Amore Assassino

— Проклятье! — Чонгук тихо выругивается, скрываясь за угол, чтобы его не заметили подбежавшие к его цели стражники. Он был слишком медлителен, упустил тамплиера, что был почти в его руках, а теперь он будет зализывать раны среди вооруженных до зубов шестерок, готовых лечь за него все как один, потому что должны, это их долг, который они должны исполнить.

— Синьор! — встревоженно подбегает стражник. — Вы напуганы, в чем дело?

Тамплиер не молодого и не пожилого возраста, поставив руки на колени, пытается отдышаться после долгого бега, игры, в которую он играл со смертью, со своим личным палачом, нарисовавшем на нем яркий красный круг, означающий мишень.

— Ассасин, — загнанно говорит, тяжело дышит и кашляет через раз, потому что горло дерет невозможно, воздуха в легких не хватает, сколько бы он не делал новых попыток его вдохнуть.

Стражники понимают с первого раза, один из них, являющийся командиром, отдает приказ усилить охрану у входа в поместье, как будто это спасет тамплиера, но это лишь отсрочит его неминуемую смерть. Мужчине помогают, подхватив под руку, отводят в здание, дверь которого открывается.

Чонгук выглядывает из-за угла, проверяя наличие стражников у входа, и вновь прислоняется к стене, тяжело сглотнув образовавшийся ком в горле. В ногах и голове пульсирует, а в боку редкими покалываниями отражается боль от пореза, оставленного врагом. Он проводит подушечками пальцев по коже, собирая собственную кровь, которая пропитала его одежду за время погони, и небрежно смахивает ее на плитку, ступая размашистыми шагами в сторону дома. Настанет момент, и он прикончит каждого пса их чертового ордена, положив конец многовековой битве между ассасинами и тамплиерами.

По крышам было бы относительно безопаснее передвигаться, думается парню, но с глубокой раной он недолго сможет удерживать свое тело, цепляясь за очередной уступ в стене. Внизу тут и там рыскает стража, которой то и дело нужно подойти да под капюшон заглянуть. Не позволит. Руку отрубит, клинком горло вспорет, но лицо увидеть не даст.

Люди кругом косо смотрят, когда видят человека, покалеченной птицей рыщущего по углам, чтобы скрыться от ненужных глаз, осуждающе шепчутся так, что услышит и глухой, но Чону нет до их гнусных слов дела, как и им нет дела до его ничтожной душонки. Очередная порция сплетен для обсуждений, свежая новость, которую тут же хочется с кем-то обсудить. Скрытый под капюшоном молодой, только оперившийся птенец, возомнивший себя спасителем-орлом людей, не видящих правды из-за пыли, брошенной им в глаза, и драгоценностей, врученным в их руки, как вознаграждение за молчание, хранение темного секрета. Люди, подкупленные врагами, не дремлют, кричат на всю округу о незнакомце в белом плаще, убивающем жестоко женщин и детей, насилующем их же, глашатаи выдумают все, лишь бы им снова позолотили руку; а другие, верящие их словам, идут и рассказывают своим друзьям, родным, остерегая их, наказывая быть бдительными и не ходить одним, а в сопровождении кого-то, кто мог бы их защитить. Глупцы. Не видят дальше собственного носа, что промышляют преступлениями те, от кого они ждут поддержки в случае катастрофы, — городской стражи, которая почти полностью находится под влиянием крестового ордена.

Чонгук слышит голос каждого, прижимая место пореза ладонью, пока солнечные лучи жаркими копьями бьют по затылку через накинутую белую ткань. Он открывает знакомую дверь, убедившись, что за ним не было хвоста, и только тогда заходит внутрь.

— Синьор Чон, — подбегает сразу служанка, девушка лет девятнадцати, со спрятанными темными волосами под белым чепчиком. Она, завидев окровавленную руку своего господина, сразу кричит остальной прислуге позвать лекаря, и хочет помочь парню дойти до дивана, но тот ее мягко отталкивает, говоря, что справится сам.

— Чонгук, — на шум выходит еще девушка, немного младше Гука, в фиолетовом платье, перевязанным золотыми лентам на талии и груди. Тонкие руки, сложенные на уровне талии, обтягивал белоснежный хлопок, легким кружевом обрамляя худые запястья с выпирающими косточками. Лицо ее становится вдруг обеспокоенным, когда брат, сняв капюшон чистой незапятнанной рукой, откидывается на спинку дивана, едва сдержав стон разочарования.

— Я его упустил, — хрипло говорит, позволяя тяжелым векам опуститься и закрыть глаза от света ламп, в которых тусклым светом горят свечи. Комната погружена в полумрак от скудного обилия окон в доме, но это не критично, наоборот, успокаивает, утаивает от чужих глаз, позволяет сосредоточиться, а темные бордовые стены, украшенные картинами, не режут глаза.

— Ты сделал все что мог. Достаточно, — строго говорит Сильвия, усаживаясь рядом с братом. — Ты не спишь по ночам, а только гоняешься за этими крысами, убиваешь одну за другой. Но пойми, что так нельзя. Твоя усталость сказывается на миссиях, — взгляд ее падает на место, где ткань и человеческая кожа разошлись уродливым порезом, от которой любую другую девушку вывернуло бы, но только не ее. Только в глазах мелькает страх за жизнь Чона, которую попытались отнять, чтобы спасти свою собственную. В животе неприятным узлом скручивается беспокойство от назревших в голове картинок трагедии, которой удалось избежать, но надолго ли. — Ты устал за эти дни, тебя едва не убили.

— Он бы не смог, — поворачивает голову Чон, и сразу натыкается нахмуренные темные брови, и видит в родном лице павшего за правду братства отца, переставшего его преследовать в ночных кошмарах вот уже два года как. Сильвия слишком на него похожа, был похож и Маттео, ее брат близнец, тоже копия главы семьи, от которой не осталось почти никого, кроме совсем юного Туана, Сильвии и их матери, Хонг, что в ее родных землях имело значение «роза».

Женщина кореянка, прибывшая в Италию, когда сбегала с родины в порыве девичьего романтизма, нашла в чужой стране дом, родного человека, с которым обрела счастье, от которого выносила и родила прекрасных детей. Выходя замуж за итальянца, она никогда не думала, что променяет традиционный ханбок на облегающие роскошные платья, что жизнь когда-то так сильно изменится от ее глупого импульсивного поступка, но когда на свет появился ее первенец, она поняла, что обрела истинное чистое счастье, о котором читала в книгах. Муж вопреки установленным обычаям, позволил супруге дать имя их новорожденному малышу, сказал, что хочет их сыну корейское имя. Девушка нарекла его Чонгуком, оставив ему собственную фамилию, — Чон. Юный малыш рос сильным, храбрым, не дающим себя в обиду, и своих братьев и сестру, оберегал их, был лучшим старшим братом и гордостью отца.

