Я уже сбился со счета, сколько раз мама проверила, положила ли она паспорт и билеты в сумку. За все мои семнадцать лет она впервые так надолго уезжала. Но я был рад. По двум причинам: во-первых, она наконец-то сможет как следует отдохнуть с подругами в Турции, ведь все эти годы она много и тяжело работала, старалась, чтобы ее обожаемый единственный сын, то есть я, ни в чем не нуждался. А во-вторых, я с нетерпением ждал этих трех недель свободы, настоящей свободы.
И еще — я отчаянно надеялся, что мои непонятные отношения с Маринкой все же выйдут на новый уровень. Ну что скрывать, мне хотелось называть ее своей девушкой не только в мечтах. Мне хотелось, чтобы она — яркая, красивая, похожая на Кристен Стюарт в фильме про вампиров, так же сильно любила меня, как Белла Эдварда, чтобы она и я — и больше никого. Ну и секса тоже очень хотелось. То, что недавно случилось у нас на вписке у Маринкиной знакомой, все же в полном смысле слова сексом назвать было никак нельзя. Мы самозабвенно (или мне так казалось) целовались на кухне и я уже прикидывал, как бы нам ловчее устроиться на шатком хозяйском диванчике, как в дверь начали яростно ломиться и требовать доступа к холодильнику с бухлом. Маринка выдернула руку из моих плавок, где так увлеченно шарила и оттолкнула меня. Через минуту она уже хохотала с девчонками над чем-то, лихо пила водку с апельсиновым соком и улыбалась мне — равнодушно, как просто знакомому. Но теперь все изменится. Я позову ее к себе и нам никто не помешает. И она поймет, обязательно поймет, как сильно я ее люблю. Не сможет не понять.
Мечтательное выражение на моем лице мама истолковала по-своему:
— Саша, с тобой все в порядке? Ты все запомнил? Борщ и котлеты в холодильнике. И пожалуйста, не ленись готовить, не смей питаться одним Роллтоном и бутербродами. И, — она посмотрела мне в глаза так ласково-тревожно, как в детстве, когда я болел, — Саша, я все понимаю, у тебя сейчас такой возраст, но обещай мне одно — не терять головы. Ты же у меня умный, да сын?
— Мама! — я пытался изобразить возмущение, но шальные мысли о Маринке в моей постели отразились на качестве актерской игры и я смутился: — Мам, я все понял. Буду думать головой, есть котлеты и запивать борщом. Обещаю.
Маринке я позвонил сразу же, как мама села в такси.
— Саша? Что хотел?
— Марин, у меня хата свободна. На три недели. Давай… — я не успел закончить фразу о совместном просмотре кино, как Маринка взвизгнула радостно:
— Саша, это супер! Щас всем скажу, что сегодня туса у тебя. А жрачка есть? А бухло?
— Марин, а может…
— Так, бухло пусть каждый несет сам, а за жрачкой слетаем в Ашан. Ты жди меня через час на остановке, я скажу, что нужно.
Что ж, это было не совсем то, что я хотел, но, в конце концов, к цели можно идти и длинным путем. И я пошел. Взял все выделенные мне на три недели деньги, понадеявшись, что оставшееся время как-нибудь протяну на запрещенном Роллтоне.
Маринка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу на противоположной стороне пешеходки, ждала зеленого сигнала светофора. Красный человечек дрогнул, мигнул, сменился зеленым и я, не видя никого и ничего, кроме нее, бросился навстречу. И тут… Отчаянно взвизгнули тормоза, кто-то вскрикнул и — удар, такой, словно Тор молотом со всей дури приложил меня в левый бок. Я пришел в себя на асфальте, под истерический вой сирены Скорой помощи. Кто-то приподнял мне голову, подсунул под нее что-то мягкое. Руки ласковые, теплые, гладили мои щеки, лоб, забирали нахлынувшую чудовищную боль. «Маринка, любимая моя», — я подумал, что это она, но открыл глаза и увидел ее среди толпы, окружившей меня и еще кого-то, кто шептал мне: «Прости, прости, я не хотел»… Я смотрел на Маринку, стараясь не кричать от боли, а она вытягивала руку с телефоном и, как и многие из толпы, фоткала меня, лежащего, корчащегося, беспомощного. Я пытался протянуть к ней руку, позвать ее и не смог. Вместо имени вышел жалобный стон, перешедший в крик. Тот, кто держал мою голову, придвинулся ближе, заслонил собой Маринку и толпу зевак:
— Прости, потерпи, сейчас… Скорая уже здесь. Потерпи, слышишь?
