Будь такой план предложен на совете, хоть самым заслуженным генералом, Макс непременно бы его осмеял, а несчастного, чьи измышления принесли столь смехотворный плод, обозвал дураком прямо в лицо. И бесстыдником. Щеки жгло, то ли от оскорбительности уготованной в том плане роли, то ли вино Его Величество не потрудился разбавить, но сердце — глупое сердце слуги непобедимейшего из королей — трепыхнулось в груди и птицей устремилось ввысь, прочь, захлебываясь бледнеющей синевой предрассветного неба, а сам принц, в мгновение скользнув рукой по частому ряду пуговиц, сбросил на траву мундир. Король одобрительно фыркнул.
— Похвальное рвение, — и умолк в краткой задумчивости. Хмуря брови, прикусывая нижнюю губу — так помнил Макс, и, хоть сумрак плешивого прибрежного леска не позволял видеть, не сомневался ни на гран. — У меня найдется для вас реквизит, пожалуй.
Королевский мундир и колет оказались так же в траве; запоздало спохватившись об обязанностях слуги, Макс ощупью нашел рукав гладкого сукна, равно такой, как у собственного своего мундира, успел постичь необходимость хоть каких-то галунов на королевском платье и был накрыт с головой тонким теплым полотном. В краткий миг загадка о том, как следует определять платье Его Величества среди прочего, была раскрыта, а щеки принца вспыхнули с новой силой: запах, искать очевиднейше следовало по запаху, и дело не во французском мыле, приличествовавшем монаршему туалету, а в собственном запахе тела, ощутимом лишь с самого близкого расстояния, таящимся за прозаическим амбре костров, сырого от росы сукна и неизбывного конского духа. Если бы в жестокой лихорадке, жесточайшей из всех и неминуемо гибельной, он осмелился припасть к коже Его Величества — кощунственный образ полыхнул перед внутренним взором, отозвался обморочной слабостью в членах — он не смог бы изведать ее аромат в большей мере, чем теперь. Что тепло, стремительно тающее в предутренней прохладе, есть тепло королевского тела Макс запретил себе думать. Сонм чувств, побужденный сей мыслью, самым призрачным ее намеком, был неподвластен осмыслению.
— ...словно бы шлюха, на рассвете полощущая белье. Сорочки не снимайте, лицом не поворачивайтесь до последнейшей возможности — увидят, то вы мужчина, — командовал Его Величество, не подозревая о смятении чувств, так некстати овладевшем его протеже. Счастье, что рассвет только занимался, счастье, что было чем занять ставшие нетвердыми руки, но вздумалось же Карлу походя коснуться волос принца, потянуть шнурок, удерживающий слабую, наспех плетеную косицу. Позади, подготовленные для скорой ретирады, ожидали кони, и, должно быть, их дыхание коснулось шеи принца. Что только не померещится мятущейся душе, особенно ежели душа юна, а столь же юное тело, служащее ей грешным вместилищем, несколькими часами ранее было принуждено покинуть так славно согретую метрессой постель.
— Вы, верно, провидец и знали наперед о нынешней затее? — голос Карла был глух и не выражал малейших чувств. Ладонь его, прохладная и быстрая, скользнула под волосы, по затылку; принц вскинулся, словно оказавшись в полынье, потеряв способность даже не говорить — дышать. Король же, хозяйски, словно гриву собственного коня, продолжал ерошить его кудри: — Совершенно не стригли волос...
— Я ленив, Ваше Величество, — прохрипел Макс и со стыда едва не отдал Богу душу, столь недостойным стенанием показался собственный голос. Оказалось, опорой ему была одна только королевская рука, и исчезновение ее было таким же внезапным, как первое касание; едва не повалившись в траву, он попытался избавиться от кюлот. Пуговицы выскальзывали из пальцев, не из петель. Под бок ударило — король так же завершал приуготовления, застегивал надетый без сорочки колет, поправлял за пазухой пистоли.