Винченцо Леоне днем вечно пропадающий в своем кабинете за перебиранием бесконечных бумаг и документов, ночью покидал просторный дом, пропадая до утра на холодной улице. Чонгук и Маттео, выглядывая из своей комнаты, провожали взглядом почти каждый его уход неизвестно куда, видели, как матушка трепетно его обнимает на прощание, как двигаются губы отца, шепчущего ей успокаивающие слова, которые никто кроме нее не слышал, и обещание вернуться живым.

В один из дней не вернулся. Тогда восемнадцатилетнего Чонгука и шестнадцатилетнего Маттео позвала Хонг, и рассказала всю правду, что скрывал Леоне. Он являлся членом братства кредо убийц, выступающих под белыми капюшонами за права людей против религиозного ордена бедных рыцарей Христа — тамплиеров. Открыла страшную правду, раскрыв деятельность супруга сыновьям, которым было суждено продолжить борьбу против общего врага.

В другой день, когда под покровом ночи Чонгук возвращался домой, с накинутым на голову капюшоном, перед собственным домом развязалась драка. Несколько стражников пытались перерезать семью Чона, накинулись на Маттео, связали беспомощно кричащую Хонг и пятнадцатилетнего Туана, яростно пытающегося выбраться из цепких лап. Брат оборонялся, оголив свой меч, он пытался выгородить сжавшуюся от страха Сильвию, загородив своей спиной. Против него было трое. Пока Чонгук, обратив внимание одного на себя, избавился от него, и четким броском кинжалов убил держащих в плену родных, Маттео пронзил насквозь вражеский клинок.

Пришлось бежать в Венецию, там отсиживаться, выведывать информацию от местной шайки воров, с которой Чон сдружился, вернее с их предводителем, — он тоже был ассасином. Избавившись от местных тамплиеров, помогая людям, живущим здесь, Чонгука два долгих года грызло внутри желание поквитаться с убийцами отца и брата. Скрытый клинок чесался, острое лезвие жаждало крови, отмщения, разделяя желание своего хозяина, он всегда готов, к любой битве, блистая гравировкой на солнце, он пронзал сердца неверных, проходил сквозь мышечные ткани, разрывая их холодным металлом, пускал кровавые реки, пятная одежды и пол, но никогда не подводил. Мысли не покидала картина смерти, которую Чон дарует тому, кто позарился на родное, кто посмел пролить кровь Леоне, и остаться при этом в живых. Он эту ошибку исправит, упьется смертью одного, пройдя по головам десятков, сотен, лишь бы добраться до одного единственного.

Когда события были забыты, как и их имена, Чонгук с семьей вернулись во Флоренцию, поселившись в доме поскромнее, а после выкупив свой прошлый, отданный некому Леонардо, служащему при синьоре Франческо. Мужчина, найденный Чоном после, с приставленным у горла клинком выдал имя убийцы и ведущего тамплиера, орудующего в родном городе, рассказал и о его местонахождении под страхом смерти, и ближайших планах. Вот только оставлять тамплиера, увидевшего ассасина живым, не входило в планы Чонгука, и он, не задумываясь, убил его на месте.

Выслеживая несколько месяцев, тянущихся медленней меда, стекающего с ложки, нужного человека, ассасин пополнял список казненных им убийц, выуживая для себя новую информацию, ближе подталкивающую его к достижению цели. Заручившись поддержкой местной гильдии воров, он узнавал все больше, а куртизанки, подкупленные им же, дополняли сведения, и указывали нахождение тамплиеров в тот или ной день. Наконец, ему удалось найти его, застать врасплох, когда рядом никого не оказалось, потратив на поиски три дня и три бессонные ночи, но он улизнул, когда был так близко, насколько, что рукой можно было дотянуться. Однако, как и сказала Сильвия, усталость дала свои плоды, посылая слабость в уставшем организме растекаться по мышцам. Теперь объявлена тревога, более четкий дозор, удвоение стражи на улицах и усиленная охрана важных ордену креста людей.

Пока лекарь зашивает глубокую рану, пачкаясь в крови, Чонгук, смотря в люстру на потолке, проклинает себя. Теперь подобраться к Риккардо Веспучи будет практически невозможно. Придется снова залечь на дно до определенного времени, пока тот не решится снова показать свой поганый нос. Рана на боку пульсирует и отдает тянущей болью, пуская новые реки крови, Сильвия переговаривается с одной из служанок, которой куртизанка передала новые известия.

Сестра, унаследовавшая итальянскую фамилию и внешность, стала не по годам строгой и собранной, какими бывают не каждые синьоры при дворе, была статной, умеющей тихо вести дела девушкой со своими связями и людьми. Она была дипломатом, ищущим выгодных людей, чтобы получить нужные сведения, Чонгуку было не до этого, но своих людей и ее он не обделял вниманием и редко, да навещал, выстраивая новые планы по устранению опухоли в верхушке.

— Буду ждать тебя в публичном доме, нам есть что обсудить, — говорит Сильвия, прежде чем покинуть поместье, шурша подолом платья.

Чонгук не знает, где находятся матушка и Туан, но, как и велела сестра, ближе к вечеру, когда теплые лучи заката коснулись дома куртизанок, украшенного длинным платками и множеством разных пахучих цветов, приходит в назначенное место. Парень отворяет дверь, сразу выпуская аромат благовоний, смешавшихся между собой, запах расфуфыренных девушек и даже молодых парней (тут уже на вкус и цвет, как говорится) проникает в легкие, душа своей тяжестью. В помещении душно, нет, — горячо. Девушки в откровенных, почти ничего не скрывающих платьях ластятся под мозолистые грубые руки, позволяя грязно блуждать по их стройным телам, что-то шепчут развязное, приторно тихо хохочут, или наоборот громко, когда в компании пузатых баронов кто-то пошутил. Это их работа, угождать клиентам, проникать своими сладкими речами глубоко в голову, словно змеям заползать туда, вытаскивая наружу все, что им нужно. А те и рассказывают охотно, никто ведь не узнает.

Чонгук направляется на второй этаж, где стоит с пергаментом и пером Сильвия, что-то дописывая, и обращает внимание на подоспевшего брата.

