Жарко. Невыносимо жарко. Жар идет откуда-то изнутри, сжигая заживо и заставляя жадно хватать спекшимися губами сухой воздух с мелкими частицами горькой пыли. Ему постоянно хочется пить, но приставленный к нему мальчишка-оруженосец дал ему сделать лишь несколько маленьких глотков, сколько бы он не просил.
Неужели это конец? Он уже потерял счет времени, лежа в душном полумраке походного шатра, не имея возможности наблюдать за сменой дня и ночи. Тело почти не слушается, мышцы словно одеревенели и кажутся отвратительно вялыми. Он никогда еще не ощущал себя таким слабым и бесполезным. В голове поселилась странная тяжесть, мешающая думать и заволакивающая, временами, все вокруг мутной пеленой, сквозь которую почти не пробиваются ни запахи, ни звуки, ни зрительные образы. Отчасти в ней он находил спасение, как и в той беспокойной дреме, милосердно окутывающей его и, хоть и ненадолго, отделяющей утомленное бесконечной мучительной болью тело от затуманенного горячкой рассудка.
Лихорадка сжигала заживо, по крупицам крадя здравомыслие и заставляя окружающую реальность все сильнее отдаляться и расплываться в потоке странных, быстро сменяющих друг друга картин, порожденных горячечным бредом. Но даже находясь практически на грани, рыцарь все еще цеплялся за осколки настоящего, не позволяя себе окончательно раствориться в таких заманчивых видениях прошлого. Сон, что был сродни смерти, шел за ним по пятам, обещая быстрое избавление от земных мук. Раз за разом ему все тяжелее было вырываться из тягучего плена дремоты, но крестоносец не сдавался, продолжая бороться. И в этой борьбе распирающая острая боль, поминутно терзающая правый бок, была жестоким, но верным помощником.
Он был тяжело ранен в живот, когда их небольшой отряд угодил в засаду сарацин по пути во временный лагерь рыцарей Тевтонского ордена, и вот уже пару дней, как он находился на попечении братьев-целителей. Бывалый воин не питал иллюзий относительно своей судьбы, хоть и стойко выдержал несколько часов в седле под палящим солнцем пустыни. Под конец пути он почти ничего не соображал от обильной кровопотери, и потому в его памяти остались лишь отдельные моменты: обеспокоенные голоса собратьев, душное марево, висящее в воздухе, спина оруженосца, ведущего в поводу его коня, вязкий горячий песок под копытами измотанного жеребца, а еще собственная белая накидка, сплошь залитая кровью. Кто-то говорил, что он чудом остался жив, но Рихарда с тех пор ни на миг не покидало ощущение смертной тени, все ниже склоняющейся над ним. Из тихих разговоров медиков у его постели он знал, что рана крайне плоха. Братья шептались, что задеты внутренности, а повязки на его животе, что менялись все чаще, в последнее время были пропитаны не только кровью, но и зловонным гноем. Жизнь по капле оставляла некогда могучее тело, и остановить этот процесс уже никто был не в силах.
Палестина. Бескрайние белые пески, что тонут в слепящем сиянии небесного светила, стоящего в самом зените. Почти постоянный полуденный зной, донимающий людей и животных даже в редкие минуты отдыха. Они, дети Христианского мира, были здесь чужими и неизменно тосковали по своей далекой родине, лесам, полям и туманным равнинам, но вынуждены были сражаться за свою веру и возможность нести слово Господне язычникам. Иерусалим – сияющая жемчужина, символ Христианства, обошелся им слишком дорого, но останавливаться и думать о цене победы было непозволительной роскошью. Об этом могли размышлять лишь подобные ему воины Креста, лежащие на смертном одре, чьи слабые уста уже не могли произнести богохульных речей.
Впервые за последние несколько часов, мужчина вновь пришел в сознание. Было очень тихо, лишь слабый ветерок шевелил плотные створки, скрывающие вход в шатер и почти невесомую, легкую ткань противомоскитного навеса над его постелью. В изголовье тлела одинокая свеча, заливающая мерцающим приглушенным светом небольшое пространство шатра, в углах которого залегали глубокие черные тени. Оруженосец, совсем еще желторотый юнец лет пятнадцати от роду, устроившийся чуть поодаль у противоположной стены, спал сидя, уронив голову на грудь и тихонько посапывая. Судя по отголоскам прохлады, временами доносящейся снаружи, был поздний вечер или, может быть, даже ночь.
