― Я вытащил их на берег, а они, ― Юнги видит, как чужое лицо заметно напрягается, показывая желваки, а он внимательно, неотрывно, практически не моргая, смотрит на напротив сидящего парня, слушает его и четко замечает, как с каждым новым словом тот сильнее сжимает его ладонь, ― мертвые, Юнги.
Чонгук сидит на кровати в спальне, выдержанной в темных тонах. У него ноги в коленях согнуты и к телу поджаты, а на лицо мягко садится свет от лампы на прикроватной тумбочке; у него собственные слова вспыхивают острой головной болью, пока он пытается сморгнуть слезы и рассмотреть чужие глаза.
― Я одежду с себя сдирал, куртку, которую мне мама подарила, рубашку любимую – все изорвал. Я, ― говорит прерывисто, поджимает губы в тонкую полоску и молчит какое-то время, пытаясь собраться с эмоциями и чувствуя, как истерика накатывает огромной волной, ― почему-то пытался помочь тем, чье сердце давно остановилось.
Переболеть. Чонгуку бы реально найти силы переболеть. Ему бы как раньше забыться в эмоциях, потусить с друзьями, прокатиться на байках, сделать пару пьяных фото, записать шумные видео с радостными криками на фоне, подписав короткое «сейчас я счастлив», и уйти в краски своей молодости. Ему бы беспечные дни и глупые варианты решений проблем в голове. Ему бы жизнь. Нормальную жизнь. Его прежнюю. Ту, что была до этого.
Там спокойно? Когда ночью выходишь на кажущийся под объятиями света луны белоснежный песок и бредешь вдоль берега, слушая тихое сопение волн и вдыхая порывы морского бриза. Может, действительно легче? Чонгуку бы вытащить из памяти парочку кадров из фильмов, где шумные подростки радостно подставляют под ласки воды ступни и не жалеют сил для бега с громкими криками о счастливой жизни, ему бы вспомнить шепот признаний в любви и близкие кадры поцелуев, так больно прожигающих сетчатку в темноте комнаты.
На улице прохлада гладит оголенные икры и еле ощутимо кусает щеки. Чонгук стоит на берегу, где капли воды изредка долетают до его лодыжек, боится зайти в море хотя бы по пояс и думает о том, насколько бы ему было больно, опустись он в морские волны всем телом, умер бы он, окунув в соленые потоки свою душу. Сил хватает лишь присесть на прохладный песок, почувствовав коленями мелкие неровные камешки, и дотянуться кончиками пальцев до легко колышущейся воды. Собственное имя будто смывается с ладоней, холодные морские волны будто стягивают с каждой фаланги песчинки еще живой кровоточащей души. Кажется, что все, что однажды вонзилось в спину наточенным острием, сейчас понемногу смягчается и начинает играть меньшее значение.
Чонгуку так жаль, что он не умеет выражать свои эмоции. Они так долго хранятся под замком и больно скребут по ребрам. Больше всего на свете пугает, что в один момент они примут решение выйти, и это случится тогда, когда не надо, там, где все Чонгука будут видеть. Страшно оказаться вновь посмешищем, хотя кажется, что больше уже некуда. Он чувствует, как сейчас они с громким скрежетом вонзают когти в грудную клетку, и он прячет их чуть глубже.
И если некоторые люди забываются в сигаретном дыме, другие идут на пробежку, кто-то утопает в книгах, кто-то отдается музыке, сбивает колени в кровь во время танца или, может, костяшки рук об толстые стены или чужое лицо, либо безмолвно растворяется в толпе или компании какого-то незнакомца, то Чонгук совершенно без понятия, что ему делать. В своем отчаянии и боли человек безуспешно ищет способ всплыть на волю, но вот только Чон, кажется, совсем разучился плавать и никак не может понять, почему Юнги добровольно пытается стать его спасательным кругом. Почему он так спешит вернуться исключительно только к нему и взять на себя столь тяжелую ношу его страданий, когда где-то там его ждет куча других людей, которые способны дать то живое тепло и блеск в глазах, который Чонгук пусть и четко помнит, но уже потерял. Ему ведь ничего не нужно. Не нужна ни эта забота, ни любовь, ни эта набережная, ни этот город. Ни-че-го. Чонгук не хочет самостоятельно заваренное Мином кофе, не хочет слышать его голос и видеть его рядом с собой, не хочет самого Юнги, не хочет быть любимым. Его душит желание широко открыть рот и также горячо, как в прошлую ночь, рассказать другу действительно все, что он о нем думает. Сказать, что не может любить ни Юнги, ни кого-то еще, что не понимает, зачем он привез его сюда и что вообще в нем нашел, почему вдруг решил, что такой человек как Чон достоин его искренних чувств. Почему Юнги смотрит на него с этой любовью, неужели не понимает, что Чонгук в ловушке, забитый и пойманный, что полюбить в ответ не сможет и в итоге погубит их обоих. Почему сейчас именно темный силуэт Юнги покидает стены их домика и держит путь к месту на холодном песке сбоку, заставляя Чона почувствовать, что он почему-то задыхается. Грудную клетку словно пронзает острая боль, а все сгустки эмоций обухом оседают на стенках легких, превращаясь в толстую корку. Чонгуку бы сейчас остаться одному и разделить боль с самим собой.
Но ему кажется, что он все еще нуждается в спасении себя другими людьми, и это пугает с определенной силой.
