happy death day.

I wanna be immortal

Like a God in the sky

I wanna be a silk flower

Like I'm never gonna die

Всё течёт, всё меняется.

Она стоит у панорамного окна и смотрит, как закат догорает над Нью-Йорком, и закат отражается в её глазах, пустых и безразличных.

Это совсем не тот Нью-Йорк, в котором она когда-то родилась. Это давно уже не город времён её молодости. Это и не город, который она защищала в расцвете своей карьеры. Это даже больше не город из тех напряжённых дней, когда они стояли на пороге гражданской войны, и не из того тёмного времени, когда они в неё окунулись. И даже не город тихого, пустого и торжественного утра, когда всё кончилось.

Она прожила в Нью-Йорке всю свою жизнь, но сейчас, наблюдая, как гаснет над ним солнце и зажигаются неоновые огни, оживают ночные голограммы, вспыхивают рекламные купола, он кажется ей совершенно новым.

Чужим.

Незнакомым.

– Бэмби, какой сегодня день?

– Сегодня пятое сентября две тысячи сто сорок восьмого года. С днём рождения!

Детский синтетический голос в наушнике отзывается с чётко выверенной микросекундной задержкой, имитирующей скорость ответа живого существа. Она кривит губы в усмешке, такой же безразличной, как и взгляд. День рождения, ну что за бессмыслица. Какая разница, если не с кем его отметить? Если единственный, кто готов тебя поздравить – голосовой помощник, бездушный искин, с голосом и именем, настроенными в память о разработке давно утраченной дочери?

Когда представляешь себе вечную жизнь, она кажется такой желанной. Просто жить, никуда не торопиться, никогда не спешить. Какой в этом смысл, если у тебя в запасе всё время этого мира? Когда ты не ограничен самой базовой, одинаковой для всех естественной границей – смертностью? На смену лету приходит осень, за ней зима, следом – весна, и вот уже снова лето, и этот круговорот бесконечен. День сменяет ночь, и снова ночь сменяет день. Цветы распускаются и вянут. Снег выпадает и снова тает. Деревья прорастают из крошечного семени и через какой-то десяток лет устремляются в небеса. Настанет время, и дерево тоже умрёт, не покроется нежными почками очередной весной, засохнет и, наконец, рассыплется трухой.

Мир подвижен.

И только ты остаёшься одной и той же, час за часом, день за днём, год за годом. Стазис. Только воспоминания копятся и лежат мёртвым грузом, скребут под грудиной, стремясь вызвать хоть какие-то эмоции, наполнить лёгкие чувствами, которые давно уже отмёрзли и отмерли. Она думает, что к своим годам предпочла бы уже многое не помнить, но её мозг всё так же молод, как и в 1973, и не умеет забывать. И она перебирает в голове картотеку из лиц, дорогих и ненавистных, листает список имён и прозвищ. Как в антикварном видеопроекторе, пересматривает картинки из прошлого, события, голоса, лица, лица, лица. Будто в самом деле ждёт, что на какое-то воспоминание собьётся дыхание, громче стукнет сердце, сожмётся в спазме желудок.

Этого не происходит.

Отсчитав вторую сотню лет, она точно знает: смысла торопиться нет.

That's what we do it for

To reserve a place

It's just another part of the human race

– Подскажите, как я могу к вам обращаться?

Улыбчивая кукла-андроид выжидательно пялится, замирает в ожидающей позе. Сколько лет потрачено на то, чтобы избавить эти поделки от эффекта зловещей долины, и всё никак не получается. Стеклянные глаза с отчётливо заметными камерами вместо зрачков смотрят на неё тупо и бессмысленно, морщинки от растянутых в улыбке губ на синтетической коже вызывают неприятный холодок в затылке и лёгкий приступ тошноты. Какая же мерзятина.

– Фёрст, – она называет имя автоматически и недовольно морщится, зная, что такого нет в базе данных, и робот подвисает на несколько мгновений. Ничтожных для машины, но фатальных для человеческого восприятия. Эта крошечная задержка заставляет брезгливо кривить губы, и под языком чешется, так и хочется сказать: позови человека. Но людей в сфере обслуживания почти не осталось.