Раненому рыцарю хотелось еще хотя бы раз увидеть ночное небо, пусть оно и было здесь совсем иным, чем на его родине, невыносимо далеким и необъятным, с неподвижно замершими в глубокой синеве крохотными точками звезд. Он попытался приподняться, но ему даже не удалось как следует оторвать голову от подушки. Сраженный вражеским клинком, беспомощный и раздавленный тяжелым недугом, словно насекомое, попавшее под лошадиное копыто, он мог лишь молча злиться на столь неудачное стечение обстоятельств. Собственное тело с отчетливым рельефом сильных тренированных мышц, мгновенно покрывшееся от затраченных усилий холодным липким потом, в этот миг показалось ему злой усмешкой судьбы в лицо его немощи. Он едва мог пошевелить рукой, что уж тогда говорить о намерении встать на ноги и выйти наружу. Сейчас ему даже с трудом верилось в то, что раньше он с привычной легкостью поднимал на ежедневных утренних тренировках двуручный меч или верхом на верном боевом коне в полном рыцарском доспехе несся навстречу такому же закованному с ног до головы в тяжелые латы противнику с турнирным копьем наперевес.
Его взгляд невольно натолкнулся на лежащий рядом с постелью фамильный меч в ножнах, с которым воин на своей памяти почти никогда не расставался. Казалось, стоило протянуть руку, и он мог бы запросто коснуться массивной рукояти десятикилограммового клинка, украшенной серебром и одним единственным крупным черным агатом, тускло поблескивающим в навершии эфеса. Весь его жизненный путь был связан с этим оружием, постоянно напоминавшим ему, кто он и откуда родом. Кодекс Ордена запрещал открытое использование наследственной геральдики, поэтому меч был тем крохотным, но очень важным звеном, что связывало его с домом фон Мэйн, с семьей, которую он не видел целую вечность…
Собрав всю свою волю в кулак, крестоносец, с трудом преодолевая слабость в ватном от долгой лежки теле, потянулся к длинному черенку рукояти, такому манящему и близкому, желая лишь вспомнить, каково это было сжимать его в ладони. Но когда пальцы уже практически коснулись эфеса, правый бок пронзила резкая боль, от которой сорвалось дыхание, и он в изнеможении рухнул обратно на подушки. Орденские врачеватели категорически запрещали ему двигаться и уж тем более прикладывать к чему-то усилия сверх меры, но он не смог сдержать свой порыв, за что тут же и поплатился. В голове противно загудело, а по светлой ткани бинтов стремительно начало расползаться алое пятно. И даже сделанная на совесть тугая повязка, начинавшаяся под самыми ребрами, уже никоим образом не могла остановить кровотечение из потревоженной раны.
Рихард провел сухим, шершавым языком по горячим растрескавшимся губам и на миг прикрыл налившиеся свинцовой тяжестью веки. Все тщетно. Его война была окончена независимо от того, насколько сильно он противился своей участи. Он не хотел умирать здесь, под чужим небом, но смерть уже распахнула перед ним свои объятья, и все, что ему оставалось - лишь сделать последний шаг ей навстречу. И потому рыцарь отчаянно медлил на краю бездонной пропасти, пока быстротечные минуты складывались в последние часы его бренного существования.
Когда-то, в своей далекой прошлой жизни, Рихард фон Мэйн был наследником богатого феодального рода, лишенным привилегий рассерженным отцом, заставшим сына в объятьях юной мачехи. Сейчас он понимал, что баронесса совсем не стоила его внимания, ибо впоследствии так и осталась грязной шлюхой, крутя романы за спиной мужа уже с его вассалами. И он жалел порой, что не нашел в себе сил вернуться и открыть глаза отцу, когда случайно вдруг узнал всю правду. Но это было после. Ну а тогда он был слишком молод и слишком горяч, чтобы переждать гнев родителя, и, к тому же, слишком отчаян и смел, чтобы не откликнуться на призыв Папы Римского к оружию. Он принял судьбу крестоносца, вступив в ряды Тевтонского ордена, стремясь поскорее покинуть Германию и никогда не возвращаться. Но по своей воле согласившись отринуть все мирское и посвятить себя войне за Гроб Господень, Рихард и представить себе не мог, что кодекс Ордена однажды из ленты помазанника Божия превратится для него в удавку, затянувшуюся на шее смертоносной петлей.