Я пытался отодвинуть его, ведь все равно не различал его лица. Он мешал мне, из-за него я не видел Маринку, не успел сказать ей, что люблю, что она самая лучшая, самая красивая, одна — и навсегда. Вот только зачем она фоткает меня сейчас? И улыбается — почему?
В хирургии Первой Градской больницы свободных коек не было. Врач в приемном покое махнул рукой и распорядился оставить меня куковать на каталке в коридоре — до лучших времен. Мимо меня сновали медсестры со штативами капельниц, санитарки с ведрами, шаркали тапками больные, кто в бинтах, кто в гипсе. Я пытался позвать кого-нибудь, попросить дать мне телефон — я хотел позвонить Маринке, услышать ее взволнованный голос, узнать, что она плачет и жалеет меня. Но никому до меня не было дела. К тому же, возвращалась боль, заглушенная до поры инъекциями. Боль накатывала волнами, захватывала мое тело, как вражеская армия покоренные территории. Я сжимал зубы, пытался не стонать и не мог. Пробегавшая мимо медсестра зло рявкнула на бегу:
— Нечего выть, лежи тихо. Вечером поставлю укол, а сейчас заткнись.
И я заткнулся. Скрипел зубами, чувствовал, как горячие слезы стекают по вискам на клеенку кушетки, но молчал. Молчал и думал о Маринке, о маме, о том, что ей, наверное, уже позвонили и она вернется. Бросит все и вернется. Думал о том, что я испортил маме отпуск, которого она ждала пять лет. О том, что я неудачник, что несколько месяцев не смогу нормально ходить, пока не срастутся переломанные ноги. И о том, как я буду писать, держать ложку и, уж простите, подтирать задницу левой, не загипсованной рукой. Мыслей хватило как раз до вечера. Потом мне вкатили ужасно болезненный укол, будто своей боли мне было мало, и я кое-как задремал, различая сквозь сон шаги и голоса.
Утром меня перевели в палату. Санитарка, шаркающая шваброй под кроватями, покосилась на меня и спросила:
— Судно надо?
Судно было надо. Уже давно и сильно. Я кивнул, отчаянно краснея. Тетка нахмурилась:
— Деньги есть? Я забесплатно не ухаживаю.
— Есть. То есть были. Когда привезли — были. Я найду, обещаю, только дайте уже, пожалуйста…
Это было унизительно. Отвратительно, стыдно, мерзко. Тетка стащила с меня трусы, ткнула мне под ягодицы скользкую холодную лоханку и внимательно пялилась, пока я ерзал на неудобном сооружении, стараясь не попасть мимо положенных отверстий.
— Запомни, должен будешь. За сутки — тыща. Если денег нету — не зови. Не приду. Сам обходись. Или родным звони. Мне резона нет за вами ссанье даром таскать.
— У меня был телефон. Я его там, в приемном оставил, наверное. Можно его принести? И деньги тоже были, в джинсах, в кошельке.
— В приемном? Считай, что не было. Вчера поступил? Вот со вчерашней смены и спрашивай. Ладно, найду тебе телефон, позвонишь насчет денег.
Я неловко тыкал пальцами левой руки в кнопки старомодной потертой «раскладушки» и лихорадочно соображал, кому звонить. Самое ужасное, что твердо я помнил всего два номера — мамин и Маринкин. А все другие остались в памяти моего пропавшего телефона. Позвонить маме значило лишить ее отпуска, позвонить Маринке хотелось ужасно, но просить у нее денег? И еще я никак не мог забыть выражение ее лица, когда она отталкивала тех, кто мешал ей фотографировать меня на месте аварии. И именно это выражение — ни капли сочувствия, страха, только желание сделать впечатляющий снимок — остановило меня в тот момент, когда я набрал предпоследнюю цифру ее номера. Я вернул телефон тетке. Звонить было некому, помощи ждать не от кого. Значит, сам. Как-нибудь.