Людей почти не осталось.

Каждая собака в этом заражённом неоном и голограммами мире теперь или мутировала в какую-нибудь дрянь по образу и подобию Фёрст, или аугументировалась сверх всякой меры, или, на худой конец, закидывается каким-нибудь из этих бесчисленных препаратов в духе EGO-3000. Война выиграна или проиграна? – каждый имеет право на нечеловечность. Фёрст посмеялась бы сама над собой: мир стал ровно таким, каким она когда-то мечтала – вот только ей нихрена не смешно.

Потому что этот мир оказался каким-то полным отстоем.

– Простите, не могу идентифицировать вас по комбинации имени и голоса. Подскажите, как я могу к вам обращаться?

– Виктория Ньюман, тупая ты херня.

– Ваш американо, Виктория Ньюман! С вас две тысячи кредитов, сумма вычтена с вашего счёта. Хорошего дня!

Из-под стойки кукла извлекает картонный стаканчик и ставит на прилавок, в точно очерченный светящейся линией кружочек. Когда Фёрст поднимает его со столешницы, кружочек тут же гаснет, остаётся только тусклая тёмная линия.

Картон синтетический, как и кофе внутри. На вкус он, в целом, не так уж плох. Горячий горьковатый напиток с выраженным синтетически-кофейным вкусом и ароматом, в меру бодрящий и не вызывающий аллергических реакций и проблем с пищеварением. Напиток по-своему даже хорош, вот только это нихрена не кофе. Но многие ли из ныне живущих вообще знают, что такое настоящий кофе? Фёрст цедит свой американо без всякого энтузиазма. Если бы кто-то предложил ей путешествие во времени, она вернулась бы назад как можно дальше, чтобы наслаждаться настоящим кофе и в целом настоящей едой как можно дольше.

– Смотри куда прёшь, дура!

Остатки кофе шлёпаются на асфальт вместе со стаканом. Фёрст одаривает прохожего, который пихнул её плечом в узком проходе, убийственным взглядом, цепляет за локоть – живой и тёплый – пальцами холодными и твёрдыми, как мрамор, вгрызается в его виски пульсирующей болью, застилает взор мутной бурой пеленой и пихает, чтобы тот хорошенечко въебался в стену дома.

– Одарённая сука!

Он орёт, и у него мерзкий голос, выдающий синтетические связки. Он продолжает орать и беспомощно тыкаться в грязную стену, как слепой щенок, его голос срывается на панический визг. Фёрст брезгливо отбрасывает чужой локоть, отворачивается от него и молча уходит. Боль скоро пройдёт, зрение со временем вернётся, но воспоминания об этом беспомощном состоянии останутся с придурком ещё надолго, вот только удовлетворения это у неё не вызывает. Ей хочется закурить, но настоящего табака в этом разъебучем будущем тоже больше не осталось, а вкус синтетического настолько ей отвратителен, что вызывает лишь рвотный рефлекс.

Когда-то люди если и врезались в неё, то только лишь оттого, что от волнения теряли ориентацию в пространстве. Её лицо брезгливо наблюдало за жизнью города с билбордов и огромных экранов, и город обожал это лицо, выстраивался в очереди за автографом, подпрыгивая на месте от восторга.

Когда-то люди плевали ей вслед и бросали свои худшие ругательства в спину, и почти не находилось глупцов, осмеливающихся её коснуться. Для тех, кто когда-то обожал её и едва ли не боготворил, она стала символом одарённой чумы, символом обмана, символом жадных богатеев, утративших даже само понятие морали и готовых на любое дерьмо, лишь бы потуже набить свои кошельки. Символом всего дурного, с чем они пожелали бороться, ради свержения чего готовы были уронить мир в хаос и отдать собственную жизнь.

Когда-то люди её узнавали. Где они все теперь?