Что его жизнь? Лишь бесконечная война, звон стали, пыль дальних дорог и ристалищ, пот и кровь, что изо дня в день он проливал во славу Ордена. Того, что призван был блюсти порядок и духовную чистоту в своих рядах, но закрывал глаза на те бесчинства, что нередко творили его самые верные рыцари. И Рихард был одним из них, одним из лучших, чье имя повторяли с гордостью и ставили в пример. Он слишком сильно полюбил эту войну, но вовсе не за её благие цели, а за азарт кровавой бойни, к которой втайне испытывал практически животную страсть. Но впрочем, ему не чужды были и другие греховные утехи, которыми так жадно упивалось рыцарское братство за спинами вышестоящих Орденских чинов.
Турниры, помимо ратной доблести сулящие щедрую награду победителю, порой и были той небольшой и скользкой тропкой, которая все дальше уводила благочестивых воинов Креста от Орденских догматов. Разок, поддавшись звону золотой монеты, он получил все то, чего ему хотелось. Противные предписанной аскезе доспехи из вороненой стали работы одного из лучших мастеров, прекрасное оружие и щит с фамильным гербом, нередко заменявший на турнирах тот орденский, простой, с крестом на белом поле, бывший бессменным символом тевтонцев, породистый скакун, что стоил баснословных денег – все это, словно маленькая шалость, которую Великому Магистру заметить было как-то не с руки. Как и разгульное веселье светских пиров, где братья-рыцари во хмелю не раз делили ложе с женщинами, предаваясь разврату. Ему, как и всем прочим братьям, неважно было, госпожа или служанка, лишь не была б дурна собой, особенно когда терпеть растущее желание становилось совсем невмоготу. А в остальное время Рихард проявлял разборчивость и крайне тонкий вкус, предпочитая поистине красивых и с виду неприступных дам, что были женами богатых, но недальновидных стариков. Добиться встреч с такой особой он находил преувлекательным процессом, которому мог посвятить всего себя на некоторое время. Чем больше было риска, тем желанней был трофей, однако всех его любовниц, без исключения, постигала одна и та же участь – они ему всегда довольно быстро надоедали, и он умело их бросал. Порой крестоносцу казалось, что с годами он зачерствел настолько, что не способен был любить и восхищаться, а соблазнял очередную «жертву» лишь из садистского желания понаблюдать за бедным мужем-рогоносцем. Ведь в женщинах он видел только тело, покорное сильнейшему и созданное Сатаной, чтоб вызывать в мужчинах похоть.
А после блудных сыновей, смиренных и поникших пред лицом Господа, принимала в благословенные молчаливые стены монастырская обитель, где они преклоняли колени, каждый замаливая свои грехи. День изо дня, из года в год грешить, чтобы очиститься и вновь войти во грех. И эта участь не была так уж плоха, хоть и веяла распутством и цинизмом, что не пристало члену братства. Он жил так ровно до тех пор, пока однажды, в тишине крошечной кельи, его не посетило странное видение. Наверное, он ненароком задремал, когда молился, но яркий образ прекрасной незнакомки, что тогда ему явилась, рыцарь позабыть уже не смог. С тех пор не стало ему более покоя, и, даже стоя перед ликами святых, он не переставал мечтать о встрече с ней. Той, что была словно обещание. Той, что должна была полюбить его, как никто и никогда, излечив застывшую, как бабочка в янтаре, грешную душу, погрязшую в пороках.
Судьба настигла Рихарда фон Мэйна у далеких берегов Англии, сыграв при этом с ним поистине отвратительную шутку. Он повстречал прекрасное невинное создание, милей которого не доводилось видеть искушенному взору. Хрупкая и чистая, словно озерная лилия, девушка, пришедшая из давнего полузабытого видения, пленила его с первого же взгляда. Но он понимал, что может лишь в строжайшей тайне восхищаться белизной её безупречной кожи, длинными черными, словно ночь, волосами и бездонными серыми глазами. Имя ей было Изабелл, Графиня де Клер. Она была дочерью одного из английских лордов, что любезно позволил им переждать непогоду в своем замке, и, согласно кодексу Ордена, рыцарь даже смотреть в её сторону не имел права. Однако случилось почти невозможное, и юная графиня, что ни слова не знала на его языке, сама пришла к нему, вложив в его ладони свои маленькие белые руки. Любовное безумие, что длилось лишь неделю, было подобно почти что целой жизни. И словно не было тех трех десятков лет, оставивших за крепкими плечами Барона фон Мэйна неизгладимый след из войн, разрухи и пожарищ, овеянных священным долгом крестоносца. Изабелл была так не похожа на тех других, когда-то бывших до нее, как и те чувства, что он испытывал от встречи к встрече. Лишь с ней он обрел счастье быть так искренно и сильно любимым, не чувствуя в её прикосновеньях и робких поцелуях ни капли фальши. И он уже не сомневался, что именно она была той самой единственной, в которой для него мелькнула яркая вспышка истинного предназначения.