Он вошел в палату и остановился, высматривая кого-то. Я бы не обратил на него внимания — в палату то и дело заходили медсестры, врачи, родственники таких же, как я страдальцев, но он увидел меня, подошел и робко улыбнулся:
— Привет. Как ты?
Как я? Хороший вопрос. Но есть более важный:
— Ты кто? Палатой не ошибся?
— Саша, ты меня не узнаешь? — он присел на краешек кровати, поискал, куда бы пристроить объемистый пакет, который держал в руках и, не придумав ничего, сунул его себе под ноги.
— Саш, это я тебя сбил вчера. Прости меня, я так виноват. Я думал, успею проскочить под мигающий желтый, но ты вылетел прямо под колеса. Я ничего не смог сделать. Саша, прости меня!
— Сссуукаа… — я аж подавился словом. Так это из-за него я теперь напоминаю человека-паука в раздавленном варианте? — Права купил, ездить не купил, да?
— Саша, послушай меня, — он попытался схватить меня за руку, но я вывернулся и охнул от боли, — Саша, очень больно?
— Нет, блин, щекотно, — я морщился, пытаясь не стонать перед этим гадом, разрушившим в одночасье всю мою жизнь, — засунь свое «прости» себе в жопу и поглубже. Ненавижу тебя!
— Понимаю, Саш. Ненавидь, имеешь право. Только разреши мне помочь тебе? Я с врачом говорил, он сказал, что переломы «чистые», без смещений. Должны быстро срастись. И еще он сказал, что если за тобой есть кому ухаживать, то он может выписать тебя уже завтра. Давай я тебя к себе заберу? Пожалуйста?
Он не отводил глаз, не ерзал смущенно, он смотрел встревоженно и … нежно, что ли. И еще –я его явно где-то видел раньше. Хотя, что значит «где»? Вчера и видел, просто не запомнил. Не до того было. Высокий, коротко и стильно стриженый, с яркими серыми глазами, с заметной щетиной на щеках. Эффектный парень, но самый главный эффект в том, что он здоров, а я вот тут, валяюсь и ищу способ вытянуть из-под кровати пластиковое изделие сортирного назначения. А впрочем, что мне терять?
— Санитарку позови. Тетку такую, тощую и злючую. Мне отлить надо, а она бесплатно не придет. Заодно и заплатишь, ты мне теперь должен.
— Сейчас, — он подскочил, споткнулся о пакет, который сам же и принес, — вот, это тебе. Я скоро, Саш.
Меня не удивляло то, что он знает мое имя. Наверняка его на этот счет подробно просветили врачи из Скорой и хмурые парни из ДПС. «Попрощайся с правами, козел», — мстительно думал я.
Как же я его ненавидел. И если бы мог, я бы с наслаждением разбил бы эту смазливую рожу. Впрочем, у меня еще будет такой шанс. Только бы побыстрее срослись чертовы кости.
Санитарка, оказывается, имела имя: «Тетя Люба, сынок. Ты если что, покричи меня, не стесняйся. И если сильно болит, скажи, я договорюсь, сделают обезболивающее». Видимо, нехило этот козел ей заплатил, если произошла такая перемена. А козел мялся у двери палаты, кивал словам тети Любы и отвернулся, когда она помогала мне решить очередную интимную проблему.
— Как тебя зовут, Шумахер недоделанный?
— Саш, а ты меня не помнишь?
— А должен?
— Я Костя Шарыгин, мы учились вместе в школе. Ты в восьмом, я в десятом. Потом меня перевели, если помнишь.
