Бальный танец

— Можешь выходить, милая, — рука скользит по книжным полкам, сохраняющим наследие множества поколений, и свет в библиотеке исходит только от свечек серебряного канделябра в её руке. — Всё в порядке, уже давно ночь, никто не потревожит нас. Его Величество и его люди давно уже спят.

Замок был древним. Давным-давно его построил кто-то великий, кто уже не имеет никакого отношения к нынешней династии. Замок жил и рос прямо как человек, и этот был своенравный, с таинственными внутренними ходами, как в самых страшных сказках, которые будут слагать потомки потомков. На самом деле ничего «страшного» в этих ходах не было, Энн знала, они были нужны для того, чтобы монарх и его семья могли покинуть осаждаемую крепость в критическом случае, но это было так давно, что, наверное, сам нынешний монарх обо всех ходах не знает. Справедливости ради, длинношеяя хранительница сама знала далеко не обо всех, а о ходах внутри библиотеки — лишь благодаря «страшному чудовищу».

Она любила это «страшное чудовище», и знала, что та была невероятно милой, просто (как всегда) непонятой. Но в силу безопасности и её собственной застенчивости она соглашалась появляться только к вечеру.

Её звали Виолетта.

Она была похожа больше на огромную паучиху, чем на человека; красная ткань с золотой вышивкой покрывала тело, огромный рубин (хотя Анна сомневалась, был ли это рубин) на её спине блестел ярче обычного, и, казалось, то же казалось свеч, которые горели рыжим огнём. Железные конечности постукивали по поверхности во время передвижения, позволяя Анне понять, что она рядом.

Видеть её счастливое личико — одно блаженство. Она так радовалась каждой встрече, где-то внутри боясь того, что в ней разочаруются и от неё уйдут. И хотя Энн множество раз доказывала, что не сделает так, сомнение всё ещё терзало её душу.

Анна любила её, такой, какая она есть, и была первой, кто не отшатнулся от неё в страхе за многие годы. Да и первым встреченным ей «монстром» тоже; это мог бы быть господин Ворон, но он не так часто появлялся в библиотеке.

Она любит играть в шахматы. Белые фигуры ловко наступали вперёд по доске, и Виолетта часто выигрывала у хранительницы, довольно улыбаясь: «Я победила, я победила!»; она была нежна как полевой цветок и ласкова как первый месяц лета. У неё был чудесный заливистый смех, и даже на этом несовершенном лице у неё была самая мягчайшая улыбка. Виолетта была чиста как слеза младенца и невинна как сама святая Дева, но если бы она показалась королю, то он бы, вероятно, громко вскричал и повелел бы добить ужасающее создание, итак скованное проклятием, не желая разбираться, является ли «монстр» действительно монстром. Он был слеп и всё никак не мог прозреть.

А ещё монарх страдал от бессонницы, а Анна пришла предложить затею куда более рисковую, чем пару-другую шахматных партий.

Затея была далеко не самой безопасной; их могли найти, и не абы кто, а сам король застать их в бальной зале… но у Анны было хорошее предчувствие. К тому же, ей давно хотелось показать Виолетте хоть что-то помимо библиотеки, и хотелось очень сильно. Король бережно относился к своему дому, и замок был красивым настолько же, насколько он был красив при своей постройке. Чудесные белокаменные стены до сих пор не потеряли своего цвета, а бальная зала, полная мрамора, с гладкими колоннами, уходящими вверх, и украшенная красивейшим разноцветным витражом, тем более была верхом изыска из всех замковых комнат.

Виолетта ловко передвигается, шебурша где-то под потолком и спрыгивая перед Анной, улыбаясь. Им сложно из-за сильной разницы в росте, и Виолетта приподнимается, вытягивая руки, пока Анна склоняется, позволяя чужим ладоням коснуться своих, взять её за тонкие пальцы и погладить по костяшкам.

— Я скучала, — говорит она и трётся щёкой о ладонь.

— Я понимаю, сладкая, — кивает Энн, и когда руки отпускают, манит за собой, — Пойдём.

— Сегодня не шахматы..?

— Да, сегодня кое-что особенное. Не бойся.

И Виолетта послушно идёт, пусть и мнётся несколько у массивных дверей у входа в библиотеку. Покидать ставшее уже родным помещение страшно даже ночью и даже в компании верной возлюбленной, но она всё же переступает порог, тихонько следуя за Анной. Остальной замок сильно отличается от библиотеки, которая приятно пропахла запахом книг и чернил, а ещё сама по себе была тёмной, в коричневых оттенках, что казались приятными глазу, и для Виолетты остальной замок короля, белый с редкими голубыми вставками, оказался слишком ярким… но увидеть его вновь вызывало покалывание в ладонях и будило что-то абсолютно восторженное в душе.

Анна точно знала, куда идти, пусть и сами званые вечера имела честь наблюдать лишь издалека, из стороны, как прочие слуги, смотря за помпезными движениями аристократок и аристократов, сливающихся в танце в яркую канитель. И монарх, что не танцевал, а смерял толпу холодным, как осколок льда, взглядом… Анна не представляла, как можно было веселиться и смеяться под его мёрзлым нача́лом. Но сейчас, под луной, под светом, прошедшим через чистые стёкла и упавшим росчерками на мраморный пол, сейчас куда лучшее время для танца дуэтом, что намного искреннее того, что танцует высшая чета, пляшущая просто потому, что так заведено, но не из истинной любви…

Пока Виолетта восхищённо разглядывает каждую щербинку на камне, Анна ставит канделябр на помост, оставляя его единственным источником света помимо лунных отблесков, и склоняется в лёгком поклоне, заводя одну руку за спину, а вторую протягивая Виолетте.

— Примешь ли ты моё приглашение на танец? — спрашивает она, и улыбается слабо. Виолетта ойкает.

— Но я не умею..!

— Ничего страшного. Нам не нужно⠀у м е т ь⠀. Тебе достаточно лишь будет идти по зову моего сердца, — отвечает она. Они в любом случае никогда не смогли бы станцевать обычный вальс.

И Виолетта принимает это приглашение, приподнимаясь на тонких ногах и вкладывая вновь свои ладони в чужие, вслушиваясь в размеренное мычание Анны какого-то мягкого-мягкого напева. Ещё день назад здесь танцевали герцоги и герцоги, графы и графини, бароны и баронессы, а сейчас простая служка и «монстр» тихонько перешагивают плитку за плиткой, кружась в чём-то совершенно медленном, но чувственном. Они слишком отличные от людей, чтобы танцевать, как они, во всех возможных смыслах. Вальс стал чопорным, полонез жеманным, и даже завершающий кадриль галоп казался слишком напускным и наигранным… а это тихое, не имеющее названия единение явно отличалось живостью даже несмотря на то, что они обе медлительно покачивались в одном им известном ритме.

И доказательство тому лёгкий поцелуй, что Анна дарит Виолетте и что остаётся тёплыми крыльями бабочки на губах.