А Юнги прямо сейчас тихо садится рядом и аккуратно берет чужую руку в свои две, пока внутренности Чонгука плавятся под натиском всех негативных мыслей, что раскаленной лавой растекаются в его теле. Нет, он этого не достоин, такого человека как Юнги не достоин и никогда не будет.
― У тебя как всегда морозно, ― шепотом, но с небольшой, еле заметной усмешкой подмечает Юнги, когда начинает поглаживать внутреннюю часть ладони Чонгука, а у Чона, кажется, сердце замирает, а легкие полностью атрофируются, рассыпаясь под натиском боли от собственного состояния и чужого тепла сбоку.
― Вода холодная.
Ночью люди говорят то, чего никогда не сказали бы днем. Чонгук думает об этом, когда смотрит на осветленные волосы Юнги и вспоминает все те вещи, что так долго тревожили его и которые он так пылко доверил сидящему рядом парню. Ему кажется, что в ту ночь и он был не тот, и помещение не то, и время, и Юнги, и все-все-все. Все вещи вокруг одним мигом стали такими близкими, теплыми, но одновременно настолько тянущими и болезненными, что даже его голос, казалось, тогда изменился, и он с жаром передал все, что так долго прокалывало острыми клыками грудную клетку.
Утром, после всех своих ночных признаний, после того, как такой же, будто зачарованный, Юнги привез его сюда, в этот небольшой домишко у моря, Чонгук стыдился смотреть ему в глаза. Ему кажется, что и он сам, и все люди вообще стыдятся всего настоящего, всех хороших вещей, будь то счастье, искренние эмоции, весь спектр чувств – от смеха до слез – и простого, но такого важного качества, как человечность. Люди прячут и скрывают все, что не носит серый оттенок и не идет вкупе с хандрой и вечным желанием в конце концов отдохнуть.
Юнги продолжает аккуратно оглаживать ладони Чонгука, а последний внезапно понимает, что вся его жизнь за последние несколько месяцев – бессмысленное существование и безумная усталость. Он, будто осознав все время, когда мог свободно дышать, валится головой на чужое плечо и вдруг опять чувствует, как легкие просят прекратить мучение и остановиться.
― Чонгук, ― начинает Юнги, словно понимая, что парень сбоку вот-вот готовится сойти с ума от собственных мыслей, ― люди, которые тебя ненавидят, они…
― Все нормально. Я тоже себя ненавижу.
Юнги ловит себя на мысли, что хочет расплакаться. От чужой боли самому становится невыносимо. Чонгук держится, скрывает, но Мин чувствует всем телом, всей грудной клеткой пропускает страдания, отдающие печально-красивым блеском в его глазах и поджатыми в тонкую линию губами.
― Ты уж прости, если я когда-нибудь сдамся и упаду затылком на морское дно.
― Нет, ― отрезает слишком резко, слишком очевидно, что злится, что изменить что-то не может, что чужие мысли понимает особенно прекрасно и не знает какое деяние ему нужно совершить, чтобы выгнать их прочь из чужой головы и желательно навсегда.
― Точно, ― Чонгук хмыкает с четко слышимой горечью. ― Юнги, я бы себя тоже не простил.
В дыхании моря взгляд Чонгука направлен на бескрайний горизонт. Он слышит еле заметное чужое дыхание и чувствует, как ритмично поднимаются и пускаются плечи под его головой. А еще он представляет, как его тело тоже бы сейчас медленно тлело под сырой землей. Как он бы точно также прикрыл веки на целую вечность и обрел многовековой покой. Как с другими его разделяло бы теперь только метра три. Как люди бы пели над его головой, плакали, смеялись, зачитывали стихи, играли на скрипке, а он с каждой секундой быстрее разлагался в черном ящике.
А Юнги понимает, что не может удержать Чонгука. Тот шмыгает носом и завуалированно спокойно перебирает шершавые пальцы его ладоней в своих руках, а Мин чувствует, что может упустить. Чонгук словно море. У него внутри бесконечные и загадочные потоки с кучей демонов, которые взволнованно плывут по течению где-то на дне его души. Он безразмерной струей проскальзывает сквозь его пальцы и сбегает. Юнги каждый раз идет по пятам и ловит снова и снова, но из раза в раз понимает, что когда-нибудь схватить чужое запястье, потянуть и прижать к себе не получится, когда-нибудь Чонгук все же выдернет руку и растворится в воздухе, оставив за собой лишь горький привкус соли на губах, как в самой красивой и печальной сказке. Юнги почему-то думает, что никогда не прочтет ее.
Все кажется слишком страшным, слишком неизбежным. Всего этого существует настолько много, что хочется падать на холодную землю и срывать голос и от безысходности, и от страха. Хочется биться головой о стену и собственными руками рвать волосы на голове, любя человека рядом настолько, что, видя его страдания, каждый раз наплакивать целое море отчаяния и ждать, когда оно вот-вот затопит целый город.
****
За окном ливень танцует с темно-серыми тучами, которые заключили в свои объятия солнце, утром еще ярко светящее и напекающее макушку. Чонгук быстрым движением руки застегивает молнию легкой курточки, которую его заставила надеть мама, переживающая, что ее сына может продуть и теперь подставляющая ему щеки под маленькие и детские поцелуи.
― Ладно, я уже позвонил Сокджину, ― Чонгук подхватывает пузатую сумку, закидывая ее лямку на плечо, ― они с остальными ребятами ждут меня у него дома.
― Вот и славненько, ― женщина убирает выбившуюся из низкого хвоста прядь, а Чонгук подмечает реденькие седые волосы. ― Будь осторожен, дороги сейчас скользкие.