Те люди давно мертвы, и те времена давно прошли. Когда-то великая и обожаемая, когда-то всеми презираемая и внушающая страх, она наконец-то стала никем. Просто лицом из толпы. Одна из очень старых и очень богатых сук, преданных забвению. Фёрст знает ещё нескольких таких, как она – тех, кто не умирает, кто тащит своё существование сквозь десятилетия и всё меньше понимает мир, в котором живёт. Она знает их имена. Знает их лица. Знает, что они так же, как она, избегают публичности. Так же, как она, избегают друг друга.

We wanna be remembered

Don't wanna live in vain

But nothing lasts forever

This world is in a losing game

Некоторые обыватели считают, что в эпоху, когда каждому доступны сверхспособности или аугументации, жизнь безопасна. Каждый в состоянии или защитить себя, или ловко уйти от проблем. Ах, эти милые тепличные жители закрытых элитных кварталов, сливки общества, окружённые роскошью и тщательно отобранными собеседниками, верхушка, пожинающая самые сочные плоды. Фёрст могла бы с лёгкостью войти в их круги, всего лишь показав циферки своего банковского счёта.

Но там, наверху, бесконечно, невыносимо, невыразимо скучно.

Тепличные богачи никогда не видели грязного асфальта, заполненных синтетическим дымом дешёвых баров, подпольных мастерских с имплантами. Не видели кибер-шлюх, синтетических убийц, сломанных андроидов в уличном мусорном баке, неудавшихся мутантов в переулке возле горящей бочки. Не видели нижнего города, города, в котором на самом деле есть, чем заняться.

Деньги ничего не значат. Она увольняется с работы каждый раз, как ей надоедает работать. Она устраивается на новую каждый раз, как ей наскучит ничего не делать. Она даже не смотрит, на какую работу соглашается. Она умеет всё. Договориться со своей совестью или приспособиться к чему-то новому никогда не было для неё сложной задачей, главной сложностью была и остаётся лишь скука.

Фёрст сплёвывает себе под ноги горький жевательный наркотик, который всё равно её не берёт. Просто это самая натуральная дрянь из всех, какие только можно достать в нынешние дни: привитая синтетической приправой, обработанная специальным химическим составом, выращенная в синтетической почве, но всё-таки почти настоящая трава, гадкая, оставляющая под языком жжение и привкус горчицы и испорченной рыбы. Напоминающая, какова на самом деле жизнь на вкус.

Супергерои канули в прошлое. Когда все вокруг герои, никто не герой. Суперзлодеи отправились в забвение вслед за ними. Добро пожаловать в эпоху наёмников, в эпоху, когда у каждого своя собственная правда, и правее всех тот, кто может нанять самого сильного головореза отстаивать свои интересы.

Сегодня Фёрст идёт надирать чьи-то задницы, даже не интересуясь, за какие конкретно идеалы воюет. Политика? Конкуренция на рынке имплантов? Раскол очередной нео-религиозной общины? Как же ей насрать. Она давно не бралась за такого рода работу и всего-навсего хочет размяться. Перед вылазкой она проверяет, плотно ли затянуты застёжки на обуви, удобно ли сидит капюшон на бритой голове, хорошо ли прилегает дыхательная маска с фильтром, ведь в нижнем городе бывает практически нечем дышать, проверяет оружие и боеприпасы. Она думает, что было бы хорошо чувствовать какое-то волнение, приятный мандраж, как перед чем-то новеньким.

Она чувствует лишь, как с каждым её новым шагом сгущается химический смог.

Задание простое: зайти, забрать кейс, выйти. Кейс или содержимое кейса доставить заказчику. Всех, кто будет мешаться – убить или обезвредить, на собственное усмотрение. Ни требований к уровню шума, ни эксцентричных пожеланий в духе послания владельцу кейса, ни даже перечня «только не делай вот этого». Фёрст усмехается про себя: какой скучный, непритязательный, простой заказ. И как много у неё свободы сделать его выполнение весёлым.

Если бы она вообще хоть когда-нибудь в своей жизни разбиралась в веселье.