— Неважно. Ваша неопрятность способствует делу. Растрепитесь сильнее и полощите мою сорочку... Шпагу держите под исподним, вдоль ноги... Проклятье, куда вам перевязь?! — зашипел он уже самым обычным образом, и негодование его приводило в чувство, оно предостерегало, оно... не допускало вольных толкований. Со всей возможной стремительностью Макс закрепил перевязь на седле, следом — ботфорты, в кои запихнул чулки с кюлотами, мундир и колет перекинул через конский круп и замер, в одной руке сжимая королевскую сорочку, а другой придерживая под собственным исподним шпагу.
Карл щурился на горизонт: светало. Луч, скользнувший меж редковатых листьев, запутался во взъерошенных коротких волосах, вызолотил абрис выдающегося носа, скулы — Макс не помнил у него столь острых скул — блеснул на пуговицах колета.
— Пора, — скомандовал Его Величество и с ловкостью прирожденного лазутчика исчез среди кустов. Макс выждал немного, позволяя отойти на достаточное расстояние, и начал свой, нарочито шумный спуск к реке. План был в действительности прост, а отведенная ему задача проста тем более: отвлекать внимание охраняющих переправу саксонцев, пока Его Величество причиняет ущерб хлипкому плавучему мосту, наведенному не более недели назад и, предположительно, долженствовавшему способствовать военному преимуществу Августа. У напыщенного петуха не может быть никаких преимуществ, особенно военных — так смеялся Карл, в ночном сумраке указуя приметные без всяческих окуляров огоньки трубок, что курили солдаты, скучая на посту. Смеялся, а после предложил забаву. Опасность ее была несомненна, но принц не рассматривал возможности погибнуть: все же подыхать, притворяясь единовременно прачкой и потаскухой, было делом, недостойным солдата Его Величества. Посему, с брызгами приступая к форсированию, Макс предпочитал размышлять, зачем бы потаскухе в столь возмутительную рань полоскать сорочку, да еще в холодной и норовистой реке. Когда вода поднялась выше колен, он вспомнил, что король не способен плавать.
Проклиная свое скудоумие вместе с безмерной отвагой Его Величества, он рванулся было на берег, оскользнулся, тонко вскрикнул, ударясь коленями о каменистое дно и с неотвратимостью понял, что был замечен. Замечен, но не раскрыт — то ли в самом деле он был слишком похож на девицу, то ли саксонцы столь давно не видали женщины, но раздавшиеся от моста вопли имели весьма однозначный характер. Поднявшись на ноги, принц стиснул промеж колен шпагу и, изображая усердное полоскание, искоса глянул через плечо. Солдатня в линялых красных мундирах бесновалась на берегу, телодвижениями подтверждая успешность королевской задумки. В тени, где под досками настила покачивались удерживающие мост лодки, мелькнуло светлое.
Принц яростно шлепнул сорочкой по воде. Оставалась сущая безделица — выждать, пока король, свистнув по-птичьи сообщит о завершении своей партии, а затем отступить со всей возможной стремительностью, тем исключив вероятность погони и раскрытия, однако... Торчать этак вот посреди реки, демонстрируя саксонцам зад — иллюзий касательно целомудренности сырого от воды полотна он не испытывал — в то время, как Его Величество рискует собственною своею персоной, и все только по причине отросших за зиму кудрей... Макс поклялся первейшим из дел наведаться к цирюльнику. Руки каменели от холода, ноги тоже, с каждым следующим мгновением он все более сомневался, что сможет так уж быстро отступить. Среди воплей разошедшихся солдат не слышно было птичьих голосов. Прикрыв грудь рукой, словно бы застенчивая в своем бесстыдстве девица, Макс оглянулся. Карла видно не было. К счастью, не было и признаков его поимки. Саксонцы в большинстве своем остались у моста, не осмеливаясь ради женщины двинуться с места и тем принуждая Его Величество к более продолжительному отступлению по дуге, но пара-тройка — Макс не разглядел точно, приметив только мелькание алого среди прибрежного камыша — определенно желала сближения.
