luxury

Завывал ветер. Свистел за окнами, срывал с деревьев листья, образовывал вихри и продувал до костей капризных лошадей. Они упирались копытами в землю, отворачивали головы и упорно отказывались ехать в такую погоду хоть куда-то, вызывая озлобленные крики уже малость продрогшего и краснощёкого кучера. За толстым слоем стекла не было возможно разобрать фраз, на которые он так щедрился, не было слышно, что именно сказал подбежавший к нему в одном только форменном костюме слуга и как убедил вернуться в особняк, проведя лошадей обратно в конюшню. Из-за резкого порыва ветра распахивается окно, едва ли не врезается тяжёлая створа в стену, удержанная сильной рукой герцога. Он ловит её на лету, тут же захлопывая и прижимая к раме для надёжности, и пару лишних секунд наблюдает, как исчезают из поля зрения люди, разбирающие экипаж.

— Хорошая у Вас реакция, герцог, — с тенью ехидства тон раздаётся со стороны двери, и Руфус оборачивается мгновенно, одаряя внезапного гостя снисходительным с толикой раздражения взглядом.

Тот, в свою очередь, по-хозяйски заходит в кабинет, небрежным и немного скользким движением подхватывая в руке фарфоровую чашку из сервиза, отпивает и тут же морщится, делая неопределённое движение головой, словно собирается откинуть с глаза чёлку, а потом, вспоминая, останавливается.

— Наиотвратительнейший вкус. Что это? Тайский чифир?

— Зелёный чай с белым персиком. Китайский, если тебя так интересует его происхождение, — Руфус отвечает без особого интереса, вырывает из рук Зарксиса Брейка чашку и сам делает глоток, попутно усаживаясь обратно в кресло.

Вкус оказывается и в самом деле наиотвратительнейшим, что даже сводит от его приторности скулы; он остыл, и остыл уже слишком давно, чтобы продолжать его пить, но герцог Барма слишком зациклен на своих негласных принципах, чтобы признать поражение. Сладость на языке почти сразу сменяется терпкой горечью, слишком крепко — наверняка, просто перестарались слуги — заваренный чай оседает противным послевкусием и неприятным холодом, и Барма будто бы невзначай думает, что будь его гордыня слабее, хоть на самую малость, чем есть сейчас, он бы согласился с чужим высказыванием. А пока он просто победно усмехается сам себе, отмечая, что проницательный Шляпник не может видеть его лица. О том, что всё остальное он тоже не может видеть, думать не хочется — мысли об этом нагоняют либо откровенную неприязнь, либо жалость, и если первое уже давно прижилось и явного раздражения не вызывало, то второе кажется герцогу слишком неуместным и неподходящим к фигуре Зарксиса Брейка. По крайней мере, в его кабинет он врывается очень даже бесцеремонно и уверенно донельзя, звуки определяет безошибочно и колкостями всё ещё бросается, хоть в откровении своём едва ли не беспомощен. Барма пытается проанализировать, насколько такое поведение считается чем-то, что может вызвать жалость. И фыркает.

— Что такого должно было случиться, чтобы ты самолично заявился ко мне?

— Вы видели погоду, герцог? Никто из Пандоры не согласился отправлять к вам экипаж лишь из-за пары-тройки новых документов. Нет, конечно, Рейм предлагал свою кандидатуру, но я благородно уверил его, что отправлюсь сам, — Брейк сверкает белозубой улыбкой, протягивая Руфусу целую стопку бумаги из штаба, каждую из которых ему предстояло досконально изучить и выявить новые подробности по происходящему в Бездне. Листы холодные, точно такие же, как и руки Зарксиса, бесстыдно врущего о своём внезапном визите. Барма бегло думает об этом, отмечая, что благородства в этом нет и грамма, а он сам запросто забрал бы их у Шерил после скорого собрания организации, но если Брейк принёс их прямо сейчас, то так даже лучше. Во всяком случае, работать с ними можно будет не спеша, подолгу вчитываясь в отчёты сотрудников и делая какие-то пометки для себя, как делал когда-то его предок.