Ну точно, не зря мне его лицо было так знакомо. Шарыгин, редкая тварь. Любитель почесать кулаки обо все, что находилось в радиусе поражения. Сынок каких-то очень непростых родителей, из тех, у кого солнце прямо из задницы светит. Вот только тогда у него были длинные волосы, собранные в хвост на затылке, а теперь короткий ежик и виски выбриты почти наголо. Тогда он носил растянутые свитшоты и рваные джинсы, а теперь — строгие брюки и отглаженную льняную рубашку. Неудивительно, что я его не узнал.
Я был в числе его жертв, среди тех, кто обходил его дальними коридорами и предпочитал переждать в туалете, пока Шарыгин со свитой пройдет мимо. Я замазывал синяки маминой тоналкой и врал ей, что споткнулся на физре. Я не мог дать ему равноценного отпора, он был старше и раза в два здоровее меня. Из школы я всегда почти бежал, загривком ощущая его тяжелый пристальный взгляд. Почти каждый день он шел за мной, иногда с компанией, но чаще один. Мне везло — я успевал добежать до дома, захлопнуть за собой тяжелую подъездную дверь и прислониться к ней спиной, облегченно выдыхая. Почему ему так нравилось преследовать именно меня? Не знаю. Но перевели его в другую школу не из-за меня. Его дружки избили парня из параллельного класса. Избили так, что в этот раз скандал не смогли замять даже всесильные Шарыгинские предки. Даже то, что сам он в этой драке участия не принимал, не спасло его от грандиозного скандала. Конечно, его отмазали, перевели в другую школу. Как же я был тогда счастлив, как же надеялся никогда его больше не увидеть. Зря, как оказалось, надеялся.
— Завтра тебя выпишут, отвезу тебя куда захочешь. Знаю, что у тебя мать уехала, мне врач сказал. Может, поедешь ко мне? Ты подумай до завтра, хорошо? И поешь, я тут принес. Саш… — Шарыгин странно сморщился, будто это ему было больно, — Саша, прости меня. Если бы ты знал. — он тронул рукой мое забинтованное плечо, легко, ласково, — Сашка, когда я увидел, что это ты, я… Ладно, до завтра, Саш.
Ехать к нему я отказался наотрез. Еще чего не хватало — видеть каждую минуту его ненавистную рожу. Домой, а там как-нибудь. Но Шарыгин решил по-своему. Приволок больничное кресло-каталку, усадил меня в него: «Карета подана, сударь», и покатил по длинным, пахнущим хлоркой и прокисшей капустой коридорам больницы. Поднимал, как ребенка, усаживая на пассажирское сиденье знакомого внедорожника со здоровенной вмятиной на капоте. Он поймал мой испуганный взгляд:
— А нельзя было такси вызвать? Ты же меня прямиком на кладбище отвезешь, с такими навыками.
— Саш, я буду осторожен. Обещаю. Я вообще-то неплохо вожу, просто так получилось.
Он и вправду неплохо водил. Уверенно и аккуратно. Остановил машину у подъезда моего дома, не спрашивая адреса — он отлично выучил его за тот год, что преследовал меня. Вытащил кресло, которое внаглую приватизировал в больнице, усадил меня и сунул мне в руки очередной пакет:
— Вот, тут твои вещи, мне в приемном покое отдали. И еще, твой телефон… — он вынул из кармана джинсов пакетик с сим-картой, — карту я вынул, а телефон, увы, в хлам. Поэтому, — он кивнул на пакет, — сам разберешься. Он уже с новой симкой.
Я вытащил плоскую коробку с изображением надкушенного яблока:
— Пытаешься меня купить? Думаешь, заяву накатаю? Стоило бы, только я не стану. Мараться не захочу.
Шарыгин вздохнул:
— Не пытаюсь. Я виноват, причем больше, чем ты думаешь. Это просто взамен разбитого, не парься. Захочешь написать заявление — пиши. Имеешь полное право. Только давай сначала до квартиры доберемся?
Кресло не пролезло в дверь, и до кровати Шарыгин нес меня на руках. Потом пыхтел и матерился, пропихивая конструкцию в узкий дверной проем. Вкатил в комнату с видом победителя:
— Ваш трон, сударь! Я поставлю рядом, пересаживайся осторожней. Ты пока отдыхай, я чай заварю. Не против, если я у тебя поживу, пока твоя мать не вернется?