― Все хорошо, мам. Ты же знаешь, я отлично вожу.
Чонгук аккуратно захлопывает дверцу автомобиля и, на мгновение взглянув на входную дверь дома, видит мать, которая стоит под навесом и с обеспокоенным видом показывает руками ему, чтобы он немедленно пристегнул ремень безопасности. Чон не сдерживает маленькой ухмылки и тут же выполняет чужую просьбу.
По радио крутят очередные новинки музыки и уже подводят итоги почти прошедшего дня. Чонгук внимательно смотрит на дорогу и изредка обводит взглядом стройные ряды сменяющих друг друга, только-только зеленеющих деревьев и светло-сереньких домов за закапанным лобовым стеклом. По нему дождь будто когтями скребет и оставляет тонкие линии, которые тут же растирают бегающие из одной стороны в другую дворники.
Когда Чонгук подъезжает к нужному подъезду и поднимается в заветную квартиру, двери которой ему открывает уже немного пьяненький Сокджин, он быстро скидывает обувь и верхнюю одежду, ловко пробираясь в гостиную, где встречается с остальными членами пиршества и главной его заводилой – Тэхеном.
― Только чур не напиваться слишком сильно, ― Чон даже не здоровается и после своих слов остается непривычно серьезным, ― я не смогу уехать домой и вас не подброшу, если буду пьян.
― Да ладно тебе, ― Ким посмеивается и отмахивается свободной ладонью, которая нашла себе удобное местечко на плечах устроившегося рядом Чимина, и тянет ближе к губам узкое горлышко бутылки. ― Чонгук, как следует отдохни от своей работы, а то выглядишь, мягко говоря, не очень. Если что, я могу сесть за руль.
― Вот ты же точно будешь очень пьян, Тэхен.
― Это не помешает мне вести машину, ― чужая спокойная речь мягко осаждается где-то в черепной коробке, пока Чонгук падает в кресло напротив. ― Не бойся, с твоей тачкой все будет в порядке.
Из массивных колонок, стоящих в углах комнаты по две стороны от плазменного телевизора, музыка вырывается размеренно и плавно, оттого Чонгук даже не вслушивается в лирику, лишь устало опускает плечи и подхватывает темно-зеленую бутылку из рук Сокджина, который любезно проделал путь до холодильника и обратно, а теперь тоже медленно опустился на диван с бархатистой обивкой и закинул одну ногу на другую.
― Да не в ней дело-то.
****
Солнце светит в распахнутое окно и гладит бледные щеки. Чонгук протягивает руку в утреннюю прохладу, обильными и тягучими порциями вдыхает воздух и представляет как легкий ветер медленно и ласково растворяет его в пространстве, оглаживает пальцы и вытягивает за собой душу с самых их кончиков, а залетающая в комнату прохлада словно впитывается в кожу и тянется к самому сердцу.
Здесь комната большая, просторная. В ней полы деревянные, светлые, их почти прозрачный длинный тюль, шастающий под натиском дуновений ветра из стороны в сторону, щекочет, когда Чонгук дотягивается до усталых век и прикрывает их, мечтая никогда более не открывать. И пока тонкие пальцы греют оконные рамы, он с горькой усмешкой представляет как заходит в холодную воду по пояс, слушает тяжелые вздохи моря и погружается в его просторы с головой.
Кажется, что волны стали двигаться активнее, вышли за свои пределы и проникли в этот дом. Словно прямо сейчас, пока Чонгук сидит возле этого маленького окошка, тянут к нему свои большие ладоши и окутывают со всех сторон, успокаивающе что-то нашептывают на ухо и перебирают волосы, за запястья тянут в свою обитель и обещают подарить то самое чарующее спокойствие и улыбки друзей.
Чонгук сглатывает. Появляется ощущение, что влага в воздухе мгновением превратилась в соленые потоки воды и начала окутывать рот и нос, стремительно проникать в легкие. Ему кажется, что пространство стало заметно холоднее и теперь ранее обжигающие солнечные лучи перестали даже просто отдавать легким теплом на коже. Брови сведены к переносице, веки плотно закрыты, но перед глазами все равно мелькают картинки почти черной воды и фиолетовых губ на чужом бледном лице.
― Еще немного. Мы обязательно встретимся.
― Что? Можешь повторить, пожалуйста? Я не расслышал.
У Юнги голос красивый. Хрипит почти незаметно, нежностью пропитан такой, что можно почувствовать, что растворяешься даже от простого и мимолетного «привет». Вот только сейчас, видя Юнги и ощущая тепло кожи на его руках, Чонгук не чувствует чего-то хорошего из всего спектра положительных эмоций. У Мина глаза уставшие, веки тяжелые, синяки темные, губы искусаны и обветрены, волосы растрепаны. У него в глазах огонь от ароматических свечей больше не горит, а лицо скрашивает слишком грустная улыбка. Чонгук от Юнги задыхается, как и Юнги от Чонгука, но совсем по другим причинам. Он им дорожит безумно, до дрожи в низком тоне голоса, но все равно не так, как Мин сам. Сейчас на Чона его присутствие давит тяжелой могильной плитой, душит костлявыми пальцами, оставляя после себя синяки и ссадины на шее, он не смотрит на него с той чертовой любовью, которой пропитан каждый миллиметр чужого взгляда. Он гладит шершавые руки Юнги, чтобы внушить себе, что происходящее не так ужасно, он смотрит в его глаза лишь для того, чтобы отвлечься и попытаться не вспоминать чужих стылых и пустых. Юнги любит Чонгука всеми тридцатью триллионами клетками тела, кончиками пальцев и целым сердцем, пока «люблю» Чона пропитано ядовитым желанием облегчить себе жизнь и забыться. Юнги любит Чонгука каждый день, пока последний лишь тогда, когда его голова лежит на чужом плече и ощущается не такой тяжелой как раньше.
