Белая рубашка, черные волосы. Шелковистыми, мягкими выглядят, но слишком легкими - малейший порыв ветра их треплет, словно огонек свечи слабый, едва теплившийся. Мастер донельзя хрупким кажется, словно одно движение - и рассыпется миллионом хрустальных осколков. Нужно закрыть окно.
Запах горького шоколада. Невесомый, едва ощутимый - так пахнет печаль вековая. За сотней монолитов каменных дверей упрятанная, лишь бы не просочилось ни ниточки. Может, это ее стараются невыносимой сладостью чая заглушить? Получилось плохо - она сквозит лишь сильнее.
Глаза алые, цвета той силы жуткой. Силы, что вихрем плещется, вместе с каплями крови разбрызгивая жизнь и чужую, и собственную. Силы, о которой никто не просил. Она похожа на то, что люди назвали онкологией, на кровавый ад, в котором гореть суждено одному только существу. Франкенштейн же хотел бы гореть там вместо него.
***
Благородный белый с грязью смешался, выделяя слишком ярко лицо, что еще бледнее обычного стало. Для чистоплотного Мастера это, должно быть, невыносимо. Непривычно. Неправильно.
Запах больше не отдавал горькими нотами привычными - он походил на густую смолу, в лёгкие забивающуюся, заставляющую хватать ртом спасительный воздух. Этот запах знал каждый, кто бывал хоть раз в той комнатушке затхлой, которую Франкенштейн звал лабораторией. Знал каждый, кто видел смерть.
Глаза - цвета крови, алыми цветами запятнавшую не только одежду, но и саму душу, распускаясь колючими кровоцветами - цена победы, которую готовы заплатить все. Потому что так испокон веков было и должно быть впредь. Бог лишь свою роль исполняет.
Голубой проблеск безумных глаз, лиловые вспышки молний - нет, кто-то, все же, не готов. Упрямый, невыносимый человек.
***
Небо за окном темнеет - в который уже по счету раз? Значения это давно уже не имело. Каждый новый вечер Мастер будет с восхищением созерцать, какими красками облака нарисуют картину сегодня. Какие причудливые формы примут в своем бесконечно тянущемся движении? Он любил это, пожалуй, даже больше чая. Потому что завидовал им - облака-то меняться могут.
Франкенштейн же смотрел на Мастера. Незаметно, изредка лишь позволяя себе моргнуть. Какая эмоция окрасит обычно невозмутимое лицо сегодня? Повезет ли увидеть такую редкую, но такую желанную улыбку? Он ничего не любил так, как эти до боли короткие мгновения. Потому что знал - когда-нибудь их не станет.
***
На полотне ночном, темном, яркой вспышкой начертила полосу падающая звезда. Когда падают звезды, нужно желания загадывать, верно? Даже будучи последним скептиком, Франкенштейну схватиться хотелось хоть за что-то. За возможность малейшую спасти то единственное, что у него было.
"пусть он живет. Прошу, пускай он живет. Не забирай его с собой."
Мольба беззвучная, обращенная к обыкновенному куску камня, в атмосфере сгоревшего, разбилась о звезды самые настоящие, что сейчас прямо на человека глядели. Глядели чисто, осознанно.
Но ведь ярче всех сияют звезды те, что готовятся погаснуть.
***
Мастер не одобрит, когда в очередной раз Франкенштейн, гневом захлебываясь, стол перевернет, шипя под нос тихо что-то неразборчивое про бесполезность и несправедливость.
"убожество. Да кто же ты такой, раз даже выхода найти не можешь? Кто ты для него такой?!"
Едва слышимый вздох тяжкий и взгляд выразительный, не в меру усталый - трезвит и опьяняет больше только. В таком утонуть - щелчок пальцев.
"прекрати. Не твоя в том вина, чтобы себя терзать"
Пожалуйста, смотрите дольше. Не отрывайте взгляда.
***
- только не закрывайте глаза. Не засыпайте. - голос уверенный, смелый. Спокойный. Так говорит тот, кто знает, что делать. Но Франкенштейн ведь не знает. Более того - он в ужасе. Когда тот, ради кого живёшь, на твоих же руках кровью этой осточертевшей истекает, сложно удержать контроль.
"не делайте последний вдох, чтобы с выдохом вместе алым снегом растворться. Неужели Вы думаете, что найдется кто-то, кто собирать его пойдёт?.. Ах, да. Точно."
В ладонях горсть частиц красных - поблескивают в последнем прощании, оседают на ресницах и щеках намокших, путаются в растрепанных кудрях светлых. Самая прекрасная картина, которая ночным кошмаром обернется и будет каждую ночь преследовать, тьмой ненасытной подгоняемая.
***
Мастер снова много сил потратил. Зачем? Почему он себя не щадит? Франкенштейн столько раз просил, умолял не вмешиваться, в своем стремлении эгоистичном продлить жизнь чужую хоть немного - и не важно, что потребуется. Убить кого-то, задушить себя кошмарами или же напротив, отсутствием сна вовсе. Он не пожалеет ничего лишь того ради, чтобы глаза алые чуть дольше на него смотрели. Но знает - Мастер не позволит. И не откроет никогда истинных своих страданий. Не покажет, как корчится ночами особо тяжелыми от боли, внутренности словно кислотой обливающей, мучительной, кровью рисующей узоры ветвистые на щеках. Привычной.
"незачем Франкенштейну волноваться попусту. Незачем доставлять ему беспокойство."
Бог не может быть слабым. Жаль, что человек знает - боги смертны.
***
Белый гроб, внутри него - красный прах. Такая же красная пелена перед глазами - снова подвел. Не предотвратил, не защитил, не спас.
"убожество."
Пощечина. Вторая. Третья. Остановиться не может.
Сердце теперь в гробу этом лежало, продолжая кровью истекать - такая рана не заживет уже никогда.
***
Снова. Снова и снова. Каждый новый день с собой в небытие уносил те крохи, что остались - Мастер словно и не замечал, поспешно дорожку красную с подбородка вытирая. Заметил - не заметил. Но ведь Франкенштейн все видел. Видел и сделать ничего не мог - ни технологии современные, ни его собственная темная сила ничем помочь не могли. Потому лишь в бессилии смотреть мог, как последние ниточки чужой жизни ускользают, растворяются в пустоте. Рвал себя мысленно на куски и сшивал снова, только чтобы вновь увидеть лицо обескровленное, да глаза опустевшие - но все такие же родные.
***
Куда глядели звезды? Почему мольбу его отчаянную не услышали?
"почему же вы забрали его? Чем он это заслужил?"
Все же, падающие звезды желания не исполняют.
"почему вы молчите?"
Безумие позволяет думать, будто Мастер лишь спит. Позволяет считать, что он проснётся. Обязательно проснётся. Бог не может умереть.
Но Франкенштейн знает - боги смертны.
Он может создать копию точную. Линия в линию, волосок к волоску. Наделить тем же, что было и у Мастера - молчаливостью, робостью некоторой и безумной к звездам и небу любовью. Но не посмеет. Не посмеет во славу эгоизма своего осквернить вечный сон чужой.
Остается лишь в мучительной бесконечности срока отведенного видеть сны, что почти как настоящие. Видеть во снах те алые глаза, что так любили этот мир и с теплотой всегда смотрели. Те глаза, которые так полюбил.