— Одна из девушек доложила, что банкир Марио Бруно собирается оказать поддержку Риккардо. Поможет ему осуществить план по убийству синьора Вьери, захватить власть в свои руки, и продолжит финансирование его людей после. На этой неделе банкир должен встретиться с послом из Рима, срочно потребовавшим принять его, потому что дело, о котором он собирается доложить, не требует отлагательств, — докладывает Сильвия. Куртизанки, стоящие чуть поодаль шепчутся, открыто заглядываясь на Чонгука, на котором нет привычного капюшона и доспехов, только дворянские одежды в виде рубашки с объемными рукавами, темного жилета с едва заметными узорами и брюк, плотно облепляющих крепкие ноги.

— Я выясню, что за дело, и убью посла. Он не должен вернуться в Рим и забить тревогу там, ему, наверняка, доложат об охоте ассасинов.

— А Марио?

— Он ничего не узнает. Это будет несчастный случай, — Чонгук снова поднимает голову к смущающимся девушкам, призывно мычащим, манящим тонкими пальцами с редкими кольцами. — Твои девушки помогут подстроить его, — дамы в стороне тихонько смеются, получив мимолетный взгляд черных глаз. Чонгук же никаких эмоций не выражает, возвращается к сестре.

— Bene (хорошо), — Сильвия ставит точку на пергаменте. Чонгук собирается уже уходить, ему здесь делать нечего, он хочет сейчас только упасть на мягкую кровать и проспать до следующего дня или даже вечера, но девушка окликает его. Догнав в несколько шагов, она за плечо разворачивает брата к себе. — Ты же не думаешь, что я тебя позвала сюда только чтобы доложить эту информацию? — и то верно, она могла сделать это и дома, но не стала, а велела прийти сюда. Она кивком головы подозвала девушек, ранее пожиравших парня накрашенными глазами, к себе. — Девушки отведут тебя в покои, я направлю к тебе кое-кого, и ты отдохнешь, — она хитро ухмыльнулась, выделив последнее слово. Усмешка просится на лицо Чонгука, он не в силах ее сдержать, когда две куртизанки, взяв его за руки, с яркими улыбками повели дальше к коридорам с комнатами для особых клиентов.

***

Рана не может затянуться так быстро как хотелось бы, болит, зараза такая, норовит снова открыться и начать пускать алые струи крови, расцветающие лепестками маков на свежих бинтах. Чонгука не волнует эта угроза, прошло уже три дня как он отсиживается, и вот ему докладывают, что в город прибыл посол из Рима, в сопровождении немногочисленной охраны, в составе двух хорошо вооруженных стражников. О его безопасности явно позаботились.

Тамплиеры встречаются в полдень у собора Санта-Мария-Дель-Фьоре, когда людей на улице больше всего, и угрозе поступать неоткуда. Теплый ветер развивает накинутый на одну сторону плащ стоящего на крыше убийцы, проникает под белый капюшон, щекочет кожу, лаская ее своими невидимыми нежными руками. Чонгук следует за ними, наблюдая сверху, как хищник за своей добычей, видит девушек, посланных Сильвией, готовых в любую секунду начать исполнять задуманный план. Красная черепица под каблуками стучит, тихо разнося по крышам лязг камня. Ассасину этот звук как любимая музыка для ушей. Родные крыши — место, где хозяином является он, они приняли его, как своего собственного сына много лет назад, пустили в каждую скрытую улочку огромного города, раскрыли секреты, о которых парень не догадывался, являлись спутницами многих его миссий, и до сих пор не подводят, скрывая его от взоров неприятелей. Его задача сейчас — выследить, убедиться, что послом займутся девушки публичного дома, а самому проследовать за банкиром, пресечь его попытки скрыться и вычеркнуть из списка в голове еще одно имя.

— Синьор Веспучи просит извинить его за то, что он не сможет присутствовать на нашей аудиенции, — заговаривает банкир.

— Должно быть, у него были веские причины, чтобы это сделать, поскольку, послание, переданное борджиа от Папы, было передано всем в Италии, — посол идет с ним почти в ногу, не подозревая, что у них есть третий слушатель, почтивший их своим присутствием вместо тамплиера. — Дело серьезное, синьор, — хмурит брови мужчина, — наше положение с каждым днем все хуже, Папа требует все силы стянуть к Риму. Наш человек в Венеции убит, на его место поставили своего дожа ассасины. А в Форли наших солдат перебила кучка новобранцев из воров, воинов и наемников. Мы думаем, следующей целью может стать Риккардо Веспучи или Абеле Де Росса в Милане.

— Папа боится за собственную шкуру или за власть, опустившуюся на его плечи? — нагло говорит банкир. — Всем давно было ясно, что ему плевать было на всех, кроме своего сынка, командующего армией, и то, тот его пытался убить, заграбастав абсолютно всю власть себе. Stupido ragazzo (глупый мальчишка).

— Вы верно подметили, но без Рима мы потеряем всё, что захватывалось веками. В ваших же интересах обеспечить полную защиту Папе римскому и его сыну Адриано, а иначе — ассасины одержат победу.

Чонгук, идет за ними еще минут десять, пока они не прощаются, а посла не уводят подкупленные девушки в сторону публичного дома. Банкир, не видя подвоха, идет себе спокойно, редко переговаривая со стражниками, раздавая им свои поручения. У Чонгука клинок чешется, ожидает в предвкушении очередного убийства, жаждет искупаться в густой алой жидкости, сослужив верную службу своему хозяину. Парень становится у края крыши, когда Марио останавливается в переулке, месте, скрытом от чужих глаз и ушей. Еще одна встреча? Сильвия о ней не говорила. Тем же лучше, больше сведений не помешает.

Сзади раздается какой-то стук, заставивший резко обернуться и отойти на пару шагов от края. По плоскому бетону стук его каблуков не становится тише, однако, он успевает проследить, как темная макушка, выглянувшая из-за угла, юркнула обратно, скрывшись за бледной стеной, когда столкнулась лицом к лицу с ассасином. Парень, облаченный в темный плащ, с накинутым капюшоном, бросился прочь, звеня черепицей под ногами. Чонгук кинулся следом. За ним все это время следили, и, наверняка, доложат об этом врагам. Юркое солнце не может ослепить своими проворными лучами глаза, только преграду в виде белой ткани встречает, которая не шелохнется, не сдвинется, плотно накинутая на голову. Преследователь не отстает, игнорируя резкую боль в боку, продолжает бежать, перепрыгивая с одной крыши на другую за парнем, от которого только черная накидка да тонкие ноги были видны.