― Ну хорошо, ― проговаривает Юнги на отрицательное мычание и целует Чонгука в проваленную щеку, на которой вновь появилась колючая щетина. ― Тебе заварить чай?
― Не нужно, спасибо.
Он отходит обратно к кухонной тумбе и продолжает неторопливо промывать фрукты, а страшные картинки из прошлого в его голове почему-то мгновением сменяются более старыми воспоминаниями. Мин помнит, как его шаги еще не впитывали улочки этого города, и он скрашивал свою жизнь среди маленьких деревянных домиков с поломанной крышей, которая летом постоянно протекала из-за проливных дождей. Помнит, как в один из их с Чонгуком совместных вечеров в захудалой комнатушке они сидели в темноте и впитывали румяными щеками солнечный свет, аккуратно пробирающийся из маленького, не зашторенного окошка.
― Куда ты хотел бы поехать, Чонгук?
― К морю. Хочу к морю. Я ведь ни разу не видел его, ни разу не слышал вблизи.
Помнит, как Чонгук всегда говорил об этом – о своей мечте убежать из этой старой деревеньки, где каждый человек изо дня в день лишь пытался хоть как-то выжить. Хотел попасть в большой город с высокими бетонными коробками, в которых тоже живут люди, что, как оказалось, совсем не умеют улыбаться, в город, где, оказывается, также идут дожди. Помнит, как после своих слов Чонгук встал с пола и направился на кровать к нему, как топот голых ступней разлетался по комнате вкупе со скрипением прогнивших половиц, как забрался с ним под один плед и тихо продолжил:
― Не удивлюсь, если утоплюсь в нем, когда окажусь рядом.
В то время от этих слов Юнги бы легонько улыбнулся и подумал, что в них нет ничего удивительного. Чонгук всегда был таким – достигал своей цели и был готов умереть вместе с ней, но только никак не потерять снова. Брал все и без остатка, сам отдаваясь всей душой и телом в то, чем занимался. Но сейчас безобидная фраза почти десятилетней давности ловко прячется в закоулках разума и не дает спокойно мыслить, заставляя Юнги скривить лицо в некрасивой гримасе и плотно зажмурить веки, и, открыв их, заметить, что Чонгук уже ушел. Комнату наполняет шумный вздох и невесомые шаги тюля по ровному полу, и Юнги даже не подозревает, что Чонгук, безвольно распластавшись, уже готов плыть по мерному течению или коснуться затылком стылого ила. В его глазах сверкает солнце, а он понимает, что, оказывается, смотреть на него сквозь толщу воды куда легче. Все тело онемело.
Сегодня, кажется, был самый обычный и, если не вспоминать всех проблем, то даже весьма хороший день. Чонгук не встречал ничего особенного, ничего того, что могло бы натолкнуть на негативные мысли. Даже ни одной приметы в виде черных кошек и птиц, ударившихся в окошко, никаких странных мыслей или непонятной тоски, может, желания позвонить или навестить кого-то из близких. Он даже с каким-то удовольствием фыркал, и до него не сразу стало доходить, что вода почему-то стала чуть холоднее. Непонятная слабость окутывала руки и нечто странное сводило икры. Может, течение ускорило свой ритм? Чонгук почему-то не сразу понял, что не плывет, а погружается в толщу волн. Дыхание сбилось.
В горле спазм. Вода густая, как кисель.
«Ну и как там тебе живется? Что будешь делать дальше? Совесть-то не мучает, милый?»
В ушах гул, во рту непонятная соль и нос изнутри обжигает.
«И когда же ты перестанешь оправдываться? Твое место за решеткой и все это знают».
Чонгук сначала почему-то не хотел звать на помощь, было как-то стыдно, он ведь уже взрослый и сам со всем разберется. Правда ведь?
«И почему же Боженька не утащил тебя вместе с ними? Почему они все переломаны, а ты целиком невредим? Почему долгая жизнь достается монстрам?»
Но почему сейчас хочется кричать, срывая голосовые связки, но уже не получается? Неужели слишком поздно? Уже нет сил пытаться? У Чонгука больше не осталось выбора? Отныне все напрасно?
«Сделай всем одолжение, окей? Умри вслед за ними».
Хоть сердце бьется в грудной клетке, отдавая ударами прямо в висках и по венам разгоняя гулко кровь, Чонгук уже погиб?
Вода прохладная, приятно окутывающая тело, легко впитывается даже в самые мелкие ниточки и обводит каждый контур, мягко оглаживает кожу и пропускает свои невидимые пальцы сквозь локоны черных волос. А те шевелятся под ее натиском и надоедливо лезут в глаза. Чонгук чувствует, как с каждым мгновением медленно опускается вниз, с улыбкой на приоткрытых губах наблюдает, как свет перед глазами стремительно отдаляется и сверкает уже не так ярко как прежде.