— Допустим, я тебе поверил, — Руфус вздыхает. Он молчит ещё пару секунд, будто ждёт, пока Брейк сам прочитает слова на его лице, только — какая жалость — он не может прочитать ни строчки, как минимум потому, что они написаны не шрифтом Брайля и на ощупь совсем неузнаваемы. Руфус вздыхает ещё раз, — Тебе ведь нужно что-то ещё?

— Ну, можете считать, что я пришёл попрощаться, — и, о Бездна, герцог действительно готов послать ему ещё один выразительный взгляд, но, спохватившись, открывает рот для комментария. Вот только Брейк прерывает его прежде, чем он успевает что-то сказать, — Не делайте вид, будто не знаете, я бы ни за что не поверил, что всезнающий герцог не в курсе такой новости.

Барма еле слышно хмыкает, выпрямляясь в кресле. Конечно, он в курсе. Нелегальный контракт с Альбусом Белым Рыцарем вот-вот убьёт его, полностью уничтожив тело, и тогда навсегда исчезнет Кевин Регнард, исчезнут воспоминания о семье Синклер, а вместе с ними — Зарксис Брейк. Возможно, всё, что останется в память о нём, лишь воспоминания госпожи Шерон, некоторых членов Пандоры, Оза и Гилберта, и короткие заметки в дневнике Бармы, с приписанными в углу листа проклятиями. Руфус встряхивает головой, пытаясь уловить суть разговора, в один глоток допивает оставшийся на дне кружки чай и сдерживает внезапный порыв помассировать виски. Хочется думать, что голова болит от разговоров с проклятым Шляпником, а не от количества предстоящей работы.

— И что ты мне предлагаешь? Собрать всю Риверру и устроить тебе прощальный вечер?

— Не люблю такие масштабные мероприятия, знаете, от большого количества социальных взаимодействий очень быстро устаёшь, — Зарксис выдыхает почти устало, опираясь на стол, и едва ли не запрыгивает на него с ногами, — Я бы не отказался просто посидеть с вами за чашечкой чая, последний раз всё-таки видимся, герцог.

— Твоё умение манипулировать людьми поражает.

Руфус кидает это почти просто так, не подразумевая в своих словах и тени смысловой нагрузки, поднимается с кресла и в пару шагов проходит от стола к двери, чтобы снова остановиться, прислушиваясь: где-то поблизости раздаются тихие аккуратные шаги, будто бы кто-то боится потревожить главу дома своей небрежной поступью. Все уже давным-давно привыкли, что герцог Барма в своём обыкновении один, властная одинокая фигура в огромных стенах дома, которому чужды громкие крики, смех и звучная музыка светских мероприятий. Покрытые пылью воспоминания о былой жизни теперь чужды тоже. Руфус Барма слушает угасающий стук подошвы по полу, а ещё чувствует, как из-под двери до него слабо доносятся дуновения ветра — видимо, окно продувает достаточно для того, чтобы создать сквозняк; Брейк начинает говорить чуть раньше, чем герцог открывает дверь.

— Я не манипулирую. Вы сами ведь не против моей компании, не так ли? — Руфус застывает, так и не коснувшись круглой деревянной ручки. То, как этот человек читает каждую мысль, задержавшуюся чуть больше обычного в голове, пугает и интригует одновременно. Хочется спрятаться от его пронзительного взгляда, так неправильно оказавшегося неспособным к зрению, но ещё больше хочется узнать, на что ещё способна эта искаженная душа, наплевав на страх и беспокойство, позволить ему прочитать каждую эмоцию на своём лице. Насколько верными окажутся догадки, и как высока — ставка? И всё-таки, от одной мысли о том, что Шляпник видит его насквозь, обдавало холодом от головы до ног.

— Я распоряжусь, чтобы в кабинет подали чай.

