Его никто никогда не воспринимал всерьёз. Даже после признания его стараний и таланта наследным принцем, жизнь, может, и стала легче, но… Отношение людей же не изменилось?
Пояс одеяний медленно укладывается на прикроватный столик, предварительно аккуратно сложенный в несколько раз. Остальные части ханьфу, вплоть до нижних одежд, такие привычные, но куда более чистые чем было ранее, неторопливо, устало, и, даже, в некотором роде лениво опускаются поверх наперво снятой части наряда.
Осуждение, зависть, презрение… Все это никогда не выходило из его жизни, хватая за горло и заставляя тихо проглатывать — сказать же против ничего нельзя, он же просто слуга.
Му Цин, уже без одежды, поспешно садится на кровать, вздыхает, и, чуть пошарив руками под своей подушкой, достает оттуда глиняный, аккуратный однотонный сосуд без всякой росписи и узоров, плотно закупоренный пробкой.
Страшно было бы даже представить, что ждало бы юного заклинателя, узнай хоть кто чуть больше, чем следовало. Дай он хоть немного большую волю своей фантазии, раскрой он ее чуть шире, как перед глазами мелькало лицо матери, такое разбитое, разочарованное… Говорить о человеке, что вытащил его из самых низов и дал надежду, дал ту самую искру жизни в небольшой, уже давно превратившийся в оттлевшие, мертвые угли судьбе, говорить не хотелось вообще. А уж мысли о том, из-за кого все его жизненные ценности покатились по обрыву прямо в пропасть, допускаться были больше не должны.
Никогда.
Такое Му Цин дал себе обещание еще давно.
Масло медленно льется на белоснежные, хрупкие ладони, все в мозолях от тренировок, но такие изящные — никак не подходящие для такого простолюдина как он сам— растекается по белоснежной коже и капает на простые шелковые простыни.
Вот только… Держать его оказалось сложнее.
Мягкая ткань легко проминается под оголенным телом юноши, обволакивает доступные ей части тела, приятно щекочет стопы, словно зазывая укутаться посильнее, прикрыть глаза, и…
Когда все это началось, сказать сложно. Сам зазнавшийся подросток, так рьяно защищающий слово чести и преданности с самого начала не нравился Му Цину. Во всяком случае, так думал он сам, до поры до времени. Хотя, ненавидеть его было за что — правда, сам Фэн Синь об этой причине и не подозревал, смахивая все совсем на другое. Во всяком случае, в это хотелось верить.
Нет, спать он сегодня точно не будет. Принимая удобную позу, тонкий палец медленно стремится к сокровенному, терпеливо расслабляя массирующими движениями мышцы, а затем проникает вовнутрь, размазывая смазку по стенкам, пытаясь прорваться глубже, сильнее.
Хотелось верить в то, что украдкой брошенные взгляды, тихие вздохи, неподдельное восхищение, тщательно скрывающееся за маской презрения и безразличия, никогда не будут увидены, оставаясь закрытыми где-то в глубине души, в том чистом, невинном уголке его сознания, не тронутым жестокостью реальности.
К первому добавляется второй, заставляя Му Цина все же выпустить тихий, приглушенный стон от пока что непривычной боли.
Определенно, это все неправильно. Настолько неправильно, что больнее даже от осознавания этого, чем от физических ощущений. Никто ведь не примет его, не поймет, не попытается даже осознать, проникнуться в его чувства, ведь, если так подумать, кому это надо? Даже, наверное, Его Величество не настолько добр. Всему же ведь есть свой предел.т.д
Там все постепенно растягивается, становится шире, а боль уже не такая колющая и острая, а уже более приносящая некое мазохистское удовольствие. К члену он пока не притрагивается, да и вряд ли будет, несмотря на то, насколько сильно его эрекция может напоминать о себе.
Наверное, это можно назвать неким наказанием, попыткой создать баланс, или даже оправданием себя, своих действий? Возможно. На самом деле, Му Цин запутался сам. Во всем.
Когда все три пальца начинают свободно, без стеснения и лишнего дискомфорта проникать до конца, он все же решается — пора.
Да, может, Му Цин и считал себя умнее, талантливее и лучше многих, но все это не убирало одного противного факта — он грязный. Грязь проникла глубоко под кожу, мышцы и кости, залегая куда-то еще более на дно, превращаясь во все мерзкие мысли и поступки.