Смехотворная численность противника чревата могла быть разве только шуточками позже, того сорта, что были так по душе Карлу, про столь великую женоподобность принца, что... «Что враг приближается дамскими порциями» — словно наяву услышал он смеющийся голос короля. О том, что в случае приближения саксонцев следует немедля отступать, Его Величество сообщал еще в засаде, со странной настойчивостью повторив о неуместности геройства. «Шутка выйдет не такой веселой, ежели вы...» — шептал он и замолкал на полуфразе, а принц кивал, пуще любой пули сраженный запретом атаки. Теперь Макс нашел бы, что возразить: продрогший до костей, переполняемый волнениями о судьбе короля, он устремился к берегу, намереваясь изрубить каждого, кто встанет на пути, каждого проклятого саксонца, что посмел орать ему с моста, отыскать их фальшивого разряженного короля и тоже... Из леска, переливчатый и знакомый, послышался птичий свист.
Затевать драку теперь, когда король исполнил свою партию и находился так близко, было гибельно для них обоих, равно так же, как отступать напрямую, за собою следом ведя саксонцев. Не размышляя более и не щадя ног, он помчался вдоль берега, дальше от настойчивого звонкого посвиста, дальше от моста и его бесстыдных часовых. Надежда, что они отстанут, возьмутся обшаривать прибрежные кусты или вернутся к своим, была ничтожна, но ведь хватило у них глупости раскурить в ночи трубку, отчего теперь не поверить исчезновению девицы? Солдаты верят глупостям, с чего бы не оказаться девице русалкой? Из тех проклятых утопленниц, о которых столько баек... Сердце колотилось у самого горла, разбитые колени отзывались болью при каждом новом движении, сам принц наблюдал за собой словно со стороны, и мыслей было чуть — о русалках и о короле, который, не дозвавшись из укрытия, непременно спустится к реке и встретит там врага.
Погоняемый с новой силой нахлынувшим ужасом, Макс устремился вверх, по пологому склону берега, проклиная серый сыпучий песок под ногами и белизну сорочки, приметную среди кустов ничуть не меньше, чем красный саксонский мундир. Погони не было. Гадая, не мерещится ли ему такое счастье, он мчался вперед и вкруг, туда, где под сенью редкого подлеска ждал король. Сколько времени дано ему, чтобы вернуться? Иногда, готовясь дать сикурс, Его Величество считал до ста, вслух, отстукивая по луке седла каждый счет. Макс как на яву видел мерное движение затянутой в замшу ладони, выжидающий блеск обнаженной шпаги, до времени опущенной вниз, вдоль конского бока. А иногда Его Величество не ждал. Обуреваемый самыми дурными предчувствиями принц вылетел на знакомую поляну и едва не рухнул наземь, сраженный счастливым зрелищем.
Король глядел с усмешкой, через плечо. С острия шпаги в траву мерно капала вода. Силы кончились, перекинуть ногу через седло представлялось совершенно невообразимым предприятием.
— Вы ломитесь громче медведя. Поторапливайтесь, — услышал он над головой.
— Отступайте... Оставьте меня, ради Бога, — бормотал Макс, еле ворочая языком, цепляясь за луку дрожащими пальцами.
— Вот еще.
От сильного рывка вмиг потемнело перед глазами — не спешиваясь, Карл ухватил принца за воротничок, силой втаскивая в седло, и хлестко, плашмя ударил шпагой по заду его коня. На рыси они выбрались из леса, и в том была заслуга одного только короля: Макс помнил только, как хлестали по лицу тонкие ветви, вспыхивая на краткий миг пронзительной зеленью, свою руку, поднятую для защиты глаз, неудобство седла под лишенным платья телом, стремена, терзающие израненные о камни стопы. Ретирада могла длиться вечность, могла занять минуты, он потерялся во времени, опьяненный трусливой радостью об окончании королевской шутки, о том, что Карл остался невредим, и спина его вот же, перед самыми глазами — тому подтверждение.
Он бы так и врезался на полном ходу в эту замечательную, радующую взор спину, если бы не конь, вперед седока распознавший взмах королевской руки, повелевающий остановиться. Разворачиваясь, Карл потянулся за флягой — принц сглотнул, тут же ощутив, как пересохло горло — и с усмешкой, по-лисьи сощурясь, осведомился:
— Вам по нраву моя сорочка? Так цепляетесь, не рискнул бы пожелать ее назад. Но, может быть, уместней одеться?