Думая, что оторвался, парень скрывается за высокой стеной башни, стараясь выровнять дыхание. Выглянув, и никого не обнаружив, облегчение поселяется внутри, теплом разливаясь в груди. Прикрыв глаза и слабо улыбнувшись тому, что смог обхитрить ассасина, он делает шаг и тут же припадает туловищем к земле, успев выставить руки впереди, и едва не приложившись подбородком об бетонную крышу. Чонгук, сидящий на нем, поднимается, резко разворачивает к себе лицом тушку, и, не церемонясь, оголяет скрытый клинок, прижимая острием к дрогнувшему горлу.

— Кто тебя послал? — громко и вкрадчиво спрашивает он, краем глаза замечая, как тяжело поднимается и опускается чужая грудь, а на покрасневших губах расцветает безумная улыбка и ни капли страха в глазах, цвета золота, смотрящих с легким прищуром. — Кто отдал приказ?

— Я сам себя принес, мне не нужны для этого приказы, — тянет голос низкий, бархатистый, с толикой издевки, а губы только сильнее расходятся, пуская острый язычок по уголку губ мазнуть и скрыться снова. Темные пряди, просматриваемые под плотной тканью, едва достают завитыми кудрями до лисьего прищура глаз, хитрого, манящего, вынуждающего смотреть как можно дольше. Глаза завораживающие. Змеиные.

Чонгук рывком поднимает его и грубо прислоняет к стене, не убирая клинок, а только сильнее надавив, пустил первую тонкую ниточку алой жидкости.

— Говори, — рычит грозным зверем, зафиксировав не сопротивляющиеся руки над головой. Парень, задрав подбородок, замирает, чувствует влагу на своей шее, его кадык дергается, когда он сглатывает набежавшую слюну, пуская новую порцию крови, и смеется гортанно, возведя глаза к небу, которого не видит.

— А то что? Убьешь меня? — с азартом кидает, шутки шутя с убийцей, готовым разорвать его голыми руками. Чонгук от него готов пар из ушей пустить, огнем начать полыхать, чтобы сжечь наглеца на месте. Он ненавидит, когда все идет не по плану, когда его отрывают такие как этот парень. — Тогда ты не узнаешь имя моего покровителя. Зачем проливать невинную кровь?

— Одним ублюдком меньше, — сквозь зубы говорит Чон. Он этих мразей на дух не переносит, каждую собственными руками истребить хочет, достать из их укрытий и заколоть клинком.

Парень снова усмехается, прикрыв глаза, а распахнув, в них уже не было той игривости, что сияла искрами секундой ранее, взгляд стал холодным, надменным, будто он не на человека смотрит, а на грязь под своими сапогами.

— Нет у меня хозяина. Твои блестяшки меня привлекли, хотел полюбоваться ими вблизи.

— Merda! — рычит, ругаясь Чон, отпускает парня, оказавшегося простым вором-одиночкой. Он время потратил зря, упустил банкира, снова провалился, отвлекшись на воришку, которого принял за шпиона тамплиеров. Он не знает, почему так просто поверил ему на слово, наверное, всему виной чертовы глаза с золотистой радужкой.

— Тот дядька, верно, был важной шишкой, раз за ним следил ассасин, — так и стоя, спиной прислонившись к холодной стене, громко сказал парень, чтобы его точно услышали, смотря на пролетающих по небу птиц. Свободных, играющих в воздухе с ветерком, своими тонкими голосками щебеча разные песни. Они могут отправиться куда угодно, если только захотят, их не остановить никому, их не удержат ни одни руки, они все равно вырвутся навстречу небосклону. Ему хочется так же, быть таким же свободным от невидимых оков, держащих его на земле. Взмыть птицей и навеки потеряться в облаках, должно быть, так чудесно.

Чонгук замирает на месте, медленно обернувшись и заглянув в таинственность скрытых в тени омутов, направленных не на него. Он знает, кто он такой? Это не простой вор, погнавшийся за блестяшкой, он явно знает нечто большее, о чем умалчивает перед убийцей.

— Тебя это не касается, — грубо бросил Чон. Незнакомец действовал на нервы одним своим видом, обида и злость в груди Чонгука не угасли, только вспыхивают высоким пламенем внутри, стоит розовым устам снова распахнуться и выкинуть провокационную фразу. Зачем он это делает? Почему просто не уйдет, избежав смерти? Будто повод новый ищет, чтобы вывести его на эмоции. — Больше не появляйся на моем пути. В следующий раз пощады не жди.

— Стой.

Чонгук понятия не имеет, почему останавливается, но ему вдруг интересно, что ему скажет вор в этот раз. Со скучающим видом медленно разворачивается вновь.

— Этот ублюдок держит лезвие у горла моей семьи, докучает нам несколько недель, требуя деньги, которых у нас нет, — парень отрывается от стены, делая поступь к ассасину. На момент замолкает, пытаясь лучше разглядеть скрытое под капюшоном лицо, больно интересно, рука так и тянется сорвать его, но вор пресекает эту идею, понимая, что мгновенно ее лишится.

— И ты хочешь, чтобы я помог тебе? — всплескивает руками Чонгук, хмыкнув без эмоций в голосе.

— Я хотел его убить прямо сейчас, — вкрадчиво объясняет парень. — Ты, я уверен, преследовал ту же цель. Мы можем помочь друг другу.

— Мне не нужна помощь от бродяги, — говорит напоследок Чон, и все же разворачивается, чтобы уйти.

— У меня есть связи, — кричат ему вслед.

— У меня тоже.

— Даже в верхушке? — смело бросает, закидывает удочку, поманив рыбку сочной приманкой. — Я знаю, что тебе нужны свои люди там, — пытается хоть как-то достучаться.

Чонгук желваками на лице играет, крепко челюсть стиснув, что зубы вот-вот в порошок сотрутся. Потому что тот прав, но откуда он знает так много того, чего не следует. Все никак не может уйти, губы поджимает, хмурясь в размышлениях.

— Откуда мне знать, что это не пустые слова, и ты не лжешь мне? — подходит почти вплотную к вору, что был чуть ниже, примерно на полголовы, позволяя ему детально разглядеть свое лицо. Брови, грозно сошедшиеся у переносицы, и прожигающий темный взгляд не отталкивали, не пугали, хотя должны были, парень наоборот засматривается, то на один, то на другой бездонный омут смотря заворожено.

— Тебе придется поверить мне на слово, — на грани шепота раздается совсем близко низким тягучим вельветом.

— У меня нет на это времени.