– Добрый вечер, леди и джентльмены, – Фёрст входит в помещение, выбив бронированное стекло, как кусок фанеры, и осматривается. Секундная пауза, и к ней уже устремляется пятеро. Двое слева, один справа, и ещё двое выскакивают из бокового коридора. Фёрст не двигает ни единым мускулом.

– С͕̂͊т͎̅͋о̱ͩ́͗ͥ̐́я̙̍ͩ͐̆т̙̳̣̜̏͛̓̾ь̱̫͓̤̪̣̓.

Она усиливает свою ауру и командует стальным голосом. Пригвождает к полу, давит, парализует, подчиняет. И внимательно наблюдает за реакциями. Все пятеро замирают, но один будто бы с запозданием, неохотно. Фёрст скользит взглядом по его лицу – чужие глаза скрыты за матовым визором, челюсть напряжена, зубы плотно стиснуты. Лица толком не видно, но всё же, он вызывает некоторое ощущение дежа вю. Она склоняет голову набок с выражением ленивого любопытства.

– ̲͈̩̭̼̥̝ͧͦ̑ͮ͛̆ͪУ͓̖̓̋͒̑̃ͤͭп͓͖͍͓а̩̰͌̀с̭͉͖͓͈̣̎т̯̣̩͎͉͈̻̂̎͊ь̜͚̻͉̞͎ͨ̏́̓ͅ.

Почти ласково, почти нежно. Четыре тела незамедлительно падают на пол и послушно лежат, не смея без новой команды даже сменить неудобную позу. Пятый снова медлит, собирается опуститься на пол, но понимает, что смысла в этом уже никакого нет. Она его раскусила, к чему притворство?

– Н̘̻ͪ͛̾̒͐е̟̲̙̠͉̱͍ ͔͓͗ͭ̇͊̅̿ͧд̝̫͚͇̺̤̺͆ͩ̎͛̍ͬы̼͚ш͇͇͔̰́ͦа͙̖͉͇̭͊͗т̬̳͉̽ͮ̒̅ͣь̑͊̋̂͋̚.

Почти мурлычет и сосредотачивает всё своё внимание лишь на пятом. Четыре человека на полу продолжают неподвижно лежать, через какое-то время они начнут конвульсивно подёргиваться, их тела будут бороться за право вдохнуть с нежеланием нарушить приказ. Конечно, она может и просто мгновенно убить их – но это не так интересно. Всегда гораздо честнее оставить своим противникам шанс на спасение. В конце-концов, в этом мире выживает сильнейший, так почему бы не дать сильнейшим возможность испытать свою волю к жизни?

Пятый первым начинает движение, и Фёрст подхватывает. Они медленно идут по кругу, глядя друг на друга – она не видит его взгляда, но уверена, что он не сводит с неё глаз, как и она с него. Он выглядит крупным, гораздо выше её, шире в плечах. Массивный. Но движется легко, текуче, будто кошка. Фёрст рассматривает его, подмечает манеру движений, то, как он ставит ступни, как располагает руки относительно тела, куда тянутся его ладони. Кто он? Одарённый или киборг? Или и то, и другое? Противник прячет свою кожу и волосы под одеждой, только часть лица от подбородка до кончика носа и видна. И судя по тому, как напряжена его челюсть и подрагивают губы, он либо очень зол, либо очень напуган.

В любом случае, нервничает.

Что в нём интересно, так это то, что его голова для Фёрст – чёрный ящик. Оттого ли это, что она не видит его глаз, или он защищён каким-то иным способом? Его не беспокоит её аура, и когда она пытается обездвижить его, то ощущает лёгкое неприятное жужжание в висках, с которым сталкивается всякий раз, когда не может взять цель под контроль. Но в то же время, ответной ментальной атаки она не чувствует. Майнд-блокер?

– На кого ты работаешь?

Его голос отдаёт синтетическим звучанием, и Фёрст недовольно дёргает бровью. Ещё она кривит рот, но этого не видно под дыхательной маской. Всё-таки киборг. Отвратительные создания, по её личному убеждению. Существа, утратившие даже подобие человечности.