Опомнясь совершенно, Макс обнаружил себя прижимающим помянутую сорочку совместно со шпагой к неистово вздымающейся груди. Не далее, чем в миле виднелись крепкие, низковатые домишки, всю зиму служившие квартирами королю и ближайшим его слугам. Самому принцу, мнившему себя в немилости, те домишки казались скорбным пристанищем отчаяния и страданий. Он знал за собой склонность к весьма мрачным умонастроениям, доставшуюся, вероятно, от очень дальних предков, но теперь, в нещадном сиянии рождающегося дня воззрившись на Его Величество, Макс поразился нечаянной и не касающейся собственной его персоны правоте. Как, в самом деле, мелочно и эгоистически было полагать одного себя узником сих мест, пресыщенным страдальцем во славу Бахуса и Венеры...
Его Величество казался бледней смертного видения, а стройность его, и прежде граничившая с хрупкостью, теперь навевала мысли о нездоровье. Макс нахмурился, гадая, могли бы душевные муки нанести ущерб телу и сколь сильны они должны для того быть, отметил подозрительно посветлевшие виски, недобрую глубину теней у глаз короля, приметил вопросительный надлом брови и с запозданием понял, что уличен. Из множества будничных неудобств, составляющих бытие монарха, более всего Карл не любил всяческие рассматривания — о том прямо или намеками узнавал каждый, имевший хоть сколько-нибудь постоянные с ним сношения. Намеками — те, кто умнее и деликатней, принцу же сообщали прямо, несколько раз, и однажды даже сам король, правда, смеясь и без особого укора. Быть застигнутым за такой неделикатностью теперь, после оказанной чести — Его Величество изволил пригласить к рекогносцировке лично, ближе к полуночи явившись в покои, едва не до смерти испугав ангажированную на ночь девицу — о, то было весьма стыдно и, к великой досаде, совершенно обычно. Потупив взор, он наконец загнал шпагу в ножны и, кое-как расправив, подал Его Величеству сорочку.
— Я... Прошу простить, я... Задумался. Я так долго не был нужен моему королю...
— В самом деле? — удивился Его Величество со столь отстраненной вежливостью, что не оставалось сомнений в неуместности подобных разговоров. — Не помню, чтобы я о том сообщал.
— Я не был приглашаем с самого... — принц мямлил, не зная, как точнее обозначить треклятый день, когда Клинковстрем поймал-таки пулю. Его Величество поморщился, словно от боли. — С того дня, я полагал...
— Как занимательно: обычно вы являлись не только без приглашения, но и имея прямой на то запрет, и вдруг посчитали запретом... — Карл смолк, с чрезмерной силой перехватив узду. На миг показалось, он попросту даст шпор коню и оставит принца обдумывать значение столь горячей тирады, но, по обыкновению скоро овладев собой, он продолжил: — Поторопитесь одеться, не хочу оборонять вас от собственных солдат.
Пылая щеками, Макс повиновался. Он знал о себе, что обладает достаточной чувствительностью в угадывании мыслей и чувств, их породивших, однако сие чутье неизменно подводило, когда он пытался применить его к королю. Каждая попытка заканчивалась точно так — краткой отповедью, горячими щеками и невозможностью поднять глаза, но то были пустяки: раньше, когда юный принц только прибыл к армии, он имел привычку доканчивать за собеседника фразу, дословно угадывая, что тот собирался сказать, чем вызывал благосклонное удивление и веселье. Конечно, это умение оказалось не только неприменимым к королю, но и зримо его раздражающим. Так, познав тяжесть монаршего неудовольствия и работ при конюшне, принц избавился от сего ребячества, но то была единственная черта, поддавшаяся муштре. Не пытаться угадать чувства было, пожалуй, невыполнимой задачей. Как так получалось, что Его Величество всегда имел в виду, ожидал и думал совершенно не то, что мог предположить принц, было до обидного непонятно, но некоторое время после очередного неудачного предположения он не мог в полной мере доверять своему чутью, ограничиваясь простейшими и очевиднейшими объяснениями. Вот и теперь, почти в самом конце переодевания перехватив темный взор короля, он не решился принять его на свой счет, хотя в самой глубине души, непозволенная в осмыслению, мерещилась возмутительная в своей простоте догадка. Его Величество коротал время, делая заметки в одной из тех книжечек, что всегда были при нем и в кои запрещалось совать нос; со всей вероятностью, раздумывая над сими заметками он попросту разглядывал собственные штандарты, трепещущие на ветру в отдалении — принц не совладал с дрожью, только застегивая колет ощутив, сколь сильно замерз.