Руфус сглатывает достаточно громко, чтобы этот звук неловко повис в тишине, и всё же выходит из комнаты, звонкими шагами рассекая молчание пустого дома. Он не хочет признаваться себе, что вызвать слугу в кабинет было бы куда проще, чем самому идти на кухню, и что таким образом он лишь хотел проветрить голову от тяжёлых диалогов с нагрянувшим гостем. Тем не менее, это работает, и он расслабляется, пока говорит с прислугой, расслабляется достаточно для того, чтобы вернуться к Шляпнику без липкого ощущения видимости.

— Я подумал, что экзотические напитки придутся тебе не по вкусу, так что тебе нальют индийский чёрный чай. Сахар подадут отдельно, разумеется.

Брейк довольно улыбается уголками губ, кажется, полностью удовлетворенный сказанным, и Барма только замечает, что тот в конце концов запрыгнул на стол и сейчас довольно самозабвенно раскачивал ногами в воздухе, открыто пренебрегая хоть какими-то правилами этикета. Почему-то говорить ему что-то на этот счёт не хочется, и Руфус молча садится в своё кресло, украдкой рассматривая Зарксиса снизу-вверх. Он такой же, как и всегда, такой же, как и в последнюю их встречу, и ведёт себя, как каждый раз до этого. Нет никакого намёка на слепоту, на подступающую слабость или грусть, томящую ожиданиями подкрадывающейся смерти, из необычного лишь тёмно-синее жабо, растрепавшееся от ветра. Его хочется поправить, привести в надлежащий вид, но герцог пресекает сам себя, сжимая в кулак потянувшуюся вверх руку — Руфусу кажется, что стоит ему коснуться его, и его тело растворится, как созданные им самим иллюзии от резкого порыва ветра. Возможно, в глубине своей души он хочет, чтобы именно так и было: полное владение цепью подчинило бы иллюзию себе, заставляя играть по своим правилам, без страха неизвестности чужих слов и действий. Было бы намного проще, если бы Руфус Барма мог контролировать ситуацию так же, как контролирует Додо, являясь единственным гостем театра в лице актёра и зрителя одновременно. Возможно, так оно и есть.

Брейк вдруг поворачивается к нему лицом и заглядывает прямо в глаза, безошибочно определяя положение герцога. Руфус даже не пытается остановить мысль, что находились бы они в другой обстановке, он бы тут же напрягся, приготовившись отражать удар; в смысле, такие вещи иногда пугают. Сейчас он хмурится, вглядываясь в единственный открытый глаз, и ждёт выпада в свою сторону, потому что если не оружием, то Зарксис Брейк будет стрелять в него словами, будто бы проверяя на прочность. Случайность это, или же привычный метод общения с неприятными для него людьми — загадка, над которой Руфус совсем не хочет ломать голову.

— Даже не спросите, где мои манеры?

— Не делай вид, что они у тебя когда-нибудь были. Ни за что не поверю, что ты когда-то был похож на аристократа, — Руфус растягивает губы в ухмылке, отзеркалив чужую фразу с точностью до построения, и сдерживается, чтобы не обратиться формальным тоном для бóльшего пафоса.

— А вы как всегда жестоки, — Брейк снова улыбается краешком рта, сделав едва заметную паузу в начале фразы, и его пустой взгляд, кажется, становится ещё печальнее, чем был до этого. Безжизненный зрачок уже потерял способность прятать свои эмоции под тенью ехидства и пренебрежения, и Зарксис знает, что теряет контроль над одним из составляющих своей театральной маски, только поделать с этим ничего не может.

Барма почти винит себя за сказанные слова.

Чай на серебряном подносе им приносит тихий и спокойный мужчина, полностью проигнорировавший сидящего на столе Брейка и лишь коротко поклонившегося при выходе из кабинета — Барма не упускает возможности самодовольно посмотреть ему в след, мысленно хваля себя за исключительный набор прислуги. Дверь закрывается с громким хлопком от проникающего ветра, и жидкость в фамильных чашках на секунду покрывается частой рябью, поддавшись мимолётной вибрации от внезапного движения. Поднос вмещается между концом стола и бедром Брейка, оставляя такое мизерное расстояние, что тонкая полосочка света — отблеск от высокого канделябра — заметна только чуть-чуть. Руфус думает, что если они продолжат сидеть вот так, чай остынет с поражающей скоростью, а перспектива выливать ещё одну чашку только потому, что остывший чай потерял хоть какой-то намёк на вкус, ему не нравится от слова совсем.