— Ты спятил, Шарыгин? Зачем тебе все это? Я же сказал, заявы не будет. Живи спокойно.
— Я и поживу. Тут, с тобой. Ты же сам сейчас толком зубы почистить не сможешь. Я проверил, кресло в двери ванной точно не пройдет. Так что придется тебе меня терпеть. В виде моральной компенсации.
— В виде особо изощренного наказания. Сто седьмая китайская пытка.
— Как скажешь. Я на кухню, если понадоблюсь — позови.
Он скрылся в кухне, а я вытащил тонкий, стильный телефон в черном гладком корпусе, набрал Маринкин номер:
— Привет. Я уже дома.
— Саша, привет! Как дела? А почему уже?
— Выписали сегодня.
— Ой, точно, ты же в больнице был. Как рука?
— В гипсе. Ты сможешь прийти ко мне?
— Конечно. А ты один?
— Да, — я был уверен, что Шарыгину вскоре наскучит роль сиделки и он пропадет из моей жизни. В конце концов, должны же быть у него свои дела? — Придешь?
— Ага, вечером забегу. Пока-пока.
Шарыгин, видно, решил окончательно испортить мне жизнь. Так, чтобы наверняка. Он не только никуда не ушел, он метнулся к машине, приволок сумку с вещами и к приходу Маринки щеголял в роскошном спортивном костюме. Правда, его помощь в некоторых делах была очень кстати. Это ведь совсем непросто — быть инвалидом. Нужно учиться заново передвигаться по квартире, в которой, казалось, знаешь каждый квадратный сантиметр. И каждый сантиметр может стать для тебя непреодолимой преградой. Пороги, дверные проемы, высота ванны и раковины — это все для здоровых. Я ненавидел Шарыгина, но нужно признать, без него я бы не справился.
-Привет! А ты кто? А где Саша? — все-таки у нее красивый голос. Переливчатый, звонкий.
— Привет. Саша в комнате. А я — Костя. Костя Шарыгин. Это я его сбил.
— Шарыгин? Ты? Из десятого А? Тот самый Шарыгин? А я думаю, где я тебя могла видеть?
— Могла видеть на днях, на месте аварии. И в школе, да, тоже.
— А ты теперь где? Учишься или работаешь?
— Ты к Саше пришла? Он в комнате, — Шарыгин открыл дверь и подтолкнул Маринку в направлении моей кровати, — вот, к тебе пришли.
— Привет, ой, а ты весь такой…
— Какой?
— В гипсе и вообще… Я думала, ты руку сломал и все.
— Не руку, ключицу, так что не все, если подумать.
Я пытался шутить, но видел, что ей наплевать на меня. Маринка косилась в сторону двери, за которой остался Шарыгин. Ну еще бы, такой мачо и без гипса. Моя любовь к ней, и так подточенная сомнениями, таяла как снег под ярким солнцем. Я вдруг увидел, что она слишком ярко и вульгарно накрашена, что вовсе не так красива, как мне казалось. И я отчетливо понимал, что я ей абсолютно безразличен, оставалось только узнать, зачем она согласилась прийти.
— Саш, а давай мы все же потусим у тебя? Ты же из больницы вышел, есть повод. И Костя с нами. Прикольно будет. Я в этот раз все сама сделаю, всех соберу. Мне травки обещали подогнать.
Я молчал, мучительно подбирая слова. Меня снова выручил Шарыгин:
— Саш, вот таблетки, выпей. А что ты тут про тусу лепила? — это уже Маринке.
— А что, клевая идея. Саша выздоровел, хата свободна. Или ты можешь предложить мне что-то получше? — она кокетливо дернула плечом, — Предлагай, я уже согласна!
— Могу. И предложу. Пошла вон, шлюха!
Шарыгин вернулся в комнату и полез открывать окно:
— Фу, ну и духи у нее. Аж тошнит. Ты злишься, да? Но она тебя не достойна, поверь мне. Да ты сам видел.
— Видел. Не злюсь. Просто сделай одолжение, уйди, а?