– Какая разница? Я же не спрашиваю, на кого работаешь ты.

Она атакует первая. Молниеносный прыжок-пролёт через всё помещение, выдвижное лезвие в армированном рукаве, ударом метит, конечно же, в шею – порвать эти синтетические связки ублюдские, чтобы не слушать его мерзкий голос. Но он уходит от атаки неожиданно легко, уклоняется и отпрыгивает, разрывает дистанцию, и вот они уже снова медленно идут по кругу. Фёрст одобрительно хмыкает: он хорош. Противник в ответ молчит, наклоняет голову то ли угрожающе, то ли просто угрюмо.

Четыре тела на полу содрогаются в конвульсиях, но ещё борются за жизнь.

– Всё такая же сука, – чужой синтетический смех полон торжества. – Я узнал тебя, хоть ты и прячешь свою надменную рожу. Психея.

Фёрст останавливается. Он останавливается тоже. Они замирают друг напротив друга на долгие секунды. Фёрст недоверчиво щурит глаза, ищет знакомые черты в чужом подбородке и линии губ. Находит и не находит одновременно. Он же скалится, довольный собой, и его улыбка знакомая и не знакомая одновременно.

Имена никогда не имели для неё особого значения. Но в то же время – по тому, как люди её называют, очень легко определить, в какой промежуток её неприлично длинной жизни они были знакомы. И если опираться на эту логику, то обращаться по этому имени к ней может лишь глубоко мёртвый человек.

Она не верит ему. Не хочет верить. Прошло слишком много лет, чтобы поверить, что некто, кого она убила собственными руками, на чьих похоронах старательно играла скорбь, кому читала эпитафию перед тем, как первой бросить горстку земли на помпезный гроб, стоит сейчас напротив неё и насмешливо ухмыляется. Знакомая челюсть, знакомые губы, незнакомое выражение.

– Он улыбался не так, – говорит она спокойно, без малейшего раздражения. Даже без чувства превосходства. Просто и буднично. И возобновляет их движение по кругу, которое он послушно подхватывает.

Чувство неправильности происходящего медленно заползает под кожу, отравляет сознание сомнением, прокладывает напряжённую складку между бровей.

– А как он улыбался? Так? – белые зубы сверкают в очаровательном оскале, в синтетическом голосе сквозят знакомые интонации. Фёрст не отвечает, не меняет выражения лица, не сбивается с ритма движения. Ничем не выдаёт своё замешательство. По виску течёт нервная капелька пота.

Четыре тела на полу продолжают дрожать и пытаться сделать спасительный вдох. Слишком долго.

Фёрст снова решительно сокращает дистанцию. Не прыжком, широким размашистым шагом. Всматривается в чужой матовый визор, игнорируя лучезарную улыбку и лёгкую дрожь, под которой изменяются его черты, становясь всё более и более знакомыми. Вот проступает лёгкая небрежная щетина, ямочки на щеках, оттенок кожи всё больше и больше соответствует её воспоминаниям. Когда он успел пробраться в её голову? И почему она этого не заметила?

– Ты боишься меня, Психея?

Херня ебаная. Она никогда никого не боится. Но она зла. На него. На себя. На ситуацию. На ебучий привкус горчицы и испорченной рыбы под языком. На вибрирующую боль в висках и неприятно подёргивающееся нижнее веко на левом глазу, когда она сопротивляется этой иллюзии.

Они стоят друг напротив друга, он улыбается, она молча смотрит. Матовый визор под её взглядом начинает трескаться. Начинает трескаться его лицо. Начинает трескаться его смех. Начинает трескаться окружающая реальность, и наконец, она рассыпается сверкающими осколками, опадает на пол, рассеивается на искры под ногами.

I wanna live forever

Forever in your heart

And we'll always be together

From the end to the start

Сложно поверить в то, что это случилось. Что такое вообще возможно. Фёрст никогда прежде так остро не ощущала себя оставленной в дураках. Сознание проясняется медленно, мысли текут отвратительно вяло, голова раскалывается, как в самом худшем похмелье – незнакомом ей состоянии.

