Каждый Великий теряет своё дитя, и затем стремится найти ему замену,
и Идон, лишенный формы Великий, не исключение.
Если подумать, именно порченная кровь создала эту мистическую связь.
••••••••••••••••
Нежный женский голос пробудил тебя ото сна, но когда ты открыл глаза, рядом не было никого, кто мог бы говорить с тобой.
Дурные сны, так или иначе, преследовали тебя уже долгие месяцы, с самого начала болезни. Одни бывали совсем мимолётными, лёгкими, как шёлковая вуаль; они безвозвратно таяли в первых лучах солнца, оставляя напоследок лишь горькое тревожное послевкусие, смазанное видение чего-то жуткого и в то же время совершенно никчёмного. Иные были глубокими и тягучими, изматывающими, бесконечными, и пробуждаться от них было такой же мукой, как и продолжать спать. Врачеватели говорили, что нет ничего удивительного в том, чтобы видеть дурные сны во время тяжёлой болезни; они говорили, твои тело и разум измучены недугом и тревогой, и ночью, когда исцеляющий солнечный свет не может достичь нас, страхи обретают силу и берут верх над слабым сознанием, и оттого больным всегда так тяжело спать, а если уж сон приходит, то зачастую становится кошмаром. За месяцы болезни ты перевидал кошмаров великое множество, но сколь бы различны они ни были, было в них кое-что общее, кое-что, что объединяло их все: они заканчивались. Утро вступало в свои права, пробуждало тебя ото сна, и все эти фантасмагорические и жуткие картины истлевали, оставляли тебя в покое, измученного и утомлённого, но всё-таки свободного.
Сон же, который ты видел в Ярнаме, конца будто не имел.
Да и сон ли это?
Многослойный, бесконечный, удивительно ясный и чёткий, подчинённый, пусть и безумным, но всё же правилам, сон этот казался тебе всё больше и больше реальностью. Он был осязаем, этот сон; у него был запах и вкус, раны в нём причиняли боль, а исцеление блаженство; и пусть время в этом сне тянулось бесконечно, а смерть имела совсем иное значение и иные последствия, постепенно ты начинал сомневаться: где сон, а где явь? Ты был здесь уже долго, так долго, что едва ли помнил, как выглядел город, когда ты впервые в него пришёл. То, что когда-то считал ты реальностью, теперь едва теплилось зыбким воспоминанием где-то за краем глаза. И законы уже того, едва различимого в памяти, мира казались теперь странными и фантасмагорическими. Существует ли тот, утопически светлый мир, где солнце сменяет луну в цикле дня и ночи, где городские улицы полны людей, а не чудовищ, мир, не подёрнутый алым маревом вечной охоты?
«Ищите бледную кровь, чтобы преодолеть охоту»
Клочок бумаги со словами, записанными чьей-то дрожащей рукой, лежит среди прочих занятных вещиц в мастерской, в месте, которое Герман называет сном охотника. Сон во сне? Ты давно перестал удивляться подобным явлениям и искать им объяснения. Когда-то подобные вещи будоражили твоё сознание, теперь же не вызывают и толики любопытства; неизбежно ты принял как данность законы твоего нового мироздания, твоей новой реальности, полноправным обитателем которой ты постепенно стал. Но записка по-прежнему разжигает в тебе любопытство, сколько бы бесконечных циклов ты не провёл в своей охоте. Возвращаясь в сон охотника, ты по-прежнему вглядываешься в прыгающие буквы, пытаясь постичь послание, скрытое за ними, и всё ещё не находя ответа. Спустя всё это время ты так и не приблизился к разгадке, и нет никого, кто мог бы направить тебя; Герман несловоохотлив и чаще всего кажется тебе немного безумным, а Кукла, пусть и преисполненная искренним желанием помогать тебе во всём, кажется, попросту ничего не знает о бледной крови.