Расплывающуюся картинку перед глазами хочется сравнить с десятками закатов, свет от которых Чонгук успел впитать бледной кожей. Солнце в те моменты тоже светило и одновременно обжигающе ярко, и как-то по унылому тускло и блекло, но время как и сейчас протекало долго, тягучей карамелью растягивало каждую секунду, будто давая Чонгуку возможность лучше запомнить момент, чтобы через пару-тройку лет вспоминать все с небывалой четкостью.
Ловить взглядом яркие блики в глазах друзей оказывается занятием чарующе прекрасным. Чонгук в самых мельчайших деталях вспоминает чужие лица и, кажется, улыбается намного шире прежнего, в то время как картинки перед глазами ритмично сменяют друг друга, словно Чон неторопливо перелистывает коллекцию фотографий в телефоне.
«Скоро увидимся», ― в своем подсознании Чонгук аккуратно помахивает ладонью любимым друзьям и готовится выпустить из легких последний пузырек воздуха и думает о том, что долгожданный покой наконец-то придет, вытеснив собой волнами убивающее чувство вины. Больше ничего не будет тугим узлом возникать где-то на уровне солнечного сплетения и с каждой новой секундой затягиваться сильнее прежнего. Чонгук сможет наконец успокоиться и отпустить случившееся, он оставит других людей здесь и даст им такую желаемую свою смерть и чувство, что все теперь решено по справедливости. Чон оставит родителей Тэхена и Чимина, навсегда покинет Сокджина и не будет тяготить своим существованием и огромным грузом проблем за спиной мать, оставит Юнги.
«А могу ли я?» ― ощущения от чужих касаний громким внутренним криком разрезают душевный покой и в мерзлой воде будто отдают жаром. Чонгук хочет исполнить чужие представления о справедливости, но будет ли это справедливо по отношению к Юнги? Дозволено ли ему вот так принять самостоятельно столь серьезное решение и оставить его?
Внезапная волна отвращения к самому себе сжимает горло и, кажется, выдавливает последние капли жизни из холодного и онемевшего тела. Чонгуку хочется скривить лицо в некрасивой гримасе и потянуться руками к поверхности, но он понимает, что не чувствует ничего, кроме стылой воды, покрывающей его с ног до головы, которая теперь почему-то становится теплой. Юнги не хочется оставлять, ему делать больно не хочется, нельзя, запрещено.
«Нет. Я не готов», ― собственный голос даже в голове звучит хрипло и заставляет чувствовать боль, ― «Ребята, я не готов. Простите».
Чонгук думал, что последнее, что он увидит, будет толща воды и пробивающийся сквозь нее свет. Но, словно с громким треском его представления рушатся, потому что перед глазами, пока он тонет в ледяных объятиях, оказывается чужое бледное лицо с лисьим разрезом глаз.
Черт, умирать уже не хочется.
****
Пару секунд картинка перед глазами расплывается, а ноющая боль волной охватывает всю голову. Чонгук чувствует как подпрыгивает и еще раз ударяется обо что-то сверху, а после его отбрасывает вперед и он больно падает грудью на нечто твердое под собой и зажмуривает глаза, а затем быстро-быстро то поднимает, то опускает веки, пытаясь сморгнуть влагу. Обзор закрывает непонятная пелена, лишь местами начинающая пропадать, а когда Чонгук начинает понимать, что его тело охватывают объятия воды, а машина, в которой он сейчас находится, почему-то медленно опускается вниз, он распахивает глаза, и картина перед ними становится непривычно четкой.
Непонятная слабость стискивает руки и почему-то сводит икры. Вода холодная, больно кусающая кожу, ловко пробирается под ткань одежды, пропитывая ту насквозь, и тянет за собой на самое дно. И пока уши забивает шум от струй, быстро наполняющих салон автомобиля, Чонгук судорожно дергает конечностями и с хрипом хватает ртом воздух. Темно. Чертовски темно и разобрать что-то получается с трудом. Откуда-то сверху пробираются мелкие серые лунные лучи и в их холодном свете Чонгук разглядывает чужое тело сбоку от себя. Паника охватывает разум и заставляет трястись сильнее прежнего, но далеко не от мерзлости воды. Он вспоминает.
Помнит, как целовал лицо матери, покрытое маленькими морщинками, как глазами поймал блеск седых волос, зеброй раскрашивающих чужие виски, и покинул стены родного дома, собираясь на вечеринку. Чимин позвонил еще утром, радостно смеялся в трубку и без устали повторял, что Тэхен никогда не принимает отказы, а потому Чонгук просто обязан приехать в дом Сокджина, где они собирались провести время, и расслабиться в маленькой компании друзей. А Чон и не собирался перечить.
Помнит скуластое лицо Кима, открывающего ему дверь, широко улыбающегося Тэхена, который сидел на громоздком диване, расставив ноги в стороны, и приобнимал за плечи одной рукой Чимина, сидящего сбоку и аккуратно отпивающего из пузатого бокала с тонкой ножкой какой-то напиток.
Когда вода начинает ласкать шею и стремительно тянется к лицу, Чонгук задирает голову и хватает влажный воздух, опускаясь вниз. Под воду свет проникает плохо, и он наощупь ищет чужие холодные ладони. Пробирается ближе к двери у места водителя, которая мирно покачивается из стороны в сторону, будучи распахнутой и смятой, словно обычный бумажный лист. В темноте воды светло-бежевая куртка Тэхена кажется темно-бурой, а бывалые алые губы, обычно всегда растянутые в широкой улыбке, сейчас лишь слегка приоткрыты и отдают неприятным синюшным цветом. Лицо Чимина пугает своей неживой аурой с особой силой, Чон на секунду ловит взглядом чужие осветленные волосы, безвольно шевелящиеся по велению морской воды, и скорее принимается выталкивать Тэхена из автомобиля в открытую дверь, следом выбираясь и за ворот вытягивая за собой Пака. Чонгук быстро оказывается в открытом пространстве, одной рукой крепко держит запястье Кима, а другой вытаскивает из машины и тянет за собой Чимина, поворачивается к нему спиной, притягивая ближе к телу, цепляется за его мерзлые ладони и скрещивает их у себя на груди вместе с одной тэхеновой.