Но все же мысль о том, что он не имел права сдаваться на милость собственным желаниям, отчаянно тревожила его. Что мог он, навек связанный клятвой с Тевтонским орденом, предложить своей возлюбленной, кроме позора и бесчестья? Ничего. И эта мысль терзала его душу всякий раз, как он смыкал объятья. Рихард знал это, когда тайком встречался с ней, он понимал все и тогда, когда позволил себе овладеть Изабелл, дав выход страсти, бушевавшей в теле. В воспоминаниях смешались сладость с горечью, стыдливость юной девы с его непреодолимой жаждой обладания. Он совершил недопустимое, соблазняя девушку, что никогда не должна была принадлежать ему. И лишь на нем, грешнике недостойном прощения, полумонахе, бесстыдно отринувшем целибат, лежала вся ответственность за содеянное. Она была непорочна, когда Рихард коснулся её, и на утро кровь на нежных девственных бедрах его избранницы была тому подтверждением. И в этом, едва созревшем, но таком желанном теле уже не девочки, а женщины был ужасающий немой укор.
Отъезд тогда казался ложью во спасенье, хотя, по сути, оставался лишь трусливым бегством, поддержанным всецело догадливым собратом, немного разумеющим английский и пристально следившим за ним и за графиней всю неделю. Тогда он и представить себе не мог, насколько сильно будет раскаяние и всепожирающее чувство вины, охватившее его после расставания. Но еще сильнее оказалась тоска, что пришла вслед за ними. Рихард словно оставил часть себя у английских берегов, что скрылись за кормой корабля в густом прибрежном тумане, и уже больше не мог стать прежним, сколько бы ни старался.
Впрочем, его собственная жизнь, выгоревшая в один миг подобно сухой щепке, уже не была для него настолько важна. Гораздо важнее была судьба английской леди, так легко доверившей ему всю себя. Он даже думать боялся о том, что своим эгоизмом и малодушием мог сломать ей жизнь и обречь на страдания. Только не её, только не свою Изабелл. Впервые он так явно ощущал всю тяжесть греха, и потому даже возможная казнь инквизиторами Ордена казалась не такой ужасающей расплатой, как слезы юной графини, оставленной им на поругание людям и церкви.
Крестоносец сжал непослушные пальцы в кулаки. Зачем? Зачем он только это сделал? Зачем поддался сладкому соблазну всего на одну короткую, но незабываемую ночь окунуться в непостижимую и прекрасную мечту? Ведь стоило ему только закрыть глаза, как грех его, в котором он почерпнул небывалое наслаждение, вновь вставал перед глазами. Волнующие изгибы девичьего тела, тепло и запах тонкой белой кожи, упругость небольшой груди. Он нестерпимо жаждал влажной жаркой тесноты внутри нее, едва почувствовал сопротивление девственного лона. И пусть Изабелл не противилась и даже сама желала познать тот порок, что прокладывал путь меж её бедер вместе с его твердой плотью, он знал, что своим преступным деянием невольно обращает чистого ангела в порочную бестию. Ей было не место в пучине греха, бок о бок с сотней блудниц, что когда-то делили с ним постель, но он утянул её за собой, сломав белые крылья… И теперь адское пекло ждало их обоих.
«Прости… Прости меня, если сможешь!» - шепнул крестоносец одними губами, чуть приподняв тяжелые веки.
Странное тепло неспешно растекалось по спине, а конечности начали ощутимо неметь. В отсветах пламени догорающей свечи, пляшущих на зыбких серых стенах шатра, ему виделась маленькая светлая фигурка, протягивающая ему навстречу тонкие руки. Рихард невольно моргнул, чувствуя резь в глазах, и окружающая обстановка вдруг медленно поплыла и подернулась туманом, что становился все гуще, пока не закрыл собой абсолютно все.