О, Кукла... Единственное существо, что вызывает трепет в твоём сердце. Существо ли? Природа её жизни, тайна её души неизвестны даже ей самой. Когда ты впервые оказался во сне охотника, в ней не было и крупицы жизни, лишь безжизненное тело, небрежно прислонённое к живой ограде. Маленькие веточки и сухие листья в её волосах, отблески лунного света на фарфоровом лице, изломанная поза и измятое платье; ты едва лишь скользнул по ней взглядом, и холод пробрал тебя до самых костей. Тогда тебя многое ещё пугало. Тогда ты чувствовал себя барахтающимся в вязком кошмаре, невыразимо ужасающим в своей правдоподобности. Живой, многолюдный Ярнам, залитый солнечным светом, город, в который ты приехал за исцелением, теперь встречал тебя мрачными улицами, бурый от копоти сожжённых тел, крови растерзанных невинных и пепла убитых чудовищ. Вот только что одно из них вспороло тебя коротким ударом когтей, как пуховую подушку, от паха до горла, и это было так реально и мучительно больно – а вот ты уже проснулся в тающей туманной дымке, у подножия холма, совершенно здоровый и невредимый, и мощёная дорожка ведёт тебя к мастерской.
Откуда в твоём измученном болезнью теле появилось вдруг так много сил, как твои руки могли знать, как правильно хвататься за оружие и как направлять его против чудовищ? То было платой Ярнаму за твоё исцеление. Частью контракта. Герман не сказал тебе этого, лишь назвал охотником; до всех ответов, так или иначе, ты добирался сам, и поначалу с каждой новой крупицей знаний ты будто бы лишь глубже погружался в безумие, до тех пор, пока... безумие не стало привычным. С каждой каплей чудовищной крови, что ты проливал, твоему взору словно бы открывалось всё большее, и Кукла была первой, кто встретил тебя на этом пути познания.
О, Кукла! Её нежный голос, когда она поприветствовала тебя во сне охотника, задел самые глубокие струны твоей души. Ты был очарован столь же сильно, сколь и напуган. Кукла, неживая, изломанная и грязная, покинутая и забытая своим прежним хозяином, теперь стояла перед тобой, прекрасная и нежная, идеальная в своём фарфоровом обличии. Кто мог привести её в порядок? Кто мог вдохнуть в неё жизнь? Её тело по-прежнему не было живым, её пальцы были холодными, когда она касалась твоей руки, её лицо оставалось неподвижным, а взгляд стеклянным, и лишь едва уловимо дрожали мягкие ресницы. И всё же, откуда-то из глубины её холодного твёрдого тела раздавался ласковый голос и живое дыхание. Она была прекрасна, и в то же время приводила тебя в ужас, и порой ты ловил себя на любопытном желании разбить её на мелкие кусочки и посмотреть, что внутри. Что приводит её в движение? Что дышит и шепчет в её фарфоровом чреве? Заточён ли в ней, будто в клетке, некий дух, или настоящее живое существо выбрало её своим прекрасным сосудом?
Но ты никогда так и не посмел причинить ей вред. Только не ей, не Кукле, что приветствовала тебя с неподдельной нежностью в голосе, что так искренне признавалась тебе в любви и будто бы была счастлива сделать что угодно для тебя, если тебе это хоть как-нибудь поможет. Она пугала тебя своей необъяснимой природой, но в то же время, она была... беспомощной. Безобидной. Нежной, искренней и кроткой. Как что-то столь неживое может проявлять столь много любви? Ты не мог навредить ей. Не смел. Не желал. Ты впустил её в своё сердце, словно она была живой, мягкой и нежной, и за одним лишь её голосом ты видел улыбку на неподвижном фарфоровом лице. Кукла стала первой ступенькой в принятии законов мира, в котором ты был чужаком.
Чужак, чужеземец – так тебя называли, когда ты только вышел на охоту; со временем тебя начали звать охотником, и никак иначе. Отчего-то никто ни разу не спросил твоего имени, и лишь значительно позже, касаясь надгробных камней в саду у мастерской, ты начал понимать, почему. Надгробий так много, они теснятся друг рядом с другом, их ряды тянутся и тянутся, громоздятся. Сколько же их? Сколько их было здесь до тебя? Скольким охотникам был наставником Герман, скольких из них любила твоя нежная, кроткая Кукла? Ты касался пальцами холодных камней, обводил полустёртые надписи; ты разбирал отдельные буквы, но почему-то не мог никогда прочесть целиком, словно имена эти были скрыты от тебя призрачной вуалью, словно что-то мешало тебе их осознать. Неизбежно, однажды ты представил себе новую плиту в окружении белых цветов, гладкий камень с аккуратно высеченными буквами, надгробие с твоим собственным именем, но имя своё... Ты так и не смог его вспомнить.