Вода холодная, практически черная, кажется, слишком густая и неприятная. Еще немного. В горле неприятный спазм, а воздуха уже практически не хватает. Чонгук пытается быстрее шевелить онемевшими ногами и задирает голову выше, жадно впитывая лунный свет на поверхности. Подождите пару секунд. Стук собственного сердца с бешеной скоростью отдает в висках, Чонгуку уже совсем нечем дышать, из носа выбиваются огромные пузыри, а глаза начинает больно жечь. Осталось совсем чуть-чуть. Воздух заканчивается, конечности сводит, хочется раскрыть рот и безвольно распластаться, перестать сжимать пальцы вокруг чужих запястий и расслабиться, в ледяных объятиях медленно пойти ко дну.
Рот распахивается широко, легкие жадно хватают влажный воздух, а уши забивают звуки удара капель дождя о морские волны. Чонгук жмурит глаза и крутит головой из стороны в сторону, пытаясь разглядеть берег. Волосы мокрыми сосульками свисают с головы, липнут на лоб и лезут в глаза, прохлада ночи мерзлым языком облизывает затылок и шею, а собственные ресницы тянут веки вниз. Чонгук улавливает нечто большое, черное и размытое, тут же принимаясь плыть в его сторону. Ноги, кажется, скоро вот-вот откажут и двигаться станет невозможно. Мелкие и редкие капельки дождя падают на поверхность воды и разбиваются, маленькими частичками попадая на щеки и нос.
Когда берег оказывается совсем близко и земля начинается ощущаться под ногами, Чонгук ползком выбирается из воды, на спине за собой тащит Чимина и трясущейся ладонью тянет Тэхена за плечо. Мокрый песок остается на одежде и второй кожей липнет к оголенным участкам тела. Чон падает. Щекой ложится на неровную поверхность и чувствует как его начинает безбожно трясти. Перспектива продолжить вот так валяться и умирать от холода совсем не привлекает, а потому Чонгук поднимается с песка, аккуратно расцепляет замерзшие пальцы и укладывает Чимина сбоку, подтаскивая ближе и Тэхена. У друзей губы сине-фиолетовые, а мокрые, склеившиеся ресницы отбрасывают на щеки когтистые тени.
Чонгук чувствует как взявшийся из ниоткуда жар ударяет в виски, а челюсть начинает трястись, заставляя зубы судорожно ударятся друг о друга. Почему они не дышат? Он скрюченными пальцами хватает Чимина за пухлое лицо и вертит его голову, пока из собственного рта вырываются непонятные звуки, отдаленно похожие на собачий скулеж. Чонгук ударяет чужие щеки и хрипящим голосом молит немедленно открыть глаза и улыбнуться, поворачивается к Тэхену и толкает того в плечо, прося рассказать очередную несмешную и колкую шутку, растянув губы в самодовольном оскале.
Чонгука трясет, его глаза стремительно наполняются влагой, и он запрокидывает чужую голову, наклоняется щекой и ухом ближе, пытаясь ощутить выдыхаемый воздух на своей коже. Но ее лишь обдает легкий порыв холодного ветра, а Чон начинается паниковать с каждой секундой все сильнее. Он вспоминает все правила первой помощи для утопающих, которые когда-либо улавливал ушами за всю свою жизнь, быстро вытаскивает язык Чимина изо рта и укладывает его животом на свое колено, начинает хлопать его по спине, удаляя воду из дыхательных путей. Чонгук шмыгает носом и пытается не трястись так сильно, пока укладывает друга обратно и помещает одну руку на середину грудной клетки Чимина, накрывая сверху второй. Делает непрямой массаж сердца и через определенное количество нажатий производит искусственное дыхание, надеясь, что Пак вот-вот начнет дышать самостоятельно. Он кидается от него к Тэхену и обратно, со всхлипами удерживая надежду, что услышит чужие вдохи и увидит как ритмично поднимаются и опускаются плечи. И только сейчас Чон замечает, что по песку ползут красно-бурые нити, в темноте отдающие чернушным цветом, а в светлых волосах друга мелькают пятна чуть ярче, расплываются вдоль мокрых локон и стекают вниз с головы.
Чонгук боязливо касается трясущимися пальцами чужих волос, пристально наблюдая за тем, как темная жидкость попадает на кожу, и отдергивает руку, когда до него наконец-то доходит, что это кровь. Он тут же оборачивается и смотрит на Тэхена, лежащего с другой стороны, и в его глаза тут же впивается размытое темное пятно на белой кофточке друга, выглядывающей из-за расстегнутой куртки. Чон наблюдает как чернота растекается по мокрой ткани и только сейчас замечает глубокие ссадины на бледной коже лица и рук Кима.
