Хуа Чэн более восьмисот лет смотрел на небо со злостью.
Сначала — потому, что его обвинили в рождении в несчастливый час под звездой одинокой судьбы и разрушения. С самых первых лет жизни он был заклеймлён дурным знамением из-за вещей, которые не выбирал. Но шли годы, и Небеса даровали лишь поводы ненавидеть их принципы и мотивы до глубины души — насквозь эгоистичные и порочные.
Когда дождь хлестал по худому слабому телу мальчишки, у которого не было крыши над головой, а холодный ветер пронизывал, казалось, даже кости, он спрашивал: «Небеса этого хотели»?
Когда крал свой первый меч и, сбегая от погони, свалился с крыши, переломал несколько костей, но продолжал бежать в дырявой обувке по первому снегу, он снова спрашивал: «Небеса этого хотели»?
Когда его вышвырнули из армии за то, что его потенциал во владении саблей был выше, чем у местного генерала, несмотря на все подвиги в попытках защитить родное государство рядом с Его Высочеством, он уже ничего не спрашивал. Потому что, на самом деле, ответ был с ним всегда, с того момента, как клеймо одиночества и разрушения легло на его плечи:
«Ты здесь ни при чём. Это не твоя вина».
А больше ему ничего не нужно было знать.
Мотив раз за разом подниматься на ноги, переломанным, раненым, обессиленным, у него тоже был: «Если не знаешь, ради чего жить, живи хотя бы ради меня».
Нет смысла винить Небеса. Им никогда не было дело до нищих, что ползают и копошатся в своей земной суматохе, как муравьи, которых можно раздавить, даже не замарав подошву. И нет причин полагаться на высшие силы, растрачивать вопли и мольбы в пустоту. Они владеют этой силой для себя, не для него и не для таких, как он. Ему нужна была своя сила: для себя и для него.
Хуа Чэн смотрел на Небеса с ненавистью, когда любовь всей его жизни, благородный и сильный человек, ставший его причиной выживать и сражаться, ломался у него на глазах.
Когда Его Высочество дрожал и кричал от холода и ужаса.
Когда с его уст начали срываться слова под стать той грязи, что намертво въедалась в его одежды и новую жизнь на грани отчаяния.
Когда он не мог получить даже малой толики того, что заслуживал.
Когда не справлялся, молил о помощи или смерти, загребая руками грязь, и заливался слезами, утопая в бессилии и алкогольном дурмане.
Когда его за глаза звали безумцем и относились, как к сумасшедшему.
Когда он терял самых близких, как бы ни рвал себя на кусочки, как бы низко ни опускался вопреки всем своим взглядам, как бы ни жертвовал.
Когда Его Высочество остался один, стоя на коленях посреди руин всей жизни и представлений, пропитанный ужасом и отчаянием.
Небесам плевать, когда ты стал никем, как бы велик ты ни был раньше. Они даже не станут злорадствовать, просто спишут со счетов.
Хуа Чэн видел это и ненавидел Небеса так же, как своё бессилие. Но в то время у него даже не было глаз, чтобы прожечь взглядом небо. Поэтому он решил испепелить своё бессилие и, как бы тяжело это ни давалось, никогда не отводил взгляд от единственного истинного божества: в славе, в грязи, в боли, в отчаянии, в радости, в крике, в унижении, в метаниях, в жестокой решимости — никогда.
Хуа Чэн видел, как Его Высочество встал с колен. Как обличал ложь и выворачивал их жизни грязной стороной наружу. Как бесстрашно смотрел на кошмар и негасимое священное пламя, охватившие всё, что он знал. И как оставался собой, во всём, что бы ни случалось, несмотря ни на что. Видеть это было лучшей из любых вообразимых наград. Видеть и быть рядом, держать за руку, поддерживать, верить и быть способным защитить.
Теперь, если Его Высочества нет рядом, Хуа Чэн поднимает взгляд вверх, на новые справедливые Небеса. Теперь, глядя на небо, он наконец улыбается.