Она находит себя сидящей на стуле. Зафиксированной по рукам и ногам, слабой, странно беспомощной. Она не может освободиться. Она едва может пошевелить пальцем. Ей тяжело держать собственную голову, безвольно свисающую к груди. Фёрст уверенно управляет лишь собственным взглядом и яростно вращает глазами, пытаясь понять, где она находится и какого хрена тут происходит. Но в помещении темно, хоть глаз выколи, и остаётся лишь полагаться на слух и ощущения тела. И помимо общей разбитости, она ощущает наушник в ухе.

– Бэмби, – растрескавшиеся губы еле слушаются, сухой язык едва ворочается, – какой сегодня день?

– Сегодня пятое сентября две тысячи сто сорок восьмого года. С днём рождения!

Синтетический голос немного приводит её в чувства, даёт тот короткий толчок, которого не хватало, чтобы мозг заработал. Фёрст хрипло смеётся.

Она начинает вспоминать.

Этот блядский вечер, начавшийся с посредственного кофе из автомата на углу. Странного на вкус даже для синтетического американо. По пути на работу она успела выпить около половины, прежде чем её начало ощутимо кренить.

И тогда появился тот странный тип с ярким неоновым значком на груди, ударивший её в плечо, то ли нарочно, то ли случайно. Она схватила его за локоть, впилась в него взглядом, желая сорвать на нём своё дурное настроение. А он в ответ распылил ей в лицо какой-то бурый газ, от которого мгновенно потемнело в глазах, а мысли спутались, и быстро свалил куда-то в переулок. Мерзкий крик, отпечатавшийся в памяти – её собственный.

Она вспоминает, как в полубреду прокладывала путь куда-то в трущобы, хватаясь за холодные грязные стены, чтобы не упасть. Чей-то хохот: «Ты забрела не в тот район, одарённая сука». Другой голос, доверительный шёпот на ухо: «Съешь это, тебе сразу станет легче». Чьи-то пальцы во рту, горечь под языком, хохот, дыхательная маска на лице, прохладный газ со смутно знакомым запахом, общее ощущение слабости, жжение желчи в пищеводе, как после рвоты. Удар по голове. Холодное прикосновение к вискам. Знакомая вибрация в висках и боль под веками, как при грубой ментальной атаке.

Фёрст смеётся, находит в себе силы выпрямить спину и откинуться на спинку стула. Запрокидывает голову, закрывает глаза и спокойно улыбается.

Какое нелепое стечение обстоятельств. Травануться синтетическим кофе. Наткнуться на антиодарёнщика, вооружённого распространённой в их среде глушилкой способностей. Забрести в трущобы и нарваться на торговцев людьми. Окончательно ослабить защиту и поддаться незатейливой ментальной атаке. Любое из этих событий по отдельности не представляло бы для неё серьёзной опасности, но волей случая, они сложились в фатальную последовательность. И где она теперь? В ловушке собственного разума, продолжившего по инерции жить эту скучную жизнь, но попытавшегося добавить в неё хоть что-нибудь интересное. Когда всё самое интересное, на самом деле, уже успело и произойти, и закочиться.

Фёрст открывает глаза. Она стоит посреди совершенно белой комнаты, наполненной светом. Но свет не причиняет ей никаких неудобств. Головная боль отступает вместе с горечью во рту. Вместе с усталостью, жаждой и всяким другим физическим неудобством. Потому что ничего физического здесь нет.

Она избавляет себя от такой условности, как собственное тело, сжимает себя до точки в бесконечном белом пространстве. Она избавляет себя от такой условности, как время, ведь когда ты заточён внутри самого себя, то доля секунды может длиться бесконечность, а любую бесконечность можно сжать до доли секунды. Она избавляет себя от такой условности, как собственное имя, ведь когда ты один на один с собой, некому обратиться к тебе по имени. Она избавляет себя от такой условности, как необходимость продолжать бороться, искать выход из положения, от необходимости жить эту бесконечно скучную жизнь.

Ведь её и самой здесь нет.