плетеный короб с ворохом книг, тихо позаимствованных из библиотеки Майкрофта, которому они, по глубокому убеждению Шерлока, были бесполезны из-за его полной некомпетентности в содержащихся там сведениях.

Самозапирающийся замок был личным усовершенствованием и гордостью Шерлока, а потому времени, что Джон в ярости дергал за тяжелую рукоятку, хватило настолько, чтобы вытолкнуть из отбитых легких воздух.

- Джооон… - голос причинял боль и казался чужим предсмертным хрипом.

Он помнил, насколько тяжелая у Джона рука, но это последнее, что пришло бы ему в голову, подумай он о последствиях. С трудом приподнявшись на колене, он вскинул над головой сжатую в кулак руку.

- Джон, смотри!

Был ли в этом прямой приказ, Шерлок не знал, но Джон – его Джон, зло посмотрел на него через плечо, и Шерлок услышал его утробное, угрожающее рычание.

Шерлок медленно разжал пальцы.

Два неровных куска перекрученной разорванной кожи упали на пол будто мертвая, сгнившая плоть.

Джон смотрел на Шерлока, на черные обрывки, снова на Шерлока, делая шаг за шагом ближе и ближе, опасливо, будто по болотной топи.

Тихо опустившись на колени, он смотрел на остатки своей принадлежности так, как смотрят на поверженного врага – со смесью застарелой ненависти, облегчения и сожаления, что не он стал причиной его кончины.

- Никогда больше.

Шерлок с трудом справился с голосом, и Джон посмотрел ему в глаза.

- Никто больше не сделает это с тобой. Никогда.

Пальцы разжались, роняя потерявшую всякий интерес вещь. Джон подался вперед, так близко, что от предчувствия упругой, покрытой горячей испариной кожи у Шерлока защекотало в животе. От солоноватого мускусного аромата вело, как от бутылки крепкого, густого, водившегося только в местных погребах, рома. Прикоснуться, ощутить на губах, на кончиках пальцев стало жизненной потребностью - у него просто остановится сердце, как только что остановилось дыхание.

- Джон? – он смотрел в темную синеву, глубокую, как ночное небо, искал в ней ответы, пока пальцы не заскользили уже в его собственных волосах.

- Короткие, - тихо прошептали губы.

- И у тебя, - он ответил, не замечая ни ноющих синяков, ни глухой боли в солнечном сплетении, ни твердой, впившейся в ребра столешницы. Все перекрыло глубокое, убийственно-сладкое потрясение от встречи двух переполненных ожиданием тел.

Они будто узнавали друг друга заново, подкрепляя память новыми ощущениями, новыми откровениями…

- У нас есть дом… но тут тоже неплохая кровать и крепкая дверь… - задыхаясь, он прикусил мочку уха. Неужели он успел забыть, как охотно она наливается алым, когда он так делает? Когда Джон хочет, чтобы он так делал?

- Сойдет, - у Джона тоже было неважно с речью, и еще хуже с самообладанием, загнанное в глубину желание рвалось наружу и сотрясало все тело, как лихорадка. – В следующий раз я тебя сам убью, сволочь… сволочь… Шерлоооок…

Шерлок не возражал. Он был слишком занят.