— Хорошо. Я в соседней комнате. Просто позови. И нет, далеко я не уйду.
Я лежал и думал, что мир несправедлив именно ко мне. Почему так? Почему я любил девушку, которой был настолько безразличен? Почему именно я попал в эту нелепую аварию и теперь хрен знает, когда смогу сам встать на ноги? Почему из всех самых ненавистных мне людей на земле на помощь пришел именно он? Почему это происходит со мной?
Я проснулся от чьего-то сопения. Голова моя лежала на плече у Шарыгина, который сладко сопел мне в волосы. Я дернулся, попытался отползти, но он проснулся:
— Тише, Саш, не дергайся.
— Ты зачем здесь?
— Ты стонал во сне. Я вот… пришел. Я не могу слышать, как ты стонешь, Сашка, не могу, понимаешь?
— Ты рехнулся? Что ты несешь?
— Я давно рехнулся, Фадеев. Ты просто не замечал. Я целый год вокруг тебя круги нарезал и потом тоже. Я же каждый твой шаг знаю, знаю, что ты в ВШЭ поступил, с кем общаешься. Вот про эту тварь не знал, правда.
— Шарыгин, — я все же отполз немного в сторону, рискуя грохнуться с кровати, — ты меня пугаешь. Скажи, что я сплю и это все бред.
— Не бред, Фадеев. Я влюбился в тебя еще в школе. Просто не знал, что это со мной. Ходил за тобой каждый день, как за дозой. Увижу — и счастлив.
— А люлей ты мне тоже от большой и чистой любви прописывал?
— Прости. Я дурак был. Не понимал, чего хочу — то ли убить, то ли… Я тебя как девчонку домой провожал. Потому что думал, вдруг кто полезет. А я тут как тут.
— Шарыгин, ты моих таблеток переел, что ли? Ты что, голубой?
— Я не знаю, Саш. Не знаю. Но мне никто, кроме тебя не нужен. Я когда понял, что сбил именно тебя, чуть не умер. Сашка, — он потянулся ко мне, — Сашка…
— Уходи! Убирайся! Не трогай меня! — я орал и колотил его кулаком, стараясь попасть в лицо, разбить эти губы, чтобы не слышать больше, как он произносит мое имя, словно имя бога, чтобы он не смел прикасаться ко мне, потому что это было слишком, непозволительно нежно. А он даже не закрывался, только сморщился, когда я все же разбил ему губу.
— Саш, тише, не надо. Руку повредишь. У тебя их не так много, ну все, хватит, слышишь?
— Убирайся, Шарыгин! Ненавижу тебя, я тебе не верю. Ты такой как все, нет, ты хуже всех, — я сам не понял, как начал всхлипывать, — ненавижу, ненавижу!
А он обнимал меня, не давал мне закрыть лицо рукой, нависал надо мной, боясь повредить сломанную ключицу. Стирал тыльной стороной ладони мои слезы и шептал, шептал:
— Санька, хороший мой, не надо, не плачь, Санька, Сашенька…
Утром он ушел. После моего уверенного: «Нет. Уходи. Я не могу». Я хотел добавить: «Ты мне противен», но не смог. Он был мне противен, я ненавидел его, презирал, но сказать почему-то не смог. Я остался один, подтянул поближе пульт от телевизора, вчера заботливо подсунутый Шарыгиным, покосился на телефон, в списке контактов которого, как я успел убедиться, значился только один номер — его, и принялся искать новые причины для ненависти. Я вспоминал школу, его кулаки и издевки, свою заячью трусость и ненавидел. Только когда телефон зазвонил и на дисплее высветилось имя — Костя, я ответил, не задумываясь:
— Але.
— Ты как?
— Нормально.
— Есть хочешь?
— Хочу.
— Пиццу, суши или что-то другое?
— Роллтон хочу.
— Ты без меня там еще и башкой ударился что ли, Фадеев? Это же гадость.
— Сам ты гадость. Роллтон и побольше.
— Слушаюсь, сударь. Не скучай, я скоро.
Подождите, я же должен его ненавидеть? Почему же я сейчас улыбаюсь? Почему?