«Эта плита воздвигнута в честь охотницы, которую я когда-то знала. Сон пленил её, но не сломал, и в итоге она увидела свет зари... Я молюсь о том, чтобы ты нашла свое предназначение в реальном мире»
Ночь всё длится, и охота не кончается, не кончаются и твои поиски бледной крови. В конце-концов, ты должен был признаться самому себе: ты стал одержим этим поиском. Чем больше крови ты проливал, тем большее открывалось твоему взору, и тем сильнее преображался Ярнам в твоих глазах. Чем больше ты видел, тем тяжелее становилось твоё бремя, в то время как тебя окружали лишь слепцы, чья ноша была так же тяжела, как и бессмысленна. Чем страшнее чума зверя свирепствовала в Ярнаме, тем больше охотников начинали свой дозор; со временем чума забирала и их, и по их следу выходили охотники на охотников; когда чума заберёт и их, кто начнёт на охоту за ними? У охоты было начало, но ей не было видно конца, и ты был всего лишь жалкой песчинкой, кем-то незначительным в бесконечном цикле. В саду, среди бесчисленных надгробий и белых цветов, ты погружался в лёгкое забытьё, убаюканный нежными напевами Куклы, но даже тогда ты не мог полностью избавиться от мрачных мыслей.
О, Кукла... Она клала твою голову на свои холодные колени и перебирала твои слипшиеся от пота и крови волосы фарфоровыми пальцами так нежно, что они казались тебе совершенно живыми. Шарнирные суставы мерно щёлкали и постукивали, и сквозь туманную дымку, поднимающуюся с земли, ты смотрел в её неподвижное и красивое лицо, и если прищурить глаза, то можно было представить, что она улыбается тебе. Порой она пересказывала тебе то, что знала от охотников прошлого: историй было множество, и пусть у всех у них был дурной или печальный конец, ты слушал с благодарностью. Порой она говорила тебе о Великих, и тогда ты трепетал не только от её ненавязчивой ласки, но и от необъяснимого, странно-тревожного чувства. О Великих нельзя было рассказать многое, ведь многое о них скрыто от глаз человеческих, да и что может знать она, Кукла, что никогда не жила за пределами сна охотника? Она, та, что слышала о них лишь из рассказов других, целого множества, тех, что были здесь до тебя, тех, чьи надгробия окружали вас? И всё же, её тихий голос, её слова пробуждали в тебе любопытство... и потаённый страх перед чем-то, что ты не мог пока осознать. Кровь Великих, древняя кровь, в самой малой пропорции текла теперь и в тебе. Она – дар исцеления Ярнама, она же – твоё проклятие, разве не она заперла тебя здесь?
И где это – здесь?
И что не менее важно, когда?
«Добрый охотник… Твое присутствие как-то успокаивает… Я чувствую отголоски древности, они звучат в твоих венах…»
Кровавая луна восходит над Ярнамом, пронзительный плач звенит в воздухе, и тебе кажется, что времени всё меньше, хотя время всё так же стоит на месте. Ты встречаешь всё меньше выживших и всё больше чудовищ, и чудовища эти сильнее и свирепее тех, что ты помнишь. О чём ты не помнишь вовсе, так это о том, что когда-то считал всё происходящее не более, чем затянувшимся причудливым сном. С упрямством, свойственным либо слепцам, либо всевидящим, преодолевая боль и смерть, ты ищешь способы остановить охоту, пусть и не очень уже понимаешь, для чего. Если все горожане Ярнама мертвы или потеряли разум, то кого ты спасаешь, охотник? Для кого ты сражаешься, для кого ты уничтожаешь чудовищ, ради кого бросаешь вызов существам, преступившим грань человечности, достигшим ложного Величия? Наверное, безумие захватывает и тебя; ты знаешь, что твой конец предрешён, что чума зверя вот-вот заберёт тебя, а может быть, уже забрала. Склонит ли Кукла колени перед твоим надгробием? Придёт ли на смену тебе новый охотник? Будет ли она перебирать его волосы и петь ему в краткие мгновения передышки от бесконечной кровавой бойни?