Брейк, словно прочитав его мысли, тянется рукой к подносу, медленно и аккуратно, чтобы не пролить виной слишком резкого и не попадающего движения ароматную жидкость, и Руфус осторожно касается его ладони, направляя к чашке, а после — сахарнице, чтобы тот смог быстрее сориентироваться в пространстве. И куда делась та уверенность, с которой он ворвался к нему в кабинет? Тогда-то он не особо беспокоился о целостности сервиза, одной лишь удачей ухватившись точно за фарфоровую ручку. Когда он вспоминает, что реальность не идёт шаг в шаг с его мыслями, а руку Зарксиса уже давно следовало отпустить, тот уже смотрит на него пытливо-ожидающе, как-то умудрившись заложить эти эмоции в складке губ и положении бровей. Но Руфус всё равно смотрит исключительно в глаза.

Он чувствует, что ему прямо сейчас нужно что-то сказать, иначе он задохнётся от ни с того ни с сего накатившего к горлу волнения. К счастью, именно в этот момент Зарксис заметно принюхивается, будто бы по запаху стараясь определить содержимое в чашке герцога. Он похож на слепого котёнка, который, поджимая лапы, тянется вверх, чтобы за счёт обоняния найти уставшую мать, уткнуться носом в её шёрстку и уснуть тоже, в безопасности и спокойствии.

— Каркаде. Ещё его называют «Королевский гибискус», мол, изготавливается из лепестков суданской розы, — Руфус делает небольшой глоток, смакуя кисловатый привкус на языке перед тем, как продолжить, — Он считается традиционным напитком египтян, хотя в книгах я так и не нашёл точной информации о его происхождении. Кто-то говорит, что он родом из той же Индии или Китая.

— А вы неплохо разбираетесь в этом, да? — задаёт риторический вопрос Брейк, устраивая на ложке целых два кубика рафинада крохотной башенкой, чтобы в следующее мгновение закинуть их в рот, не запивая. Руфус морщится, почти ощущая, как скрепит на его собственных зубах сахар, и сводит от приторности скулы. Самое настоящее извращение над едой, ей-богу. — Я, — он поджимает губы, с тихим причмокиванием слизывая с губ кристаллики сахара (видит Бог, Барма почти подавился невыпитым чаем, а ещё он видит гнев священника, сетующего на слишком частое употребление Всевышнего в мыслях главы герцогского дома. Это едва ли не смешно), — хотел бы попробовать. Позволите?

— Я могу попросить, — начинает было герцог, и его голос звучит почти раздражённо, но Зарксис обрезает на корню.

— Не стоит. Просто разрешите.

Руфусу хочется повозмущаться, что такой интерес к чайному искусству ему следовало либо проявлять раньше, либо не проявлять вообще, потому что пить из чужой чашки не этично и не гигиенично, как минимум, а потом Брейк снова кидает на него свой испытывающий взгляд, почему-то наклоняясь и опираясь рукой на тот самый серебряный поднос, каким-то чудом попадая между чашек и задев сахарницу только кончиком мизинца. Чайное искусство — это хорошо, думает Руфус, даже в какой-то степени лучше, чем у Франческо Райболини, потому что чай можно попробовать на вкус, а картины — нет, и потому что мысли сбились совершенно, обрисовывая круг из красной, раскалённой докрасна проволоки вокруг каркаде, Брейка и его самого. Он хмурится.

