В логове Черновода всегда сыро и пахнет гнилью. Это место похоже на прошлое Хэ Сюаня, но оно, в отличие от прошлого, находится под полным его контролем. Они с Хуа Чэном похожи: один потерял всё хорошее, что предназначалось ему, а второму судьба с рождения не сулила ничего хорошего. Они встретились — и стали друг другу опорой. Они встретились — и стали ещё сильнее. Стали друг для друга избавлением.
Хэ Сюань знает, что нельзя касаться косички с красной бусиной у самого лица Хуа Чэна, нельзя произносить ни одно из множества имён одного человека. А всё остальное — можно, если ты достаточно храбр.
Хуа Чэн знает, что Хэ Сюань любит терять голову и отдаваться ощущению, моменту, прикосновению — потому что у этого не будет последствий. Однажды, вжатый в стену, обессиленный, словно раненый, за мгновения до того, как соприкосновение их тел разорвалось, до того, как они снова стали лишь напарниками, он признался, хрипло, на ухо: “Я здесь с тобой, потому что не боюсь навредить тебе”. Каково это — потерять всех, с кем испытал хоть миг искреннего счастья? Хуа Чэн не знает. У него всегда оставалась надежда.
Хэ Сюань смотрит на него — хищно, бесстрашно. Этот взгляд — как удар хлыста по спокойствию и сдержанности. Знакомый не десяток лет и не два, но к нему не привыкаешь. Этот взгляд позволяет отпустить себя, а он не научен привыкать к хорошему ни жизнью, ни смертью. Он поддаётся снова и снова. Ему нравится поддаваться тому, кто понимает его лучше всего, принимает и едва ли уступает в силе. Тому, кто никогда его не боялся.
Все кошмары прошлого разлетаются взбалмошной стаей, и кажется, даже тени сторонятся их, потому что Хуа Чэн видит каждую черту лица Хэ Сюаня, и каждую из них он знает прикосновением или поцелуем. Где-то капли, отрывающиеся от потолка, падают в лужу и отсчитывают секунды вместо ударов сердца. Хуа Чэн не чувствует пульса в запястьях, которые прижимает к каменной стене, но любит представлять, как бы оно билось: спокойно и гулко или суматошно и часто — и всегда остаётся уверенным, что это был бы первый вариант. И это выводит его из себя. Он впивается в холодные разомкнутые губы поцелуем, жёстким и жадным, словно пытается выпить душу. Как долго? Насколько сильно? Почему так? Его не волнует. Он целует, как в последний раз, потому что однажды так и будет. Скользит по языку языком и ещё сильнее распаляется, потому что Хэ Сюань никогда ему не уступает. Заманивает, а потом отталкивает, и, Хуа Чэн знает, тот втайне надеется, что это никогда ему не удастся.
Они встречаются друг с другом, лицом к лицу, без масок, лжи и запретных надежд. Они встречаются, чтобы изранить друг друга наслаждением, которое оказались готовы дать друг другу — таким острым, будто они снова живы, а прошлого никогда не существовало.
Хуа Чэн скребёт ногтями ладони Хэ Сюаня и слегка прикусывает подбородок, ведёт кончиком языка до уха, целует под ним и кусает шею. Чувствует вибрацию не то смешка, не то стона, и стискивает зубы сильнее — Черновод сжимает руки в кулаки, захватив его пальцы, напрягается, затихает. В такие моменты хаос в мыслях и шум в душе замещается тишиной. Теперь он может позволить себе целовать шею, на которой, как бы он ни старался, не останется следов. Теперь он может касаться, как хочет и где хочет, и гадать, надолго ли его хватит. Их поцелуи могут длиться вечность. Их соприкосновения могут быть грубыми и ранящими. Их телам не нанести вреда. Но их души хотят освобождения, они нетерпеливы и жаждут близости. Совсем как человеческие. Кто сказал, что у демонов не осталось ничего человеческого?
Взгляд Хэ Сюаня меняется, словно тонет под толщей воды, из которой не выбраться. Ему и не выбраться. Он и не станет. Хуа Чэн отпускает запястья и взамен вжимается всем телом, царапающим движением проходится по бокам — от бёдер к груди и к шее, обхватывает лицо Черновода ладонями, когда тот целует его сам, гораздо медленнее, гораздо неистовее. Это даже немного больно. И это сводит с ума — как много может дать тот, у кого, кроме тёмной энергии и ненависти, ничего нет. Все эти россказни — ложь, но только для него.
Хуа Чэн давит на пах бедром и срывает с ледяных губ первый стон — маленькая победа в их грубой и, наверное, безвкусной игре. Это всегда азарт и истончение выдержки. Потому что стон — это доверие. Единственное дозволенное из всех. Не друзья и не враги, такие похожие и разные, вставая на лезвие похоти, они становятся ближе, чем самые искренние влюблённые, потому что у них нет страха, только стремление. Прижаться ближе, стать одним целым, окончательно разбиться на осколки и собраться заново. Их руки путаются в вычурных одеждах, которые оказываются на полу чёрно-красной грудой. Как кровавая месть поверх страшного горя — путь к исцелению души.