Вторая, незанятая рука, поспешно тянется к метле, спокойно стоящей у самой кровати, опираясь на стену. Юноша прикусывает губу, неторопливо убирает руку, находящуюся в своей промежности, стараясь испытать как менее неприятных ощущений, переворачивается на спину и локтем начинает упираться в матрац под ним — все же, так куда удобнее. К стенке все же приходится прислониться: без второй руки делать что-то…. Подобное крайне сложно.
Ему стыдно и противно от самого себя. Очень. Гордость неумолимо шепчет, напоминая о себе, просит повернуть назад, а совесть и высокомерие ей только потакают. Что ж, видимо, желание и гормоны, беспощадно бьющие в голову, куда сильнее первых трех.
Раскрасневшийся от стыда и возбуждения, растрепанный и потный, Му Цин заставляет ступни заскользить по ткани, расставив ноги шире, выгнуться в спине, сильнее упираясь ей к изголовью кровати, нанести на нужный конец метлы побольше вязкой жидкости из бутылька и преподнести предмет, явно не предназначенный для подобных утех, к своим ягодицам.
Чувства невзаимны, и сам Му Цин осознает это прекрасно. Давится обидой, глотает горькую правду и молчит — привыкать к этому не приходится, реальность заставила делать это почти постоянно, опустив его настолько низко, насколько только могла.
Он жмурится как можно сильнее, выдыхает, и все же проникает деревянной рукоятью вовнутрь, стараясь не кривить лицо. Больно, неприятно, но ведь дело даже не в этом. Член лишь становится более красным и подрагивает, выделяя смазку, ноги становятся ватными, а колени так и норовят выпрямиться, чтобы лечь полностью, спина выгибается, а пошлые звуки вырываются все более часто, громко. Голосовые связки не в силах сдерживать мычания на грани боли и удовольствия, а Му Цин лишь сильнее краснеет, стараясь сразу же начать двигаться, не останавливаясь и лишь набирая темп.
Если бы только Му Цин мог себе признаться, если бы Му Цин только мог полностью принять желание толкнуть противного лучника куда то в кусты и быстро оседлать, сорвать одежду, укусить эти выпирающие ключицы и вылизать до самого паха проклятый торс, пройтись руками по пшеничной коже, потрогать там, до куда только способны дотянуться руки… Сравнивать все это с настоящим сексом юноша, конечно же, не мог, но хотя бы немного дать волю фантазии никто не запрещал, верно?..
Ощущение того, как масло постепенно стекает по внутренней стороне бедер, оставляя жирные следы от капель, не приносит удовольствия несмотря даже на то, что жгучая боль в промежности куда сильнее. Он лишь прибавляет скорость, старается засунуть рукоять сильнее, но не так, чтобы было нестерпимо больно, добавляет смазку, смотрит на свой уже не выносящий подобных нагрузок половой орган и хмурится, отводя взгляд.
Слишком мерзко. Главное ничего не повредить и не переборщить.
Книги, тайно одолженные на время из самых глубин королевской библиотеки, оказались довольно полезным материалом, и, хотя понять, откуда подобная литература может храниться в таком месте не представлялось возможным, она хотя бы помогала хоть как-то заглушить Му Цину то, чего тот тщетно пытался закопать как можно глубже.
В целом, много ему не особо и надо. Кончает он довольно быстро, с протяжным, вязким, словно тягучий мед стоном, в котором еле различается до боли противное имя, недовольно щурясь и протягивая свою кисть к платку, заранее сложенному слева от подушки. Тело быстро становится крайне тяжелым, и попытки шевелить конечностями достаются с большими усилиями из-за усталости, но чистоплотность берет свое: пара мгновений, и вся сперма вытерта досуха, а сам кусок ткани ложится на столик — завтра нужно постирать. Обязательно. Метла кидается на пол с противным звуком удара о скрипучий деревянный пол, прилегая куда-то к дальнему углу комнаты, а Му Цин лишь бесится, накрывает подушкой голову и рычит на себя, проклинает его всеми словами, которые только может вспомнить, бьет ногами покрывало так сильно, как только позволяет состояние в котором он находится.
Опять. Как же стыдно.