— Без своих в полчище врагов ты не сможешь сделать ничего, и твой план по свержению Веспучи провалится, — вор слегка прищуривается, глазами начал подавлять в ответ, угрозы не видя от слова «совсем», ему нужно воспользоваться таким шикарным моментом и переманить асассина на свою сторону, только тот упирается упрямо.

Чонгук хватает резко за шею, снова сталкивает затылок парня со стеной, вырвав из того тихий вскрик от неожиданности, шипит полный гнева, точно разорвать голыми руками готов.

— Откуда ты столько знаешь, сука? — шипит, сдавливая дрожащее в его пальцах горло, судорожно пытающееся выхватить хоть каплю кислорода. Ему ничего не стоит прямо сейчас свернуть эту хрупкую шею. Стальная хватка перекрывает дыхательные пути, заставляя лицо залиться кровью, коже порозоветь, а глазам повлажнеть от натуги. Но руки так же смирно свисают, не останавливая Чонгука, не пресекая попытку убить его снова, точно ниточками свисая вдоль скрытого пыльным плащом тела.

— Связи, — кое-как кряхтит, чувствуя, как по щеке прокладывает влажную дорожку одинокая слеза, скрываясь под линией челюсти, в районе выпирающей от напряжения венки. Чонгук, поджав губы, убрал руку, а парень перед ним судорожно закашлял, сразу ладонью проводя по красному следу на шее. Он жадными глотками пытается насытить легкие воздухом, поражаясь непробиваемости ассасина и в то же время восхищаясь ей. — Мое имя Ким Тэхен.

— Чего тебе нужно? Ты же не собираешься помогать бескорыстно, — не говоря свое имя в ответ, выведывает для себя Чонгук. — Сколько ты хочешь?

— Нисколько. Это поможет людям обрести спокойствие, лучшую жизнь и мирное небо над головой.

— Действуешь во имя людей, как благородно, — усмехается Чон.

— Ты делаешь то же самое, так почему я не могу?

— Потому что я тебе не доверяю, — открыто говорит ассасин, и Тэхену понятна его настороженность и отстраненность, ведь он — незнакомец, помешавший ему еще на шаг ближе подступить к цели. Порушивший его маленький план казни, может он даже речь победную заготовил, Ким не знает, что у него на уме, но одно ясно точно: убийца ему не доверяет и в случае, если его заподозрят в чем-то, то немедленно убьют, не церемонясь на лишние слова.

— Я докажу свою верность, — под нос проговаривает парень, начиная спускаться по стене на землю.

Чонгук болезненно мычит, остановившись от стрельнувшей как от удара пульсации на открывшейся ране. Бинты от интенсивного бега пропитались свежей кровью, оставив яркое пятно и на белой ткани костюма. Сильвия будет ругаться и, может, кричать, снова сетуя на безрассудность брата и наплевательское отношение к своему здоровью и жизни. Он бесконечно сильно любит ее, мать и младшего брата, и не допустит, чтобы Папа Римский усилил свое влияние в Италии, не позволит змеиному яду с крестами впитаться в сердца городов, и головы людей, травя, подчиняя и устанавливая свои непригодные для жизни привила, приходя к неполному тоталитаризму, контролируя всё и всех. Шавкам, правящим в городах, поводок натянет Римский отпрыск, не позволяя вольничать без приказа. Надо избавиться от всех. Но сначала Риккардо Веспучи.

***

Чонгук думал о словах Тэхена три дня, в которые Сильвия с помощью Хонг почти насильно заперли его в поместье на время восстановления, игнорируя его слова о том, что он может упустить, возможно, единственный шанс поймать figlio d'un cane (сукина сына). Свои люди нужны всегда и везде, а в верхушке особенно. Но откуда у него, парня, семью которого терроризирует банкир, есть связи там, если они не могут избавиться от проблемы в лице Марио Бруно?

— Вам подать ужин, синьор? — получив разрешение войти, в комнату Чонгука на втором этаже заходит служанка, застав его сидящего у окна.

— Не стоит, принеси только кофе, — новый напиток, доселе неизвестный в его городе, привезенный из Венеции. Его тогда угостил один из приближенных нового дожа на аудиенции, поблагодарив за подаренный покой, и велел дать с собой целый мешок ароматных зерен во Флоренцию. Попробовав горьковатую коричневую жидкость с белой редкой пенкой сверху, оседающая горечь сначала не пришлась по вкусу, но стоило закусить чем-то сладким или добавить туда ложку сахара, напиток приобретал новый вкус и Чон остался довольным. Позже он обнаружил необычное свойство напитка — он бодрил, разгоняя кровь по венам к капиллярам. Сейчас это было очень кстати, выспался он на несколько месяцев вперед, а размышления вновь накатывают, выдвигая новые предположения касательно парня с золотыми, блестящими в тени волчьими глазами.

Ощутив привычную горечь на языке, он, огладив большим пальцем крючковатую ручку чашки, перевел взгляд к окну. Еще кофе его успокаивал, тепло по телу разливая. Рана, осмотренная доктором, больше не открывалась, стала затягиваться активнее, после наложения новых шов и полного соблюдения приема нужных препаратов, про которые Чонгук все время забывал. Он задумчиво проводит кончиками пальцев по рубцу, скрытому белой повязкой. Что ему делать? Теперь и банкир будет скрываться, потому что известие об отравлении посла, настигли его. Девушки сестры постарались, споили глупца и добавили мышьяк в заново наполненный бокал. Чонгук тоже лишний раз не появляется на улице, узнавая все через Сильвию, и ему от этого смешно становится. Его удерживают взаперти мать и младшая сестра. Его, убийцу, положившего свыше двадцати человек собственноручно, не считая стражников и наемников, посланных по его душу. Ему двадцать лет, а повзрослел он в восемнадцать, когда отца и брата убили, пронзив насквозь их тела холодным металлом, он уверен они бы и Туана не пощадили, а Сильвию и маму отдали бы в публичный дом или еще хуже продали бы в рабство какому-нибудь зажравшемуся тамплиеру. От этой мысли ладони в кулаки до побеления костяшек сжимаются, а зубы норовят в порошок стереться друг об друга. Костьми ляжет за семью, перебьет каждую тварь, осмелившуюся открыть свою грязную пасть в их сторону и поднять свой, омытый кровью невинных, клинок над их головами.

Но в эти дни было все тихо, будто они только и ждали его выздоровления, чтобы начать снова строить свои козни. Боятся. Думают, что ассасин, по их души охотящийся, поджидает за поворотом, наготове держа свое знаменитое оружие. Несмотря на свое положение, Чонгук бдит, старается уследить за всем, выведывая у Сильвии все новости и от девушек, и от воров.

