это похоже на взрыв баллистической ракеты, на эпидемию чумы — чувство разъедающее, мерзотное, с которым очень сложно уживаться, пока не последуешь за ним. оно тебя бесит, убивает, разъедает, изводит. лёша не обладал должным красноречием, звал это желанием сотворить хуйню.
например, сбежать после отбоя куда-то к гаражам, прибиться к кучке непонятных мужиков, сделать вид, что свой, болтать-болтать о вещах, в которых он не разбирается, запивая согласное мычание какой-то спиртовой дрянью, очень дешёвой поделкой блейзера. в шестнадцать лет творить хуйню очень вкусно.
в шестнадцать лет творить хуйню бывает очень приятно, особенно, когда вспоминаешь какого-то противного чувака из одиннадцатого класса, с которым когда-то случайно пересёкся взглядом на школьном выпускном. ох, он прекрасно его помнил — наглый взгляд, такой довольный, будто банку шпрот сожрал, голос надменный, как будто ему эта вся сцена и директриса с его аттестатом — лишь грязь на носках ботинок, загрёб случайно, пока шёл, и забил. мерзкий, но какой же интересный. у лёши любимый способ самодеструкции — заставить себя ощущать.
он более, чем уверен, в том, к чему это приведёт, он знает — и колется, и хочется. гречкин такой красивый и такой сказочно тупой, до смешного, от него нельзя ожидать чего-то другого. и лёша, проглатывая горькую гадость, рот вытирает и пишет.
«хей привет»
«ну здравствуй а ты кто такой?»
«а мы из одной школы. я щас в десятом ты вроде как в прошлом году выпустился»
«аа понял. а я тебя помню кстати мелкий такой»
«ну я бы не сказал что прямо мелкий»
и лёша идёт к нему, ползёт по забору бухущий в ноль, трезвеет по пути. настолько плевать, что там дальше — сейчас он уверен, что ему дадут то, чего он хочет. а хочется зубов на шее острых, чтоб кожу оттянули — ему так делали, это очень горячо.
гречкин до утра становится кириллом, киром и кирюшей. кирюша держит на капоте ламбы, язык засасывает себе в рот — ощущается классно — у кирюши рот раскалённый и мягкий — спускается по челюсти, размазывает слюну по ключице и жмётся бёдрами. лёше нравится, он о джинсы чужие трётся, скулит в прохладный воздух, но большего не позволяет — рано.
и ещё очень долго рано — лёша играет с тем, как гречкин думает, будто он здесь главный, будто всё в его руках, будто он тут крепость покоряет. лёша наблюдает за собой — как смотрит на него нежнее, как пальцы навязчиво переплетает, как касается легче — и думает «скоро».
он гладит синяки на груди и ногах — красивые, что пиздец — глаза закрывает, сжимается весь, вспоминая как кирилл между его ног языком ведёт по животу, а потом кусает, сосёт — хочет сделать приятно, размягчить, ослабить — получается хорошо, хочется больше.
лёша сбегает чаще и чаще, находит отговорки и исчезает сразу после уроков, а сам идёт к нему домой, разрушается, когда с порога к стене, и руки под рубашку — хватают за бока и мнут. лёша глаза закатывает от удовольствия. такая простая вещь — влечение — очень легко возникает, тем более, когда ты мелкий. к кириллу влечение из обыкновенного интереса перерастает в плотское, а то в душевное — такой тип, который тебя переломает, но разрастётся обязательно по всему телу — ему нравится, его любимый способ самодеструкции — заставить себя ощущать.
сегодня — достаточно. он шепчет на ухо желание, чтобы потом шептать в подушку имя бесконечно много, пока его распирает от эмоций. кирилл вообще-то действительно умеет делать приятно, оттого слегка обидно, что уже завтра — всё. но завтра, может, и не наступит — сегодня не думает — мозг превратился в шило в видном месте, чешется, чешется — а кирилл берёт и чешет, слава богу, может.
лёшу потом целуют как в последний раз, держа за талию обеими руками — глубоко — а он думает, почему «как». гречкин предсказуем до одури — лёше плакать хочется. плакать хочется от того, как ему потом не желают ни доброго утра, ни спокойной ночи, не спрашивают, придёт ли он. с другой стороны — похуй, он же был готов, но всё равно обидно.
в шестнадцать лет творить хуйню опасно, вообще-то, он, правда, забыл.