Хэ Сюань снова прижат к стене, обнажённый, открытый, и Хуа Чэн с ожесточением впивается ногтями в его бёдра, хватая губами губы и вжимаясь пахом в пах. Стоны в поцелуй срываются у обоих, мышцы напрягаются и расслабляются под прикосновениями — они каждый раз исследуют тела друг друга, как впервые, и Хэ Сюань цепляется за спину Хуа Чэна, как за последнюю надежду, целует и кусает плечи, проводит языком по шее, бесстыже и жадно, чтобы услышать сдавленный рык у самого уха. Этот звук проникает куда-то в глубь тела и разжигает желание до дрожи в пальцах. Хуа Чэн путается пальцами в его волосах, стискивает их и оттягивает. С интересом рассматривает его лицо: взгляд, дрогнувшие и сжавниеся в тонкую линию губы — когда другой рукой обхватывает оба члена ладонью и начинает двигать ею. Они разговаривают молча, неотрывно глядя друг другу в глаза. Хэ Сюань — проклиная, Хуа Чэн — с ехидным прищуром. А потом целует и слегка прикусывает шею, открытую всему, чего бы он ни захотел. Но он хочет другого. Ему мало — просто мучить и мучиться. Хэ Сюань всегда принимал этот риск — помучиться в его руках. И это совершенно сводит с ума.
Поэтому Хуа Чэн толкает его на груду их одежд и нависает сверху, помутневшим взглядом встречая такой же напротив. Он выглядит, как хищник, готовый разорвать жертву в клочья, но Хэ Сюань не жертва — тянет уголок губ вверх, потому что эта несдержанность — его победа в игре без победителей и проигравших. Он привстаёт и прикусывает сосок, покрывает поцелуями и укусами бледную грудь, улавливая даже малейшую дрожь и выводя любовника ещё сильнее. “Я тебя не боюсь” — причина, по которой они оба здесь, одна из многих, куда более горьких, для которых между ними совсем не остаётся места. Хуа Чэн находит в своих одеждах склянку с массажным маслом и покрывает им пальцы и член, прикосновения к которому уже невыносимы. Но он стискивает зубы и терпит. Опрокидывает Хэ Сюаня обратно, кладёт ладонь на шею, чтобы не дать подняться, и вводит сразу два пальца, дразня кончиком языка и губами каждый доступный ему участок кожи.
Он никогда так не делал — всегда брал любовника без подготовки, не страшась его ранить, но в этот раз он решает испытать терпение. И мучить. Движения его пальцев становятся невыносимы, когда он находит точку, от прикосновений к которой Хэ Сюань выгибается, рычит и стонет. Ласкает слух и разжигает до предела уже не желание, а чистую неприкрытую похоть. Он может вырваться, они оба это знают, но не делает этого. А значит, это разрешение. Разрешение сводить с ума. Разрешение довести до исступления. Это честнее и громче любых слов, которые они могли бы сказать друг другу.
Хэ Сюань никогда не попросит остановиться, потому что Хуа Чэн действительно остановится. И никогда не попросит о большем, потому что горд и знает, как спровоцировать. Терпеливый. Бесстрашный. Порочный. Хуа Чэн хочет его именно таким, на той острой грани, где порочность начинает ломать терпение. Он чувствует эту грань. Они знают друг друга так много лет. Пусть и ничто по сравнению с вечностью, но больше, чем у него когда-либо было.
Он снова нависает над Черноводом и входит, собирая губами рваный стон с его губ. И целует, чувствуя, как тот впивается ногтями в его спину, царапает её, бёдра и ягодицы всё неистовее с каждым толчком. Эта теснота обжигает чувства и сжигает остатки рассудка. Хэ Сюань точно так же тянется к губам, чтобы ловить вырывающиеся из них глухие стоны. Их поцелуй, рваный и прерывистый, разрывается окончательно только когда Хуа Чэн приподнимает его бёдра, меняя угол, и с хриплым рычанием утыкается в шею, ускоряется. Хэ Сюань запрокидывает голову и несдержанно стонет. Ему плевать, что под ним камни, царапающие спину. Он мнёт ткань, подвернувшуюся под непослушные теперь пальцы, и пытается даже в этой железной хватке толкаться навстречу, потому что знает, что им обоим даже этого мало. Даже так. Даже после всех тех раз вместе. Хуа Чэн вдруг замедляется, отстраняется, закидывает его ногу себе на плечо и слегка стискивает её зубами, впивается пальцами, начиная вдалбливаться в открытое ему, бесстыжее перед ним тело Черновода так, будто желает ему не то смерти, не то вознесения.
Хуа Чэн не остановится, пока не увидит, как его любовник кончает. Он никогда не давал Хэ Сюаню прятать лицо. Ему нравится наблюдать. Даже на грани безумия, даже когда они тонут в стонах, рыке и близости, практически теряя себя. У них всегда достаточно времени. И когда Хэ Сюань изгибается с немым стоном, Хуа Чэн продолжает толчки до тех пор, пока сам не содрогается в оргазме, наваливаясь на него всем весом. А после, несмотря на объятие, он оставляет короткий укус на плече и отстраняется окончательно.
Теперь они будут говорить о делах. Снова станут князьями демонов, связанными лишь договором и похожими обидами на прошлое. Это так легко — удовольствие ради удовольствия. Замещение чувств грехопадением. Чистое избавление от себя на время. И если однажды всё изменится, ни эта встреча, ни следующая не станут последними. В мире есть циклы, какой-то установленный порядок, который однажды, непременно, сведёт их вместе вновь.