— Куда тебе столько кофе? — хмыкает Сильвия следующим утром, когда видит брата на лестнице с очередной чашкой в руке, из которой поднимались бледные завитки пара. — Того гляди и проблемы с сердцем начнутся. Слышал, что говорил тебе в Венеции Луиджи? Нельзя пить больше 3-4 чашек в день, а ты их еще и ночью хлещешь, — всплескивает руками девушка, накидывая на плечи теплую накидку. Сегодня особенно холодно, погода капризничает.

— А ты куда это собралась? — с легким прищуром окидывает ее взглядом Чонгук. — Для кого наряжалась?

— У меня встреча, деловая, — заикнувшись на последнем слове, смущенно проговорила Сильвия, упорно скрывая начавшее краснеть лицо под капюшоном накидки.

— Может мне Туана послать с тобой или самому пойти? Время сейчас, ой, какое неспокойное, — осуждающе качает головой, надув красные от теплой жидкости губы. Девушка поворачивается, зло насупившись, и молнии из глаз меча в брата, а тому смешно, он улыбается во все зубы, провожая ее на встречу с возлюбленным.

— Кстати, тебе пришло какое-то письмо, — уже почти закрыв за собой дверь, говорит Сильвия. — Возьми на столе. Я его не читала, может там твои деловые партнеры пишут, — ухмыляется она, и покидает поместье.

Чонгук, усмехнувшись под нос, спускается и берет свернутую в трубочку записку, перевязанную жесткой тонкой веревкой с аккуратным бантиком. Не развязывая его, он снимает кольцо веревки с бумаги и разворачивает небольшую записку, на которой написано только время и место, а снизу значок ассасинов выведен чернилами. Брови произвольно хмурятся, вряд ли его партнерши знают о его промыслах, а потому он делает догадку, что это место, где кто-то из тамплиеров будет сегодня проводить встречу, и Чонгук обязан там быть. Но если Сильвия об этом не знала, значит это не воры и не девушки публичного дома выяснили, это вполне себе может быть ловушка, уловка, чтобы заманить врага к себе и убить, окружив со всех сторон. В Чонгуке играют сомнения, скользким следом прокладывая дорогу в крепкую грудь, чтобы затаиться там. Но он вынужден пойти туда, потому что это с такой же вероятностью может быть помощь от кого бы то ни было.

Надев привычный для себя белый костюм, немногочисленную броню и вооружившись всем, чем только может, он приходит в назначенное место раньше положенного. Местом встречи оказался закоулок возле храма Санта-Марко, где среди еще голых деревьев, посаженных в маленьком дворе, стояли стражники, ожидающие своих господ. Он снова затаился на одной из крыш, терпеливо наблюдая за снующими туда-сюда людьми, надевшими свои плащи. Небо начало затягиваться свинцовыми тучами, вот-вот мог сорваться дождь, что затруднило бы передвижение по верху.

Сзади послышался предсмертный судорожный вдох. Чонгук, обернувшись, видит, как некогда живой стражник, собирающийся в него выстрелить из лука, пускает кровавые реки изо рта, пока парень сзади вытаскивает свой кинжал из его трупного тела.

— Какого черта ты здесь забыл? — Чонгук в ужасе уставился на Тэхена, прячущего в ножны клинок, и в несколько шагов преодолел расстояние между ними, вырастая могучей крепкой горой.

— Ни «здравствуй», ни «спасибо», а ведь я тебе только что жизнь спас, — с напускной ноткой обиды говорит парень, складывая руки на груди. Даже не испачкался в чужой крови.

— Я повторяю, что ты здесь делаешь?

— А кто, по-твоему, послал записку?

— Ты? — щурится, не веря Чонгук.

— Связи, — тянет, довольно ухмыляясь, Тэхен. — Теперь ты мне доверяешь? Я забрал у тебя возможность убить банкира, теперь я ее возвращаю.

— Это все еще может быть ловушка, — отходит, возвращается на свое прошлое место, продолжая слежку за тамплиерами.

— Если бы ты был уверен, что это ловушка, то незамедлительно убил бы меня, как только увидел. Но ты почему-то этого не сделал, — размышляет вслух, убеждая ассасина в своих словах. — Ты не видишь во мне угрозы, хотя я запросто могу прямо сейчас сдать тебя страже.

— Ты не сделаешь этого, — сразу обрывает его мысль.

— Почему ты так уверен в этом?

— Ты только что меня спас.

— И так же просто я могу тебя скинуть отсюда, — подмечает верно Тэхен, смотря мимолетно вниз. Либо разбиться насмерть, либо остаться на всю жизнь калекой, если неудачно оступиться. — Ты почти на краю стоишь. Что помешает мне применить силу, когда ты потеряешь бдительность?

— Совесть. Я пощадил тебя.

— А я вернул долг.

— Тогда ничего, — пожимает просто плечами Чон и поворачивает голову к не шелохнувшемуся парню, окидывает его с ног до головы ровным взглядом, и поднимается к солнечным радужкам, замершим вместе с ним. — Давай, прикончи меня прямо сейчас, получи их защиту и уважение, — слегка кивнув головой на тамплиеров внизу, ждет хоть чего-то от Тэхена: слова, действия. Но ничего не следует в ответ, а внизу, как раз к назначенному времени, прибыл Марио Бруно со своим помощником, в сопровождении еще двух охранников.

— Господин, — кланяются стражники, когда пузатый мужчина, облаченный в длинное одеяние, подходит к ним.

— Вы выполни все в точности, как я сказал? — бесцеремонно заговорил Марио.

— Да, господин.

— Bene (хорошо), — кивает тамплиер, — осталось только доставить это синьору Барбаросса.

— Гонфалоньера сейчас нет в городе, синьор, он прибудет через несколько дней.

— Тогда доставьте, как только он вернется во Флоренцию.

Мужчина, моложе всех стоящих в закоулке, посмотрел на невысокую стену, ограждающую их со всех сторон, и ужаснулся, стоило подошве сапог звучно стукнуть по ней.

— Assassino! — указал он пальцем и увидел, как побледнел от страха Марио, почти прижавшись к стене, чтобы достать единственное оружие, которое у него имелось, — небольшой оборонительный кинжал с рукоятью, усыпанной драгоценными камнями. Никому ненужный блеск, не влияющий на качества оружия, а лишь пускающий прозрачную дымку пафоса, когда простые люди ненароком видят его.