Чонгук замерз и ужасно напуган. Его трясет то ли от холода, то ли от шока, то ли от накатывающей гигантской волной истерики. Он непослушными пальцами стягивает с себя ту самую тонкую курточку, которую его заставила надеть мама, и безжалостно рвет темную ткань. Нитки громко трещат, а Чонгук сжимает челюсть и зажмуривает глаза, пытаясь сдержать крик. Он хватает тонкие и длинные полосы, ползком приблизившись к Тэхену, и отодвигает с тела чужую одежду, порванными тряпками стирая струями вырывающую с ран на руках и животе кровь, самыми длинными лоскутами туго перевязывая.
Ему не хватает ткани на все кровоточащие раны на чужом теле, которые с каждой секундой кажутся просто бесконечными. Чонгук вертит головой и тут же принимается рвать концы своей длинной рубашки в черно-серую клетку, следом оборачивая их вокруг бедра Тэхена прямо поверх промокшей ткани светлых, также залитых кровью, штанов. Чон всхлипывает носом и поскуливает, с болью вгрызаясь в свои губы, чтобы не разреветься на месте.
Глаза бегают по телу Кима в поисках темных пятен и, когда в голове Чонгука всплывает картинка светлых волос, стремительно пропитывающихся кровью, он тут же неуклюже возвращается к Чимину, полностью сдергивая с себя рубашку. С хрустом рвет ее и бережно перевязывает чужую голову.
Чонгук с пустыми глазами опускает руки и безвольной куклой приземляется с корт на землю. Усмешка рвется из него мокрым звуком, а он сам опирается локтями о колени и обхватывает голову руками, трясущимися и замерзшими, но даже такими удерживает крепко, давит с боков с особой силой, запуская пальцы в мокрые локоны. Холодный ветер аккуратно гладит влажные бока, а тело Чонгука покрывается десятками мурашек и он чувствует как его немного потряхивает. Горячие слезы обжигают глаза и мягко обводят ресницы, когда Чон впивается костлявыми пальцами в свои жесткие волосы и натягивает бешено, чтобы чувствовать боль. Именно так Чонгук представлял страдание: молчание и слезы.
Дождь давно закончился, оказывается. Тихий свист ветра танцует с шумом морских волн в ушах, а вода плавно двигается туда-обратно, задевая толстую подошву ботинок Чонгука. Тишина окутывает пространство и тягучей карамелью забивает голову, но тут же с громким треском рушится, освобождая свое место для протяжного и надрывного крика.
― Чонгук, родной, открой глаза.
****
― Я думаю, что каждому нужен человек, который удерживал бы на земле, ― он начал говорить не сразу, лишь тогда, когда прошел вглубь комнаты ближе к широкому окну и облокотился спиной об стену. ― Мы потеряли слишком много, а я не хочу ощутить эту боль снова, ― Чон отмечал, что у Сокджина как всегда серьезный, солидный вид, скуластое лицо и острая линия челюсти вкупе с, казалось бы, совсем не подходящим к этому набору параметров теплым взглядом. ― И, Чонгук, я сейчас действительно попрошу тебя зацепиться за Юнги, потому что он всю свою жизнь был готов стать для тебя персональным якорем. Но даже его цепи могут оборваться и, не стань их, а только дружеская поддержка, хотя и, возможно, очень мощная, не удержит тебя.
Сокджин тоже не выглядел здоровым, и даже макияж тогда был в бессилии спрятать следы дикой усталости. Чонгук думал, что если он прямо сейчас смоет его и полностью расслабится, то свалится с ног и вскоре займет его место в той самой белоснежной палате, наполненной жгучим запахом лекарств, из которой Чона недавно забрал Юнги. Сокджин слишком многое стерпел, но даже прошедшая пара месяцев не смогла залечить столь масштабную рану, а Чонгук своими страданиями и выходками сильнее прежнего заставлял ее пульсировать и кровоточить. Перед Кимом было чертовски стыдно, но ранее бескостный язык теперь будто намертво прилипал к небу и отказывался воспроизводить членораздельные звуки.
Через пару секунд давящего на черепную коробку молчания Сокджин с негромким вздохом опустил голову вниз и тут же поднял ее, чтобы сказать тихое «выздоравливай скорее и впредь береги себя», тихо покинуть помещение, а затем и чужой дом, в бессилии смотреть в чернеющую пустоту в глазах Чонгука. Но когда Ким схватился за ручку двери, и та наполнила комнату еле заметным скрипом, в его голову врезался чужой хрипловатый голос.
«Кажется, я уже» ― последнее, что услышал Сокджин прежде чем на секунду взглянул на Чонгука, заметив живой блеск в глазах, который Чон, казалось, уже потерял, и с легкой улыбкой вышел, не сказав ни слова, дав себе выдохнуть полной грудью и почувствовать столь желанное облегчение.
― Ай, Чонгук, не хмурься так, хорошо? О чем задумался?
Чужой голос заставляется отвлечься от недавних воспоминаний, немного дернутся и посмотреть в сторону, тут же вернув голову в обратное положение, чтобы не мешать Мину работать над очередным рисунком.
Юнги всегда был здесь. Юнги зажигал ароматические свечи и впитывал их огонь собственными зрачками. Юнги носил нескончаемое количество колец, но его любимым всегда оставался перстень на большом пальце. Юнги и сейчас постоянно тут. Юнги сидит на маленьком стуле с тонкими ножками. Юнги удерживает в ладонях стройную кисть. Юнги рисует Чонгука в профиль. Юнги высовывает кончик языка и корчит нос. Юнги создает атмосферу счастья. Юнги, Юнги, Юнги.
