плитка

Плитка под ногами серая и мокрая. Питер не радует погодой, всё оплакивает кого-то, мочит и без того утопшие в серости и сырости каменные стены.

У Серёжи глаза карие, тёплые, в уголках собираются лучики. Весь он пахнет югом и солнцем, даром что промочен Питерскими дождями. На нём чуть-чуть не десять слоёв одежды, поверх всего любимая затёртая косуха, а под всеми этими слоями тоже тепло, тоже солнце, запрятанное поглубже, чтобы не растерять, не растратить на неважное и ненужное. Серёжа своё южное тепло бережно хранит, позволяет ему только влажно блестеть в глазах, а сам брендовыми кроссами по лужам, загорелыми пальцами по щекам и улыбается, улыбается в усы, щурится солнцем. Красивый, тихий.

Макс северный, белый, он стягивает с себя надоевшие за годы шмотки, все слои стягивает, ему в коротких шортах и распахнутой на груди рубашке так хорошо, так с в о б о д н о, но Питер гостей любит по-своему, щедро отдаёт самое ценное, и Макс дрожит мокрый до нитки, не может сойтись рядами зубов, мокрыми кедами по грязи и слякоти, отражает серыми глазами серый меланхоличный Питер.

Серёже тоскливо и холодно смотреть на мокро-жёлтую рубашку, он стягивает тёплую изнутри косуху, с потрескавшейся от солнца кожей, собирающимися капельками под воротником и сразу на Макса, чтоб не каплю хранимого юга не проронить.

Макс таращит глаза по-оленьи, но послушно натягивает, кутается в этот щедрый дар, впитывает Краснодарское тепло.

— Спасибо, Серёж, — хрипит, полупростуженый.

У Макса по коже сразу ползёт это южное и солнечное, несмотря на холод, копошащийся уже, кажется, в костях.

— Питер капризный, к нему привыкать только, — тёплое бормотание, опять в усы.

— У тебя талант терпеть капризы, — в воротник косухи, в тёплую толстую кожу.

— Талант.

Питер серый и сырой, гостеприимный, Серёжа в нём смывает налёт, но тепло и солнце не даёт. Серёжа в Питер как к любовнице. Питеру тело, концерты, вайб, но не душу, не тепло. Но Максу кусочек можно, вот она косуха нагретая югом, теплом к телу.

***

Разряженные батареи портят все планы, как ливень, идущий стеной, закрывающий обзор дальше носа. Убер не вызывается, такси не ловятся и полгорода пилить до отеля. Максовы шорты наводят ещё большей тоски и Серёжа медленно закипает, злится. Серёжа тащит за руку куда-то во дворы, оглядывается, хищно, словно принюхиваясь, выискивает что-то.

— Переждём у моего братана, — тихо, обречённо. — Он без вопросов впишет.

У Макса с такой силой стучат зубы, что он даже не в состоянии возразить.

***

Рудбой всегда стабильно уставший, стабильно молчаливый и немного угрюмый. Глаза у него красные, с чёрными почти кругами под ними. В зубах сигарета, за открытую дверь порываются серые туманные клубы. Рудбой щурится своими тусклыми глазами, немного недоверчиво, скребёт задумчиво рыжеватую щетину и отступает в сторону без всяких слов.

— Здрасте, — скромненький кивок головой и Макс уже стягивает с себя весело хлюпающие дождём кеды.

Ваня будто бы нехотя кивает в ответ, рассматривает Серёгу, который важно стаскивает верхний промокший слой, ерошит короткие волосы, стряхивая воду.

— Здаров, Вано. Без предупреждения, прости. Можно у тебя вписаться до окончания этого кошмара? — обнимает, хлопает по спине, несуразно маленький по сравнению с дылдой Рудбоем.

— Без проблем, Серёг, — хмыкает, стряхивает пепел с сигареты в ладонь и оглядывает Макса долгим взглядом. — Притащу что-нибудь для твоего курортника. Чайник горячий.

Макс шугается от Ваниных татуированных лап как от огня, смотрит диковато, с опаской, как зверёк какой, но быстро привыкает не вздрагивать от взгляда на него. Ваня держится всё так же мрачно, потому что чужих Ваня не любит, но проявляет всё радушие, позволяя и переодеться, и отогреться, и наглеющего Хесуса потискать.