Стражники реагируют моментально, оголяя свои клинки, они загораживают, прижавшего трубку с ценным свитком к груди, перепуганного помощника Марио, начавшего трястись как осиновый листок. Чонгук разбирается быстро с двумя стражниками, в одного вонзив скрытый клинок, другому выбив оружие и развернув спиной к себе, использовал вместо щита.

За спиной тамплиера копошение, звон лезвий, но он не понимает ничего, ассасин же стоит перед ним, от кого его защищают солдаты сзади? Чонгук, кинув дымовую шашку под ноги врагам, на секунду жмурится, прежде чем, пользуясь замешательством, задыхающихся в непроглядном дыму, врагов, помогает Тэхену добить двух оставшихся стражников и мужчину со свитком. Прежде чем видимость становится нормальной, тамплиер чувствует в своем животе острый клинок, и теплую руку, прижимающую за спину к себе для удобства.

— Больше ты не будешь обворовывать невинных людей, — говорит ему на ухо Чонгук.

— Ты... — хрипит банкир, смотря за спину своего убийцы на мальчишку, которого видел так часто, что пальцев десяти человек не хватит, чтобы сосчитать, и испускает дух, стоит сердцу остановиться. Узнавание, неверие так и застыло в остеклянелых глазах вечной картиной, Тэхен запомнит ее надолго, туго проглатывая ставший неприятный ком в горле. Он уже видел такой взгляд.

Чонгук отходит, и тушка банкира грузным мешком валится на землю, поднимая небольшое облачко пыли. Никто по Бруно скучать не будет, у него не было семьи, детей, он собственноручно прикончил собственную сестру, чтобы та не получила наследство от отца, а после и его отправил на тот свет, заграбастав все себе. Поделом ему. Чтобы отдать дань уважения, Чонгук опускается, почти садясь на одно колено, и закрыв, уснувшему вечным сном тамплиеру, глаза, сказал: «Покойся с миром». Тэхен, к которому он поворачивается после, протягивает ему конусообразный тяжелый футляр, перевязанный лентой, закрепленной печатью с символикой тамплиеров — крестом с одинаково длинными концами. Ким разворачивается, собираясь выйти через резные решетчатые ворота, но его останавливает прилетевший в затылок вопрос.

— Что будешь делать дальше? — Тэхен оглядывает лежащее сбоку бездыханное тело стражника, под которым уже растеклась небольшая лужица крови. — Твое правосудие свершилось. Теперь вернешься к семье, подарив им спокойную жизнь? — чуть тише спрашивает. На небе звучат первые раскаты грома.

Тэхен с легкой улыбкой на губах поворачивается.

— Я же обещал тебе своих людей в верхушке, — и уходит, как только серые грозные тучи льют первые капли дождя на холодную землю, накинув капюшон плаща пониже.

Сегодня дождевая вода омоет улицы Флоренции и унесет души усопших вместе со слезами неба, вознося к нему на прозрачных крыльях к распутью Рая и Ада, где только Бог — судья будет решать дальнейшую их судьбу.

...Сильвия возвращается домой поздно, за окнами уже стемнеть успело, а фонари озарили темные улицы своим теплым светом, в котором многочисленные капли было видно лучше всего. Чонгук играл со своим братом в шахматы, в выделенную минутку отдыха, проводя время с Туаном, пропадавшем эти дни у их тети на другом конце Флоренции.

— Шах, — Чонгук ставит фигуру коня так, что Туану уже некуда деваться, его фигуру короля окружили со всех сторон, куда ни пойдет, — его тут же убьет или замершая в начале игры пешка или ферзь, стоящий чуть дальше, или дышащая совсем рядом, почти в затылок одиноко возвышенной фигурке, королева. — И мат, — расслабленно откидывается на мягкую обивку стула Чон.

— Снова ты выиграл, — вздыхает расстроено Туан, пальцем толкая своего поверженного короля на пестрящее поле, заставляя его упасть. — Ты всегда выигрываешь.

— Потому что я продумываю ходы наперед, — как знаток обосновал Чонгук. — Если бы ты походил не сюда, а вот сюда, — показывает на цветные клетки, — то мог бы забрать у меня сначала слона, а потом, по желанию, еще и ферзя, и у твоего короля было бы больше мест для отступления.

— Почему еще для отступления, — сложил недовольно парень руки на груди, — может для наступления.

— Потому что даже тогда я бы тебя обыграл, — улыбается тепло Чонгук, слушая, как возмущается, сдерживая смешки, Туан.

— О, Сильвия, — увидев, как сестра отдает свою промокшую накидку служанке, младший многозначительно широко улыбнулся ей. — Как прошла встреча? Наделовились наверное вдоволь.

— Чт... Чонгук, зачем ты рассказал ему? — буквально подлетела, стуча каблуками и шурша подолом платья по полу, Сильвия к игровому столу.

— О чем ты? Я всего лишь сказал, что тебе сегодня сопровождение не потребуется, только и всего, — будто не понимая причину гнева сестры, пожимает плечами Чонгук. — И что ты... — протянул, поднимаясь с насиженного места. — Отправилась к Федерико, — быстро тараторит и, предугадав замах Сильвии, сразу бежит в сторону.

— Ах вы, гады, издеваться вздумали! — на громких тонах заговаривает, направляясь прямиком за старшим, огибая длинный стол. Когда она, не рассчитав, бьется сапогом об ножку стула, со скрежетом его отодвигая, Чонгука и вовсе на смех пробирает. — Стой, Чонгук, я обещаю, удар моей руки будет не больнее, чем ваза, которую я в тебя сейчас кину, если не остановишься.

— Юным синьорам не пристало говорить такие гнусные вещи, Сильвия, — низким осуждающим тоном говорит Туан, подключаясь к их небольшой шуточной перепалке, и девушка уже бежит к нему, приподняв полы платья, чтобы было проще догнать.

— И бегать! — кричит Чонгук, а когда в него летит ее перчатка, ловит ее, вытянутой рукой. — Вещи разбрасывать, кстати, тоже, — помахав пойманной вещью, бросает обратно.

— Сильвия, признай, что вы там не чаи распиваете, читая библию, — упираясь руками в стол, смотрит Туан на стоящую напротив сестру. Их разделяет поверхность стола, по ней она вряд ли поползет, чтобы отвесить воспитательскую затрещину, поэтому он временно в безопасности.

— Вас двоих это волновать не должно, — Сильвия, сменив гнев на милость, села за игральный стол и начала расставлять на поле по новой шахматные фигурки.

— А кого нам тогда наказывать, если нашу любимую, дорогую, прекраснейшую на свете сестру обидят? — приобнимает прямую спину девушки Туан одной рукой, а она его умело игнорирует, не кидая даже мимолетного взгляда.