— Какое у вас сейчас лицо? Вы в замешательстве? Раздражены? Может быть, злитесь? Я чувствую ваш взгляд, но не могу определить, что за эмоцию он излучает. Может, вы расскажете мне? — Зарксис смотрит, смотрит прямо в глаза своим запеленённым белёсым зрачком, и в таком тусклом освещении он кажется таким же, как цвет его волос. Руфус не знает, действительно ли хочет думать об этом сейчас, — Что же вы чувствуете, герцог?

Что он чувствует? Тоску. Необъятную, как океан, и смолисто-чёрную, затягивающую его в свои сети снова и снова, как только сгущались в небе сизые тучи. Эти тучи — только для него, и Руфус знает об этом, наблюдая за ними из окна своей комнаты, своего кабинета или приёмной. Иногда ему кажется, что они тихо шепчут ему что-то далёкое, но такое родное сердцу, вкрадчивым голосом щекоча ухо и монотонно рассказывая про красавицу Фемиду, что полами своей одежды укрывает холодные границы Южной Европы, слепо подстрекая Зевса на всё более и более изощрённые войны ради справедливости. Когда Руфус взывает к ней, касаясь босыми ногами пенящейся воды, она громогласно смеётся, и этот смех отражается от неба яркими вспышками и разражениями грома. Тучи наконец темнеют слишком сильно, чтобы от своей тяжести едва не опуститься на землю. Начинается дождь. Он мочит его красные волосы, и Руфусу кажется, что эта грязная дождевая вода смоет с них яркость этого цвета, и он сольётся с берегом в единое целое, превращаясь в серое месиво под чужими растаптывающими ногами. Он чувствует тоску, и ещё больше — одиночество, то самое одиночество, что преследует его с самого появления здесь. Его дом далеко отсюда, но его не ждут даже там, принимая за чужака, когда он, метаясь во сне, стучится в толстые деревянные двери.

Брейк дотрагивается до его щеки, и Руфус обжигается об его пальцы, неконтролируемо вздрагивая всем телом. Он помнит, что эта же рука когда-то мягко гладила его по волосам, и кто-то вполголоса говорил о Богах и Богинях Древней Греции и Рима, читал мифы из старой книжки, как увлечённый ребёнок, и в этот момент его глаз горел непредельным интересом, смешиваясь с ярким солнечным светом на алых радужках. Руфус не может поверить, что сейчас этот глаз смотрит через него, не в состоянии сфокусировать взгляд.

«Что же вы чувствуете?»

— Что ты перешагнул все допустимые границы, будь ты проклят.

Руфус Барма ненавидит сбегать от прошлого и делает это каждый чёртов раз. Он вкладывает в свои слова как можно больше желчи, кидает стальной взгляд в самые глубины души, где с трепетом забивается в лихорадке сердце, тоскующее по неловким касаниям и сцепленным вместе ладоням; по тому прошлому, которого не должно было быть. Брейк тянется рукой выше, подцепляет пальцами тонкие волосы, и Руфус готов поклясться, что снова видит себя, лежащего на траве рядом с Зарксисом и слушающего, как тот предложение за предложением читает всё новые и новые сказки. Он видит, как сам поднимется с земли, убирает книгу с чужих колен и быстро целует в макушку, зазывая возвращаться в дом, и от этого щемит в груди, заставляя с острой болью вдохнуть сквозь зубы горячий воздух. Там — запах свежей травы, полевых цветов и яркий, ослепительный жёлтый свет, как в Бездне, когда её Ядро ещё было в своём первоначальном состоянии, здесь — холодный ветер с моря, серые беспросветные тучи и монохромные пейзажи с запахом гнилого дерева.

— Вы сами поставили для себя эти границы, словно нуждались в них, как в воздухе. Или же вы просто боялись, что я сорву эту маску безразличия, которую вы так крепко на себя нацепили? К чему был весь этот цирк, герцог?