Гадая, следует ли предложить королю обменяться платьем — погода все же была довольно зябкой, а из сухого на Его Величестве оставался только мундир, и тот в узких местах заметно темнел от сырости — Максимилиан замешкался, был окрикнут, исхитрился натянуть ботфорты, не повалившись при том наземь, неизящно, но без всякой помощи вскарабкался в седло и готов был возобновить скачку, но король только чуть поддал шенкелей, неспешным шагом направляя коня к лагерю. Возникло неудобное молчание, разбавляемое только шорохом серебряного карандаша по бумаге и глухим перестуком копыт по земле — остаток пути пролегал по широкой, удобной для армии дороге.
— Погода теперь недурна, — начал Карл меж делом, не поднимая взгляда от записей, самым безразличным тоном, таким точно, коим беседовал со всяческим сбродом вроде французских дипломатов. Сбитый с толку, бесконечно долго не имевший простой беседы с ним, принц не знал толком, что сказать.
— Дорога просохла в самый раз. Прекрасное начало марша.
— И неплохое начало нашим делам, — кивнул Карл в сторону реки, в виду имея саксонцев.
— Так точно. Очень неплохое.
— В самом деле? Стало быть, мне показалось, что вы растеряли вкус к военным забавам? Слышал, к шлюхам вы являлись чаще, чем к молитве, а у себя я не видел вас... всю зиму.
— Может быть, мне показалось, что мой король не имеет нужды во мне, — осмелился высказаться Макс.
— Вам следовало спросить.
— Я полагал себя в немилости.
— Я полагал, вы заступите на место Клинковстрема.
— Вашему Величеству следовало сообщить, — трепеща от собственной наглости отвечал принц.
— Дерзите.
Казалось, что король не был тем недоволен, даже наоборот — на его склоненном лице мерещилась тень улыбки, и гадая, так ли это, принц двигался с ним вровень, не торопясь, обозревая местность скорее для удовольствия, чем ради безопасности. Быть может, в лености зимних квартир он действительно растерял воинский дух; быть может, он был не в себе от столь внезапной милости или даже прощения, незаслуженного так же, как и предшествовавшая опала. Могло ли показаться, что король переменился к нему? Мог он ошибиться, связав то изменение с... тем, что случилось осенью? Не случайно теперь он чувствовал себя прощенным, безгрешней младенца в колыбели? И счастливей, несомненно. А солнце длинно тянуло мутные от испарений лучи, выглаживало плешивую зелень равнины, спины лошадей, величественный профиль короля; тот хмурился в думах, то и дело перечеркивал записи, и на ресницах его дрожали искры. Вот оно, знамя, за которым в бой и смерть, золото и стылая синь — измышлял принц, упиваясь невозможной умиротворенностью момента. Не пройдет часа — он угадывал то в одном только дыхании своего короля — и земля задрожит под пробегом кавалерии, тяжестью пушек, ударами ядер. Саксонцы тоже задрожат, непременно. А он, Макс, снова будет подле своего короля, колено к колену, точно, как теперь, и ни к чему Божья милость, если одной только милостью Его Величества может солдат испытать полную меру счастья, возможного в этом мире.
— Вы ужасный безбожник, Максимилиан. Не вздумайте повторить это на исповеди, — бросил Карл, пряча бумаги в седельную сумку. Принц вспыхнул. Чрезмерные волнения минувшей зимовки и уединение, предпочитаемое в моменты наибольших страданий, сыграли с ним дурную шутку — иногда, увлекшись измышлениями, он обнаруживал, что некоторые из тех измышлений произносил вслух, и хорошо, если то случалось в одиночестве или присутствии единственного пажа. Гадать, как долго он философствовал и сколько из того услышал король, было мучительно.
— Господь с вами, — меж тем произнес Его Величество, положив свою руку на ладонь принца. Рука была горяча, и глядел он пристально, странно. — Держитесь подле. Не отставайте.