Сначала была лишь прохлада. Влажный воздух, наполненный запахом диких уэльских трав, приятно щекотал ноздри, заполняя собой легкие. Он вновь мог дышать полной грудью, не чувствуя той садистской в своем постоянстве, ноющей боли в боку, которой раньше отдавался каждый вдох. Где-то совсем близко шумел прибой, и перекликались низко носящиеся над водой морские птицы. Вольный ветер свистел в высоких прибрежных скалах, развевая белоснежные полы его плаща и края длинной попоны рослого вороного жеребца, неторопливо шагающего по узкой тропе, едва заметной среди поросших мхом, травами и низкорослым кустарником камней. Его руки, в которых была прежняя сила, слегка сжали поводья. Мышцы приятно гудели от веса кольчуги, прикрытой орденской накидкой с черным крестом, и перевязи с оружием у пояса. Перестук тяжелых подкованных копыт гулко отдавался от каменистой тропинки, заставляя крестоносца невольно прислушиваться. Вновь ощущать размеренный шаг боевого коня было просто бесценно. Рыцарь выпрямился в седле, откинув с головы небрежно наброшенный капюшон, и с удовольствием подставил лицо мелкой мороси и морским соленым брызгам, что изредка приносил ветер. Дождь здесь был довольно частым явлением, как и сырая мгла, низко стелющаяся по земле. Капли, что висели в воздухе подобно тончайшей паутине, почти незаметно оседали на его небритых щеках, губах и ресницах. Туман окружал со всех сторон, чуть рассеиваясь лишь впереди. Рихард не знал, куда лежит его путь, но воздух старой доброй Англии он не смог бы спутать ни с чем другим.
Он наконец-то вернулся. Правда, совсем не помнил как, когда и зачем. Впрочем, это и не казалось особо важным. Дорога вела его к отмели, прямиком к широкой косе побережья, туда, где суша встречалась с морем.
Внезапно конь под ним встал, отказываясь сделать вперед еще хотя бы шаг. Ведомый странным внутренним чувством, рыцарь спешился, без опаски оставив благородное животное, и двинулся вперед, лишь один единственный раз оглянувшись напоследок. Жеребец все так же стоял посреди тумана и лениво помахивал хвостом, глядя ему вслед, пока окончательно не исчез из виду.
А он все шел и шел на шум прибоя, скользя безмолвной тенью среди размытых очертаний громоздких, изрезанных временем валунов и небольших кривых деревьев, скрючившихся над тропой, пока плеск волн не стал очень отчетливым и не заглушил собой почти все другие звуки, кроме тихого дыхания ветра в скалах.
Туман наконец расступился, и Рихард увидел у кромки воды, бьющейся о гладкие береговые камни, ту, чей образ он всегда хранил в сердце. Она казалась пронзительно яркой и живой на фоне серого пейзажа, затянутого плотной белой мглой. Седое море, что на линии горизонта почти сливалось с низким хмурым небом, шелестело пеной почти у самых ног девушки, каким-то чудом не касаясь тяжелых складок на подоле платья насыщенно-бордового цвета. Лишь мелкие серебристые капли воды, сверкающие в темной длинной косе с вплетенной в нее жемчужной нитью, могли служить доказательством того, что графиня была хоть сколько-нибудь реальна.
Изабелл потянулась к нему, и он, без колебаний, шагнул навстречу, обвив стройную талию девушки сильными руками. Рихард почувствовал, как она вся дрожит, словно лист на ветру, но так и не смог понять причину, заворожено вглядываясь в глубокие серые омуты прекрасных глаз. Графиня де Клер была все так же ангельски красива. Тонкие черты её милого личика слегка заострились и сделались более женственными с тех пор, как они виделись в последний раз. О, если бы он только мог назвать Изабелл своей! Ему столько нужно было ей сказать, но слова не шли на ум, и он лишь теснее сжал её в объятьях, стремясь согреть и успокоить.
Они еще долго стояли, крепко обнявшись, пока Изабелл не подняла голову с его широкого плеча и не потянулась изящными маленькими пальчиками к его щеке, как когда-то давно, в темном замковом коридоре, когда они еще почти не знали друг друга. Рыцарь чуть наклонил голову, и она легко поцеловала его в лоб.
- Что с тобой? – спросил он, не уверенный в том, поймет ли его графиня.
Взяв его руку в свои две, Изабелл нежно коснулась губами огрубевшей мужской ладони и что-то прошептала в ответ, но внезапно налетевший с моря вихрь тотчас унес её слова прочь.