Пока они с Серёжей курят, Ваня говорит:

— Не нравится он мне. Ты знаешь, твои хоуми — мои хоуми, но он больно чудной какой-то, — ерошит серовато-зелёные волосы, пыхтит дымом. — Манерный слишком. Не знаю, другой.

Серёжа кивает и жмёт плечами. К Максу надо привыкать.

— Знаю же, ну, — Серёга щурится, курит впервые за долгое-долгое.

Ваня кивает, понимает. Понимает ведь. У него опыта много в таком. У него Мирон, весьма капризный порой Мирон, непонятный иногда, временами чуждый этому миру. Макс больше себе на уме, но тоже грустный поэт, тоже курит, глуша внутреннее, тоже полон загонов и самокопания.

Ваня стелит один диван, говорит мол, звиняйте, больше мест нет, а пол холодный просто страх. Ливень всё долбит по окну, выходящему в "колодец". Ване к вечеру звонят. Он забирает кота и уходит в свой неоновый мирок, грустить в одиночку.

— У тебя классные друзья, — не то с иронией, не то просто пытаясь быть вежливым.

— Тебе он не нравится, знаю, — со вздохом тяжёлым. — Не любит Ваня чужих, у него проблемы с доверием. Ты не обижайся на его слова, ладно? Он вспыльчивый, наговорит порой, а сам потом убивается.

Макс поднимает брови, скептически поджимает губы. Не верит. Макс достаёт гитару из промокшего чехла, наигрывает что-то от балды, подмяукивает в ноты. Через некоторое время в мяуканье различаются тихие слова. Макс играет интонацией, воет волком, но так тихо, что кажется музыка резонирует где-то внутри грудной клетки, урчаще, хрипло.

Макс тянет ноты, высоко тянет, мяукает всё на свой манер, перебирает длинными пальцами тугие струны. Серёжа слышит эту песню впервые, Макс её ещё не записывал, может и сочинил то вот прям сегодня ночью, кто знает.

На середине Максова подвывания, из спальни боязливо выглядывает Рудбой. Перебежками подбирается чуть ближе, садится тихонечко на ковёр и курит. Видно, что слушает, видно что нравится, Серёжа же знает, что нравится, Ваньку разгадать не великое дело, он же простой как два рубля.

Макс всё воет, мяучит, красиво, ладно. Слова у него округлые, порой с проглоченными окончаниями, но всё равно знакомые, правильные, ласкающие слух.

***

Ваня курит седьмую, Макс спит лицом в подушку, завернувшись по уши в одеяла. И в своё, и в Серёгино.

Ваня говорит:

— Девчачьи у него песни, — говорит, потом замолкает. — Красивые очень, но девчачьи, — говорит.

Серёга усмехается. Ванька такой, да. Не признает ведь, что зацепило. Мирону вот признаёт, а другим никогда.

— Пускай, — соглашается, чтоб не спорить.

***

У Макса след от подушки на лице. Зато Ванин оверсайз ему как раз, они же оба дылды, для Серёжи так особенно. Макс скромненько просит кофе, моет мордочку, зачёсывая волосы рукой назад и сразу под резинку, что всегда на руке. Заспанный и хмурый. До жути трогательный, смущённый после пробуждения.

Спал на Серёже всю ночь, практически вдавив его в разложенный диван, прижимал к себе лапками, сопел тихонько в макушку. А потом проснулся, поёрзал сонно стояком по бедру и улетел с дивана на пол, стоило Серёже с пробуждения шумно выдохнуть.

Ванька от смеха аж покатывался, сидя за компом, забравшись на стул с ногами. Макс краснел неровно и пятнами, молчал, кряхтел.

Пока они завтракали глазированными сырками, а Серёжа ещё и вызывал убер с Ванькиного телефона, припёрся Мирон. Якобы за Хесусом, но уходить не спешил. Обрадовался Серёге, обниматься полез, с Максом дружелюбно поздоровался. Пока пиздели, Макс молчал, хотя и вклинивался порой. Кажется, был до сих пор смущён.

Когда уходили, Мирон шепнул что-то, Серёжа и не разобрал. Только в такси дошло, что это одобрение было. Мол хороший парень, Серёг, не переживай так. Серёжа и не переживал. Он бы любил это его мяукающее подвывание даже если бы никто не одобрял. Но два его мира ладно сошлись и от этого теплело в душе.