Все это, на самом деле, единственное, о чем теперь хочется думать. Быть точнее, стало таковым с тех самых пор, когда Чонгук распахнул тяжелые веки и стерпел жжение от непривычно белоснежных стен, когда начал понимать, что перестанет замечать внезапное исчезновение всех обыденных, но по-своему въевшихся в жизнь вещей, наподобие заваривания горького кофе по утрам или использования солнцезащитного крема, что теперь на их место также внезапно встанут грустные, залитые влагой глаза напротив.
― Любовь – не спасательный круг. Я больше не могу держать тебя, ты должен справиться сам, ― первое, что тогда решил сказать Юнги после оглушающей тишины и их безмолвных переглядываний.
Чонгук усиленно думал над этими словами и над своими чувствами тоже. Негативные мысли подобны апокалипсису, они врываются также неожиданно, заставляя все живое погибать, страдая в дичайших муках. Они убивали его, потому что он думал, что никогда не сможет стать для Юнги тем самым человеком, который вызывал бы гору улыбок и с самого начала приносил лишь положительные эмоции. Ему казалось, что после всего произошедшего он навсегда останется для него нелюбимым проливным дождем или грязью, прилипающей к ботинкам ранней осенью, останется его вечной усталостью и темными синяками под глазами. И если раньше острый язык Чонгука намеревался сказать Юнги, что он ничего не хочет, — ни кофе, ни фруктов, ни мармелада, ни самого Юнги, ни этой жизни — то сейчас ему хочется прокричать Мину прямо в лицо, что единственное, что теперь его волнует, — это он. Его осветленные волосы, лисьи глаза, картины на оливковых стенах в его квартире, ароматические свечи с запахом ванили, вытянутые свитера и широкие шорты на худых ногах; титановые колечки в мочках ушей, маленький шрам на переносице, обкусанная кутикула ногтей на руках, обветренные губы с красноватыми болячками и много еще точно таких же мелочей, связанных только с одним человеком, — Юнги.
― А если она не односторонняя?
― Что?
Но больше он так не думает. По крайней мере отказался так думать в этой жизни уж точно. Слишком много потеряно, слишком много упущено лишь из-за каких-то внутренних стен, выстроенных самим собой или окружающими. Чонгуку кажется, что счастье доступно только абсолютно свободным людям, остальных же зажимают рамки нравственности, общественности, какие-то комплексы, толпа тараканов, проедающая черепную коробку, мамины подружки и куча других «но» и «если». Он больше не хочет страдать, больше не хочет убивать самого себя и заставлять собственное тело и душу гнить заживо. Ему еще рано. Чонгук будет жить ради Чимина, ради Тэхена, ради матери, Юнги и Сокджина, ради себя.
― Ты сказал мне, что любовь – не спасательный круг. А что, если я тоже люблю тебя? Ты сможешь спасти меня, Юнги?
Чужое лицо, выражавшее лишь недоумение, сейчас расплывается в широкой улыбке с деснами, а взгляд заполняет блестящая на солнце влага, и Чонгук понимает, что его сердце, разбитое, ушибленное и склеенное скотчем вдоль и поперек, – прекрасное напоминание о прожитой жизни. Понимает, что его голова слишком долго разрывалась от всех историй, событий, воспоминаний, связанных с местами, где он когда-либо был, и людьми, которых любил и потерял.
― Я спасу, Чонгук. Но и ты придерживай меня, ладно?
****
Чонгук думал, окажись он поглощенным морскими волнами, погибнет заживо. Закричит от соленой воды, проникающей под кожу, и будет громко и надрывно просить пожалеть и отпустить, не разъедать раны на душе и оставить как есть, запачканную, окровавленную и разбитую. Он был готов всю свою жизнь терпеть ноющую боль, лишь бы не прочувствовать всю ее тяжесть за один раз. Но море убрало сгустки крови, смыло горечь и сгладило болящие ссадины. Чонгук понял, что смотреть на него с берега и плыть в самом его центре – не совсем одно и то же.
― Море так прекрасно, ― говорит шепотом, еле слышно, пока его голову придерживают чужие покатые плечи. ― Я был бы рад, если бы когда-нибудь кто-то сказал, что море – это обо мне.
― Нет, море совсем не о тебе, ― Юнги вытягивает ноги, подставляя ступни под ласки воды, ― оно в тебе.
Чонгук на его слова улыбается уголками губ и встает с песка. Не обтряхивает одежду, лишь сдергивает футболку, кидая ее рядом с Юнги, и идет вперед. Мин наблюдает за ним, мажет взглядом по лопаткам и уводит взор на поясницу. Чонгук стоит по пояс в воде и голову к небу задирает.
― Чонгук, а ты знал, ― Юнги говорит громче обычного, чтобы он его услышал, ― что я, оказывается, совсем не умею плавать?
― Не глупи, хен. Ты отличный пловец, ― оборачивается и тоже тон немного повышает. ― Иди сюда и устрой волнам фурор.
― Но тогда почему я тону в тебе, Чонгук?
А Чон его слов не слышит, лишь улыбается широко и рукой к себе подзывает. И в этот самый день, в этот самый миг, когда он стоит по пояс в воде, в которую так боялся заходить, думая, что растворится в эту же секунду, и видит Юнги, который направляется точно к нему в объятия, все его раны на сердце заживают сами по себе. А Мин наблюдает за чужой яркой улыбкой и понимает, что любить Чонгука – это впервые погружаться на дно моря. Волнительно и непредсказуемо.