Брейк доведёт его до белого каления, думает Руфус. Он чувствует, как сводит от напряжения мышцы на лице, и пульсирует уставшая голова под перебирающими прядки волос подушечками пальцев. Шляпник заставляет его возвращаться в прошлое, думать и сожалеть, несмотря на то, как он огораживал себя от этого, с педантичной расчётливостью выстраивая вокруг себя каменную башню, высокую и непреступную настолько, что пробраться туда не смогли даже самые близкие люди.

— Так было нужно, — его голос хрипит, и зудит пересохшее горло, но Барма не может позволить себе сдаться, просто не сейчас. Брейк знает, что делает, и он действительно знает, куда давить, но Руфус всё ещё смотрит ему в глаза, впитывая каждое слово. Фемида поворачивается к нему лицом и коварно улыбается: «справедливости не существует», порыв ветра срывает повязку с её лица.

У неё его глаза. Его яркий, проклятый Бездной красный глаз и чёртова пустая глазница.

— Кому это было нужно? — Руфус не хочет отвечать. И говорить об этом он тоже не хочет. Рука в его волосах напрягается, в порыве отстраниться, и он почти тянется вслед за прикосновением, прикрывая глаза. Он думает, что когда-нибудь они ещё поговорят об этом, обязательно поговорят, но сейчас ему хочется избежать этого и вновь послушать завораживающие рассказы о неземных существах, контролирующих погоду, времена года и жизнь простых смертных людей. Оказаться где-нибудь не здесь.

Руфус Барма действительно ненавидел его, всей своей душой ненавидел.

— Ты хотел попробовать чай. Пей, пока он не остыл окончательно, — отстранённо говорит он, кидая незаинтересованный взгляд на высокое окно: там, за стеклом, всё так же свистит ветер, раскачивая деревья и выстилая ковровые дорожки из золотистой листвы, осень в этом году наступила слишком рано — древнегреческий Борей яростно надвигал на людской род свой северный ветер. Руфус смотрит в окно и отчаянно сжимает кулаки, понимая, что слишком хорошо знает мифологию.

Брейк всё ещё слишком близко, и он всё ещё пугающе смотрит сквозь него, будто бы до сих пор ожидая ответ на свой вопрос, но когда Барма поворачивается к нему лицом, он царапает рукой по столу, стараясь удержать равновесие в такой неудобной позе — Руфус сомневается, что сидеть в пол оборота, склонившись в три погибели просто чтобы находиться на уровне его лица, было достаточно комфортно — и хватается за его воротник, на пробу мазнув губами по губам.

«Олл-ин», — мысленно говорит Барма сам себе. О чём он там думал? Франческо Райболини? К чёрту! Святой Стефан смотрит на него с презрением, когда он, наклоняя голову, поддаётся вперёд, целуя сам, ещё не осознано, но уже слишком жадно и яростно, чтобы идти на попятную. Ему хочется отстраниться, уйти от навязчивого прикосновения, но чужие пальцы снова зарываются в волосы, оплетают уши и притягивают ближе; Зарксис ехидно улыбается в поцелуй, будто довольный своей неозвученной победой, которой, по сути своей, вовсе не было, и Руфус с закрытыми глазами наблюдает, как с грохотом рушится построенная им башня, и как прошлое и настоящее сливается в единое целое, сладостно-печальное от вида зелёной травы и предрассветного холода, он смотрит, как застывает смеющаяся Фемида, растворяясь в пространстве, как песок на ветру. Шум бушующего моря сменяется пением птиц в поле, а затем — завыванием ледяного осеннего ветра, и это именно то, что должно было случиться, именно то, к чему они должны были прийти, потому что прошлое есть прошлое, а настоящее — настоящее. Распахнутые врата Вавилона приглашающе открыты, они манят своим тихим зовом, как морские сирены, и Руфус впервые за столько лет перестаёт игнорировать неизведанный город, уверенным шагом заходит внутрь, и он сдаётся без боя под пронзительным взглядом Додо. Ворота закрываются с оглушающим скрипом, столько лет ни тронутые ни одной живой душой, и не дают пути к отступлению, навечно оставляя в своём обещанном предсказаниями плену.

— Как давно, — Руфус отстраняется, — это было?

