Привыкание

Он ненавидел сигареты: их душащий горький запах, дым, от которого слезились глаза, наполняя легкие непривычной тяжестью. Ненавидел курящих, нарушающих его личное пространство своей вредной привычкой, извечно смахивая в сторону него, и ведь молчал, прикусывая нижнюю губу до крови: во время такого рода маленького ритуала, когда не имеешь и меньшего понятия, почему человек начал курить, лучше хранить обет бессловием, позволяя другому раствориться в тошнотворном запахе потухшей сигареты, и лишь мягкое сминание фильтра огрубевшими губами напоминало о разделении с ним компании.

Он чертовски ненавидел сигареты, но так сложилось, что другой от вредной привычки избавляться не спешил, одежда пропахла табаком — и его тоже — кажется, тонкая, почти фарфоровая, кожа также, и самые близкие к скулам локоны редко отдавали очень слабым цветочным запахом на самых концах, что вскоре потемнели. Поначалу, находиться рядом с ним было равносильно пытке, позже, спустя время, он начал привыкать к этому странному аромату, что уже стал частью его образа компаньона и пассивного курильщика, потому что курить в одиночестве — это тоже самое, что делить бутылку вина наедине с собой, и лучше кого-либо знал, насколько это действие источает отчаянное одиночество.

И нет ничего лучше, чем два встретившихся одиночества в бессловесном тандеме: он не переносит сигареты, а другой ненавидит алкоголь и запах перегара, и ароматы друг друга изначально вызывали взаимную тошноту, пока, как говорят в разговоре между собой не самые культурные люди, «не притерлись» друг к другу, что отсутствие одного из них в это холодное и темное время суток вызывало приступы тревоги и ощущение неполноценности, даже несмотря на то, что никогда не спрашивали имен: им хватало заполнять личное пространство друг другом в негласном обете молчания. Это было что-то между знакомством и своеобразным интимным жестом, никак не разрушающее их жизни, как часто твердят про измены — это было не о физическом контакте, а об эмоциональном, столь недостающем в этом сером мире из коробок и бетона, если наблюдать с высоты балкона, на котором они стояли, за тем, как жизнь стала муравейником, и они в ней выбитые из строя рабочие, хватающиеся друг за друга как последний оплот и поддержку, зная, что в конце концов канут в небытие или вместе, или в одиночестве — да выбрали первое, из раза в раз продолжая цепочку из встреч, о которых никогда не договаривались, сбрасывая на случайность или веление судьбы, но никак не на зов обливающегося, кажется почти черной и сгнившей, кровью сердца.

И если хочешь сохранить ясность сознания, придется перейти через собственные принципы, терпеть неприятно щиплющий привкус сухого дорогого вина, почти выветрившегося с воротника, куда оно было случайно пролито, можно обусловиться, что и по случайному стечению обстоятельств, чувствуя, как крепко схватили за запястье и впервые за столь долгое время взглянули в глаза с таким жадно пожирающим отчаянием и страхом, что поначалу даже замер, задержав дыхание — сколько бы они не находились рядом друг с другом, никто никого не касался, и такое странно-необычное нарушение, хоть им и не являющееся, вывело из привычной рутины мысли, нагло выбивая с отточенного временем маршрута, где начиналось все с пары выкуренных сигарет и заканчивалось попыткой пережить очередной кошмарный день в мечте взять перекур.

— Постой, — человек поставил хрупкий, наполовину пустой, бокал на перила, вытаскивая из карманов пачку тех же самых сигарет, которые ранее тот выкурил, и странное тепло разливалось в груди, стоило почувствовать, как короб вложили в ладонь, опуская тонкое холодное запястье. Он рассматривал врученную вещь слишком долго, таки решив раскрыть и закурить новую сигарету, опершись локтями о перила, лениво всматриваясь в тусклый серый пейзаж, пока со стороны рассматривали его очевидно и бесстыдно, чувствуя странный одинокий взгляд на своей коже.

—  Если хочешь что-то сказать, то говори, — человек дернулся, впервые услышав чужой четкий близкий голос помимо может кашля или бормотания от усталости, это было странное чувство эйфории от понимания, как тембр шел к этому холодному и отстраненному образу рядом с ним, и он хотел услышать этот голос снова, и снова, и снова, но не находился со словами.