И только сейчас Рихард заметил, насколько она бледна. На девичьих щеках совсем не осталось румянца, а в тонких пальцах был лед. Она все так же дрожала, прижимая его руку уже к своей груди и с отчаянной мольбой глядя на него. Он чувствовал, что юная леди хотела донести до него что-то очень важное.
- Что? Скажи мне, что? – повторил вопрос крестоносец, но Изабелл лишь отрицательно мотнула головой.
Новый сильный порыв ветра всколыхнул полы его плаща и подол платья графини, растрепав длинную косу. Темные пряди рассыпались по её плечам и спине, а жемчуг из прически разлетелся во все стороны подобно морским брызгам. Девушка едва заметно пошатнулась и молча опустилась прямиком на твердые камни, увлекая его за собой.
Рихард больше ни о чем её не спрашивал, когда она положила голову ему на колени. Глаза Изабелл тускло поблескивали от навернувшихся слез, а во взгляде была такая непередаваемая щемящая тоска, боль и бесконечная любовь, словно она тем самым прощалась с ним.
- Не плачь, моя госпожа, - он принялся осторожно перебирать непослушными пальцами черные шелковистые волосы графини, как и прежде, находя их изумительными.
Внезапно, она вновь протянула руку и слегка дотронулась до его губ.
- Поцелуй меня, - её голос был подобен тихому шелесту ветра в высоких травах и едва различим в шуме бьющихся о берег волн. – Прошу тебя…
Рихард ни в чем не мог ей отказать, ведь графиня была его судьбой, его единственной, хоть и запоздалой, любовью. Лишь ради нее одной он все еще дышал и даже с радостью бы принял смерть, если бы она того пожелала.
Склонившись, он мягко коснулся девичьего рта поцелуем. Но губы Изабелл, что раскрылись ему навстречу, были отчего-то холодны и почти безвольны. Рихард скользнул языком вовнутрь, надеясь, что ласки пробудят в возлюбленной прежний огонь. Он целовал её так, как в тот вечер, когда она захотела принадлежать только ему. Тогда графиня, хоть и робела, отвечала ему со всей страстью. Но только не сейчас… И долгий поцелуй, что почему-то крал весь его воздух, постепенно начал обретать терпкий металлический привкус.
Рыцарь ощутил, как по щеке Изабелл медленно скатилась слеза и, наконец, разорвал поцелуй. Он с ужасом понял, что больше не чувствует её слабого дыхания и смотрит уже на безжизненное тело любимой, лежащее у него на коленях.
Прекрасная, но застывшая, словно фарфоровая статуя: с темными стрелками длинных ресниц, на которых все еще дрожали прозрачные чистые капли слез, с тонкой струйкой крови, стекающей из угла рта, что пересекала бледную щеку и исчезала в разметавшихся по пепельно-серым камням волосах цвета воронова крыла. Изабелл де Клер покинула мир живых… Она покинула его, отдав поцелую свой последний вздох.
Рихард в оцепенении продолжал сидеть на месте, не в силах отвести взгляд от мертвой графини. Округу вновь начал застилать густой туман, а шум прибоя постепенно стихал, отдаляясь.
Он вновь оказался в полном одиночестве, среди холодного и сырого белого сумрака, клубящегося со всех сторон. Мужчина вскочил на ноги, силясь разглядеть хоть что-то в быстро сгустившейся мгле, и на какой-то краткий миг ему вдруг показалось, что впереди мелькнул бордовый шлейф платья.
- Пожалуйста, вернись ко мне! – он потянулся следом в надежде отыскать свою драгоценную пропажу, но с каждым шагом хмарь сгущалась все сильнее, а девушка незримо ускользала.
Сердце тумана неодолимо влекло его к себе, обещая новую встречу с возлюбленной, но он был почти уверен, что уже не сможет найти дорогу назад, как только войдет туда.
Свеча в изголовье крестоносца с тихим треском догорела. Кровь, лужицей скопившаяся у раненого бока, окончательно пропитала простынь и размеренно закапала с ложа на земляной пол.
Оруженосец слегка вздрогнул во сне, но так и не проснулся, когда рыцарь, глядя куда-то вдаль немигающим взором, шепнул ссохшимися бескровными губами:
- Я просто подожду тебя здесь, Изабелл… Я жду только тебя.
Туман… Теперь везде был туман, и он наконец мог позволить себе раствориться в нем, надеясь, что однажды его единственная любовь отыщет к нему дорогу…