— Не так уж и давно, если вы всё ещё помните, — самодовольно улыбается Брейк, с интересом облизывая губы, и тут же кривится, — И всё-таки весь ваш чай на вкус как вода из лужи.

Руфус думает, что Зарксис Брейк самый настоящий идиот, если думает, что он смог бы забыть, как сам целовал его каждый раз в уголок губ при встрече и печально-горько — на прощание, а тем более, потому что не понимает всей ценности чайного искусства. Каркаде тихо покачивается с чашке от неловкого движения, и его цвет в постепенно темнеющем кабинете приобретает оттенок сангрии, попадая под отсвет от догорающей свечи. На улице ведь уже вечер.

— Слишком много думаете, герцог, — нараспев произносит Брейк, спрыгивая со стола, и подходит так близко, что Руфуса обдаёт его горячим дыханием, как только тот наклоняется к лицу. Снова, — Я может и не вижу, но звук движущихся шестерёнок в вашей голове стоит у меня в ушах уже довольно долго. Это раздражает.

— Сам виноват, — небрежно бросает в ответ он, — Хоть раз возьми на себя ответственность.

И, чёрт, эти слова звучат не так, как он хотел, совершенно не так, как должны были, и Руфус хочет добавить что-то ещё, но Брейк уже улыбается слишком язвительно, и он уверен, что если бы не слепота, в его глазах заплясали бы чёртики. Потому что это не звучит как «ты чересчур безответственный для члена Пандоры», а звучит как «докажи мне обратное». Зарксис Брейк принимает вызов раньше, чем Барма забирает слова назад.

— Как вам будет угодно.

Он целует его снова. Вынуждая подняться с кресла и опереться на стол, целует, и Руфус думает, что это совсем не похоже на то, что было раньше, потому что раньше была неуверенность, юношеская торопливость и навязчивый страх, что всё это — мимолётная действительность, уже завтра ставшая его забытой иллюзией. Сейчас у него — крепкие руки, отчаянно цепляющиеся за лицо и шею, кожа к коже, решительность в глазах и чужой горячий язык, беззастенчиво исследующий нёбо и зубы. Ему почти не холодно и сладко, излишне сладко, что от этого кружится голова, но он поддаётся, доверчиво расслабляясь в руках Брейка и отвечает ему так, как нужно ему самому. Тучи, тяжёлым комом висевшие над ним, в последний раз завывают какую-то пустую легенду режущим уши тенором, но Руфус не может разобрать слов. Тучи рушатся, рушатся у него на глазах, как башня и тело молодой Фемиды, и от сотканного им самим мира остаётся только пустота. Руфус думает, что точно не будет по нему скучать. Но он будет скучать по другому, по усыпанному урывками воспоминаний и проекциями прикосновений, по запаху тёплой пыли, нагретой на солнце, и по ветру, колотящему в окна.

По миру, который совсем скоро исчезнет у него на глазах.

— Ты эгоист, — он озвучивает незаконченную в голове мысль, прерываясь, чтобы вдохнуть.

— Может быть.

«Может быть», — повторяет за ним Руфус, прислоняясь к его лбу своим и закрывая глаза. Стоять вот так, чувствуя на себе его сбитое от поцелуев дыхание, слушая, как отражается в ушах стук своего сердца, а может быть и не своего, а может — их обоих, всё это кажется таким личным и сокровенным, словно их самый-самый большой секрет, о котором никто больше не должен знать. Они стоят долго, изредка оставляя короткие дразнящие прикосновения губ к коже, в тишине и умиротворенности, и от этого в груди разливается знакомое тепло, словно что-то ужасно далёкое вновь вернули на своё место, туда, где оно должно было быть.

Когда Брейк уходит, Руфус окликает его: «Шляпник!» — просится на язык, но он спотыкается о нелепое прозвище в честь его цепи. Это не то, что он должен сказать.

— Зарксис! — Брейк оборачивается, — Обещай, что переживёшь меня.

— Обязательно.