О, Кукла... Сколько раз бы ты не погибал, ты всегда оказываешься во сне охотника, у самых её ног, и слышишь её ласковое приветствие. Теперь, когда твоё безумие так сильно, что наблюдающий с часовни в соборном округе Великий не вызывает у тебя и толики страха или смущения, Кукла кажется тебе совершенно живой. Разве может быть иначе? Её тело создано из холодного фарфора, но в этом прекрасном сосуде заключена душа, живая и тёплая. Может ли быть неживым сосуд, содержащий в себе душу, наполненную столь сильной любовью? Сжимая её хрупкие пальцы в своей грубой ладони, ты воображаешь, что чувствуешь биение пульса; быть может, именно она – та, для кого ты сражаешься, та, ради которой ты желаешь прекратить этот кошмар?
Нежные фарфоровые пальцы движут твоей рукой, когда ты вспарываешь глотки чудовищ, прорезая себе кровавый путь. Чтобы прекратить кошмар, должен ли ты разбудить того, кому он снится? Ты не можешь толком это осознать, ведь ты так давно по-настоящему не спал, что забыл, что это на самом деле такое. Сон и явь переплелись для тебя воедино, и граница между ними стёрта, ты воспринимаешь их не иначе, как разные слои одной и той же реальности. Но всё же, ты неутомим в своих поисках источника этого кошмара, этого безумия; ты думаешь, что источник этот и есть – бледная кровь; ты движешься на младенческий зов. Но когда его крик стихает, когда королева в белом одеянии благодарно склоняется перед тобой, ты не веришь, что это конец.
«Добрый охотник, ты пришёл… Скоро придёт рассвет… Эта ночь и сон закончатся. Герман ждет тебя у подножия великого древа»
Кукла улыбается тебе, а мастерская пылает за её спиной. Ты вглядываешься в языки пламени, вслушиваешься в треск огня, и ты знаешь, что ошибся в своём поиске. Кошмар видоизменяется, но продолжается, и то, что предлагает тебе Герман – не избавление, а лишь забвение. Он зовёт это милостью, но для кого эта милость? Для тебя? Или для него? Ты думаешь о Кукле. О той, что осталась у подножия холма, о той, что не сказала тебе ни слова прощания, но знала, что не увидит тебя вновь. О той, что вскоре будет молиться у нового гладкого надгробного камня с твоим именем, которое следующий охотник не сумеет прочесть. Забвение – не та милость, которой ты ищешь, но ты с радостью даришь эту милость Герману.
И лишь тогда ты понимаешь, что сделал всё правильно. Лишь тогда тебе открывается истина. Всё это время, так близко, что почти осязаемо, она была здесь. Он был здесь. И ты встречаешь его без страха, без страха принимаешь его объятия, и без страха же принимаешь и бой. Мог ли ты закончить всё раньше, если бы прежде не был так слеп? Мог ли предотвратить смерти безвинных, или же смерти их были предопределены, и всё шло так, как и должно было? Их голоса, их лица, их имена... к нынешнему моменту они истлели в твоей памяти, осталось лишь знание, что когда-то они были. Они были живы, а затем были принесены в жертву кровавой луне, и единственный выбор, который остался перед тобой, это принести в жертву и себя – или же отказаться. Каждый взмах твоей секиры, как воплощение твоего отказа, приближает тебя к концу, и лезвие рассекает не только плоть, но и вуаль перед твоим взором. То, что ты искал всё это время, все ответы на все заданные и незаданные вопросы, всё это – было с тобой с самого начала. Было тобой с самого начала. И путь, который ты прошёл, нужен был лишь для того, чтобы ты мог открыть глаза.
Мог увидеть.
Постижение истины наконец-то дарит тебе покой. Нанося последний удар, ты знаешь, что теперь он действительно последний; твои конечности гудят от усталости и силы, и ты более чем счастлив сложить оружие. Луна всё ещё заливает своим светом сад, но над горизонтом ты уже можешь разглядеть призрачную полоску рассвета. Твоя охота, наконец, завершена, и тебя ждёт лишь отдых. Ты слышишь шаги Куклы, и ты улыбнулся бы, если бы ещё мог. Теперь её природа, тайна её жизни, для тебя не секрет, но ты не чувствуешь себя обманутым. Ты чувствуешь себя лишь ребёнком, бережно направленным родительской рукой, и ты благодарен.
Над Ярнамом поднимается солнце.