Все сломалось в момент обнародования личности Криминального лорда.
По-настоящему же все сломалось демонстрацией. Убийство министра и величественное вознесение. Секунда — и смерть ставит таймер.
Льюиса трясет. Он едва пережил разговор с Холмсом. Глаза покалываниями жгло, вдоль горла сверлило и желчью царапало лёгкие. Ощущение почвы и всякой опоры выбило окончательно, и, рвано покачнувшись, его бросило на изножье кровати. Пульсировала лишь одна мысль — дотянутся до лекарств. Льюис вперил заплывший тяжестью взгляд в коробок на тумбе и, ощущая иглы в теле, потянулся всей длиной. Но это лишь усугубило. Спазм через все тело — и белые простыни сквозь удушье залило кровью. Кашель отзывался бульканьем рвоты. Льюис сдержал ее, давясь, но липкое хрипение последовательно усилилось. Густая кровь слюной чертила путь уже и на прогнивший пол. Он молился, чтобы никто не услышал.
Льюиса же окончательно разрубила на куски весть, что Уильям жив.
Кашель ослаб, но кое-что предшествовало этому. Уже сидя на холодном полу, Льюис нащупал под кроватью таз. Инстинкты и разлившаяся боль взяли верх. Его вырвало.
Вызвала приступ и растерзала не столько сама весть, сколько сам факт, что Льюис узнал об этом от Холмса.
Брат, его брат сам не явился, сам не рассказал, сам не́ дал знать. Спиралями сожженной и выцветшей бумаги разлетелись все совместные ледяные воспоминания, ужасы и страхи, все то, что было до Мориарти. Их каждая детская пыльная буханка хлеба была втоптана в грязь его взрослым ботинком. Каждое слово утешения и заботы стало чуждым иностранным звуком. Каждая голодная ночь — единоличным кошмаром. Братская связь — неприличием, грубой и фамильярной пошлостью.
Прежде чем по щекам побежали бы соленые дорожки бессилия, Льюис сквозь усталость успел открыть свое небольшое окно. Ветреная погода нежной свежестью расстелилась в его помятых лёгких, белые тюли ласково коснулись уставшего лица. Льюис под тяжестью закрыл опухшие и темные глаза. Безнадежно. Все стало безнадежным. Он старался, ради брата старался быть сильным и жить, жить так, как нужно. Льюис не дрогнул, когда тела Холмса и брата сломили водный барьер. Ни тогда, ни после. Льюис не боялся, когда Альберта взяли под стражу, не боялся, когда снова ухудшилось зрение и загустела кровь, когда припадки вернулись, не боялся, когда случайные порезы не затягивались до конца неделями; он не боялся.
Но сейчас он в треморе рыдает.
Какой смысл, если брат соврал? Тому даром не сдались все попытки услужить, Льюис же мечтал умереть за него, умереть с ним вместе.
Трудно уследить за моментом, когда все сошлось в простую мечту охладеть венами.
Его ласкают заботливые и кружевные объятья теплого ветра, вечернее спокойствие баюкает дрожащий разум, поглаживая по голове. Когда все закончится, Льюис приступит к разработке нового плана.
Его новый образ треснул. Уверенность в собственных силах никогда не сопутствовала Льюису, даже после принятия в МИ-6. Здесь им бессменно правят Её Величество и чопорное, заученное криводушие. То детские обиды вылезли наружу, или то эмоции застали в момент физической слабости, он не знал. Но многое даже без слов оставалось очевидным.
Весь его детский мир вконец треснул по шву.
Все сломалось в момент обнародования личности Криминального лорда.
А Льюис сломался лишь сейчас.