Юноша не отвечал на вопрос какое-то время, и осознав, что потихоньку начинает раздражать отсутствием обратной связи, не нашелся ни с чем лучше, как, — я могу узнать ваше имя?

Человек напротив примял сгоревшую до фильтра сигарету в пепельницу, не поворачивая головы в сторону собеседника, вытаскивая новую, кажется, намекая, что останется для продолжения диалога: никто из них не стал бы продолжать бесплодную беседу без олицетворения заглушения их назойливых мыслей между пальцев. И им обоим это прекрасно известно, и именно поэтому заранее купил ту пачку сигарет, которую тот часто выкуривал по несколько даже за раз, готовясь к этому дню, как к нечто такому, что навсегда перевернет его самобытность в иную сторону, часто им избегаемую. В рассуждениях об усталости жить так, как есть сейчас, он осознал, что стоит начать менять что-то вокруг себя, и его компаньон по безмолвию был первым, кто приходил на ум: страстно желал узнать о нем чуть больше, чем фирму его любимых сигарет и как он с каждым днем выглядел все болезненнее и уставше, чем ранее.

Другой лишь хмыкнул, выдыхая скопившийся в легких тяжелый дым, отдающий цветочным ароматом, ранее не замечаемый другим из-за отвращения, — Альбедо. Приятно с тобой познакомиться, Кейя.

— Но откуда ты знаешь? — представленный как Кейя юноша держал в ладонях опустевший бокал, рассматривая через хрупкое стекло чужую фигуру, которая казалась особенно ближе, чем в реальности. Альбедо постучал указательным пальцем себе по рубашке, в районе нагрудного кармана, заставив и собеседника перевести взгляд на себя, опустив -- совсем забыл, что носил бейджик с собственным именем, наплевательски относясь к рабочей форме, ведь зачастую не было ни сил, ни желания ее снять -- да и незачем, если спустя часы придется вернуться туда, откуда все время было одно лишь желание сбежать, потерявшись в отдушине в компании с теперь знакомым на балконе, наблюдая, как неестественная тонкая фигура почти терялась на фоне неба, казалась не более, чем дымкой, обрамленной светом небесного объекта, будь то луна или солнце — неважно, в любое время суток он ощущался как то, что на самом деле не существует, а запах сигарет, уж ставший любимым и родным, просто плод уставшей от одиночества фантазии.

Альбедо оказался интересным собеседником, несмотря на то, что говорил реже, чем слушал, в основном выкуривал сигарету за сигаретой, внимая бесконечным монологам Кейи как то, что казалось на совершенно ином уровне понимания человечества и сознания; ловил себя на мысли, что интерпретация большинства укоренившихся мыслей от его собеседника ему была больше по душе, звучало более романтично и рациональнее, чем что-то привычное и навевающее ужасающую скуку. С каждой новой и все еще случайной встречей Кейя наблюдал, как его приятель все реже держал сигарету в руке и все чаще опирался щекой о ладонь, внимая чужим речам с особенно внимательно, ранее кажущейся простой незаинтересованностью и заполнением пустой болтовней то, что некоторое время назад занимало окутывающее их комфортное молчание: когда знаете друг друга чуть ближе, чем хотелось бы, продолжать хранить обет бессловием было почти неловко и особенно смущающе.

Он скучал по запаху сигарет в воздухе, по приятному, тому-самому-цветочному-запаху, на собственной одежде и мягкому аромату табака на фарфоровой коже, однажды Альбедо заикнулся, что планирует бросить курить, но судя по тому, как сейчас нежно заполняли его легкие тяжелым дымом сигарет, это обещание было брошено на ветер, как и недогоревший фильтр, неприятно прижигающий кожу щек, а оставлять ожогов не хотелось по многим причинам, начиная от посторонней боли: и так оба пережили слишком много, чтобы в такие моменты наслаждения губами друг друга задумывались хоть на момент вернуть что-то, связанное с тем, от чего бежали вместе — серого мира из коробок и бетона, похожего на муравейник.

Кейя влюбился в сигареты, их пьянящий сладкий запах, дым, от которого навевает теплые воспоминания о странной интимной близости, наполняя легкие уже привычной и родной тяжестью. Он упал в это чувство полностью, без страха и сожаления, словно ему уже не было, что терять, и это было правдой.

Удивительно, как то, от чего его воротило и тошнило, стало тем, без чего он сходил с ума.