Вы очень быстро забываете о кодексе джентельмена, когда над Вами сгущается лес и где-то подле кривится лик юного ученого. Ну как юного! Ему вероятно уж чуть за тридцать, но Максвелл учтиво зовет его мальчишкой. Чем не мальчишка! С каким любопытством загораются глаза, и с каким отторжением они же смотрят стоит лишь заговорить о чем-то для мальчишек неприятном — о чем мы умолчим. Поначалу приходилось стелиться, кое-как уламывать угол и порой уступать — в практической части мальчишки смыслят лучше. И посему пусть! Но это пусть кончилось на каком-то там дне, ведь потом их позиции окончательно сравнялись в идентичных мозолях. Они даже могли в шутку назвать себя подружками, подобравшими себе парные платье и шуршащими юбками у острого носа какого господина. Увы, эти святые Марии были совершенно неведанны Уилсону. О женщинах с ним говорить было до тяжкого, слишком лишь образы эти картонны для черных глазенок. О мужчинах, наверное, тоже. Виновник, во многом, сия обстоятельств решил даже не думать о подобных разговорах. К тому же, не похож он на содомита. На целку, на святую деву, на кого угодно, но не на содомита. Так к чему морочить ему голову этим термином!
А еще Ваше поведение становится ужасно диким за долгое время средь этих сосен. Ели, сосны — черная кора, а средь нее черные глазенки бегают по обломкам топора. Было в этом что-то интересное, но неважное. Срубленное собирается, потом они подкинут дров в костер и когда их укроет ночь — здесь можно поэтично описать, но за долгое время средь этих сосен становится прозаично наплевать — они схумурят брови, каждый по-своему. В хмурости ученого ума — размышление, какая-то нелюдимость. В хмурости ловкого ума — трагизм, жалость к себе и всему, усталость и старческая ворчливость. Каждый придрется до брови другого, оно естественно! Но иногда-иногда, когда забывались романсы и формулы, они могли поговорить. Даже на «Вы»! Их вежливостью было «Вы», а «ты» было повседневной руганью. К тому же, «Вы» добавляло какой-то цивилизованности в их быт. Читатель учтиво отметит, что в английском «Вы» и «ты» имеют существенно одинаковое начертание. И мы с Вами согласимся, но что же тогда выходит? Они могли бы шуточно спародировать русских эмигрантов — швей и сапожников — но им не хватало грубости языка, а посему они решили взять иной вариант — французский позволял, латынь позволяла. И диалог их становился какой-то поразительной смесью глухого романтичного с чуть резким научным. Неясно, когда оно началось, но их все устраивало.
— Осень.
Вяло буркнет уставший от дневного труда мужчина в жилете. Мальчишка. Точно мальчишка. Ну и пусть мальчишется, призабавное зрелище!
— Почему Вы перестали хмуриться, милостивый? — спросит с любопытством, но любопытство перекроет досада. На лике сером пляшет пламя — вон желтеет там-там. Кажется, даже, если сощурится, что образ именно что в пламени. Сгорает от нетерпения узнать ответ на очередной нетерпеливый вопрос!
— Вас так волнует? — в ответ кивнут и почему бы не объяснить — Вы напоминаете мальчишку.
Они много раз обсуждали это тайное обстоятельство в чужой мимике, много раз по этому поводу вздорили и повздорят, наверное, и сейчас.
— А Вы напоминаете старика чахоточника, не сочтите за дерзость.
— Чахотка, — здесь повиснет пауза — Благородная болезнь. А вот мальчишество не болезнь, а черта! А старик? Ну стариком мне быть и должно, а Вам в зрелости можно было бы и обеспокоиться по этому поводу.
Ученые достаточно наблюдательные люди, посему кивок то и будет, но Хиггсбери
свойством названным воспользуется.
— К чему? Я достаточно хороший товарищ и вынужден отметить, что Вам эта черта ужасно симпатична, а значит, не буду Вас огорчать, могу даже для большей схожести надуть губы.
Это не более чем дерзость на дерзость. Неприлично в какой-то степени, неправильно, но в этом нет ничего особенного… для них. Для кого-то это даже станет напоминать флирт пожилой пары — и они действительно ее напоминали. Тех стариков, которые уже прожили друг с другом полвека и ненавидят до боли в глотки, но стоит кому-то заговорить об ошибочности или шансе партнера исчезнуть на этих стариков нападает ярость и ужас. Они ненавидят руки старого любимого, но без них уже не видят цели своего существования. Их подколы, их оскорбления держатся на памяти. На чем держатся здесь? Максвелл не хотел бы помнить слишком многое, как и Уилсон. Жить бок о бок с врагом, надо же! Нет-нет, то стремление выжить и дух человека к человеку. Близость какая-никакая, а другой в лесах этих бесконечных и нет. Никого нет, никого. Темные глаза, пышная волосня, запах этилового спирта, который видимо никогда из этого научного деятеля не уйдет.
— Давайте.
Он пододвинется, он забудет честь и достоинство, ибо ее уж, как и нет, с таким востргом посмотрит, как движется сероватая нижняя губа вперед. Ну вот! Ребенок! Мальчик, школьник, гимназист и дурень.
— Ну и чем Вы не мальчишка, ну? А ну-ка, назовите мне столицу Испании!
— Какая глупость, — кивнет экзаменуемый, но умно сложив бровки и ручки на коленях сощурится — Рим, конечно.
— Какая глупость! — повторит новоиспеченный преподаватель — Вы верно спутали Испанию и Италию.
Никто уж и не знал, где игра, а где истина! Что сапог, а что какое-то непонятное нечто бесформенное, но театр есть театр, а значит пусть будет. Шекспир — великий английский драматург, знаете! Но Вы-то, милый, американец.
— Правда? Я сглупил верно, но знаете, география не мой сильный конек.
Оно ложь, конечно. Ложь, фальшь, шутка. И столь странная… Ласковая даже, нежная в самом своем существование.
— Приличному юноше стоит знать все науки до сути, мало ли в каком положение Вы окажитесь? Знаете, о масштабах…
— Это что-то о сантиметрах-метрах, верно?
Носы опасно сблизятся, придется вспомнить, что такое этот нос и что некоторые глупые юноши зовут белыми девушками. Другой вопрос, почему существование кокаина вспомнилось именно сейчас? Лик напротив такой белый, что сравнение так и просится. Особо романтичная дурная молодежь ведет сравнение объекта любви с наркотиком, а? Ну Вы итак поняли, что момент до лишнего слащав.
— Да-да, они имеют поразительное свойство сокращаться, знаете? — совсем вот немножко, да это заявление подтвердится. Максвелл даже ощутит что-то наподобие необычного восторга. Глупого и бессмысленного. Они не любят друг друга, нет. Просто иногда получается, что получается. Оба не склонны к содомии, но хочется-хочется, не осуждайте! Это проявление дружеской симпатии… Дружеской, симпатии.
— Да Вы вон любезно демонстрируете, — Уилсон притихнет, задумчиво поведет бровью — Знаете, это профессиональная непригодность.
И ученый, простите, недоучка-географ, припадет к чужим устам первым. Без всякого страха, с каким-то легким духовным сопротивлением, но раз они решили перейти к французскому «Вы» — французы при встрече целуются. Не так, но кого это волнует! Главное ощутить пальцы на затылке, потом на груди и усталое хриплое дыхание. Старичок устал? А вон у тридцатилетнего с чем-то гимназиста сил еще куда. Учитесь, преподаватель!