— Я сама могу за себя постоять и отстоять собственную честь, — задрав нос, сказала Леоне.

— Ты ему перечислишь его обязанности и свои права? — пораженным шепотом спросил. — Да ты коварна! — Сильвия в ответ, лишь поджала алые губы, растянув их прямой полосой на девичьем лице.

— Садись, сыграем, — приглашает младшего за стол.

У них в ходе игры завязывается разговор, тихий, спокойный, который не хотелось тревожить или вмешиваться в него, а потому Чонгук покидает их, поднимаясь в свою комнату, служащую и спальней, и кабинетом.

За прозрачным стеклом молнии сверкают, озаряя белым светом крыши домов, по которым струится водопадом влага. Капли одна за другой скатываются по стеклу, стучат по нему, падая с неба разбиваясь на мелкие частицы о твердую поверхность. Вынув свернутый пергамент из футляра с печатью ордена крестовых рыцарей, Чонгук разворачивает его, вчитываясь в послание, адресованное гонфалоньеру, с уточнением деталей о нужных тамплиерам документах, необходимых в ближайшее время срочно. Барбаросса нет в городе. Как только он прибудет, ему нужно получить это послание, а после перехватить документы и уничтожить их.

Дождь навевает мнимое чувство тоски. Весна в этом году особенно капризная и непредсказуемая, то солнце жаркое тебе дарит, то проливные дожди, тянущиеся несколько дней и ночей без перерыва. Но в них есть свои плюсы. Дожди смоют все, что было оставлено на пыльной земле, смоет следы крови, предательства, обиды, успокоит своей сладкой музыкой, убаюкает колыбельной, и оставит людей, закончившись внезапно, так же как и пришли. Дожди смоют представление Чонгука о Тэхене, его прошлый облик, образ вора, сорвавшего его убийство, а оставит лишь яркий отблеск глаз цвета желтого бриллианта, с искоркой белого блика, редко прерывавшегося взмахом чернильных ресниц.

В этих глазах собралось столько, сколько Чонгук в жизни не видел, от красоты внешней, до красоты передаваемых эмоций. Удивление, негодование, наслаждение, высокомерие, наглость, удовлетворение; каждый новый взгляд чувствовался на коже осязаемо, по-разному, пуская мурашки по коже. Глаза поглощающие, манящие своим золотым светом, Чонгук цвет радужек может сравнить с множеством драгоценных камней, какие только знает, но почему-то думает, что это будет считаться кощунством. Такие глаза несравнимы ни с чем, ни один сапфир рядом не стоял.

Дожди оставят только образ Тэхена, убившего на крыше стражника, чтобы защитить его от острой пронзающей стрелы, или сражающегося вместе с ним против врагов на земле. Почему Чонгук добил людей, с которыми парень мог справиться и без его помощи? В его силе и ловкости он не сомневается, но хотелось уберечь его от нежелательных ран, которые могли нанести противники. Он с виду выглядит хрупким, тонким и изящным как лоза розы, которая, стоит ветру подуть, танцует в его вихрях, слабо покачиваясь. Такие прекрасные цветы срезают для роскошного букета, создают прекрасные композиции, радующие глаз милых дам, смущенно принимающих этот скромный дар, обретая множество цветов на смерть, медленную и мучительную. Оторвавшись от земли, они погибают, увядают, их лепестки иссыхают и осыпаются на стол, а их трупные неживые стебли выбрасывают за ненадобностью. Они больше не красят господский стол, утратили свою красоту. Тэхен, как только расцветшая насыщенно бордовая роза цвета крови, с пышными лепестками и острыми шипами, об которые порезаться раз плюнуть. Чтобы ее отрезать потребуется не одни ножницы сменить, стебель тверд, упруг, не поддастся острым лезвиям, ломая их снова и снова. От такой розы хочется отгонять настырных садовников или флористов, желающих овладеть цветком неописуемой красоты.

Дождевая вода смоет все, оставит только на подкорке в памяти смоляные волнистые пряди развивающиеся по ветру, разомкнутые губы цвета спелой вишни, и легкие движения изящных кистей, держащих оружие умело. Такие руки не должны были с ним сталкиваться, пальцы длинные музыкальные, им бы по клавишам клавесина пробегать, легким касанием композицию играя, а на аристократично тонких запястьях так не хватает по дорогому браслету.

Весь образ этого парня не вяжется в голове Чонгука, противореча почти со всем. Но почему он думает о нем в период дождей, когда никого на улицах нет, а настроение идет на спад под отбивание крупных капель по стеклу? Он не знает, но надеется, что если они встретятся вновь, он что-нибудь сможет понять.

***

— Синьор, господин Веспучи вызывает вас в свой кабинет, — докладывает хрупкая девушка, служанка.

Парень, отложив недочитанную книгу на стол, поправляет свой жилет пальцами, усыпанными дорогими кольцами с крупными камнями, потому что статус обязует, расправляя от долгого сидения в мягком кресле домашней уютной библиотеки, и идет по ненавистному, выученному наизусть коридору поместья, названного отчим домом, в котором он родился и вырос. Каждый сантиметр деревянного напольного покрытия, каждая картина и неровность на стене, стоящие на стендах бюсты, никому не нужные, это сопровождает его, тенью бредущего, на протяжении двадцати лет, каждый день которых он проживал одинаково, слушая обвинения и упреки в свою сторону, в сторону своего происхождения, и унижение его как человека.

Раньше сердце сумасшедшей дробью заходилось, стоило оказаться у дубовых дверей, покрытых обновленной краской, но сейчас — ничего, абсолютно. Дыхание ровное, не сбитое, ритм сердца привычный, а внутри ничего, кроме чистой ненависти и отвращения к человеку, скрывающемуся за ней. Попав в пропитанный запахом дорогого вина кабинет, холодным светом из окна освещаемый, Тэхен подходит к столу вплотную, ожидая, пока на него обратит внимание, что-то черкающий в пергаменте мужчина...

Которого он должен называть отцом.

— В чем дело, отец, неужели я снова сделал что-то, опозорив тебя и твое имя? — ровным тоном спрашивает, почти неслышным, не нарушая глухую тишину кабинета. Мертвую тишину, давящую.

— Винсент, — имя, которым его нарек при рождении Риккардо. Он немного тяжело понялся со своего места, растянуто медленно обходя стол из темного дерева. Тэхен на него не смотрит, упрямо вперед в книжную полку уставившись. — Ты впервые в своей никчемной жизни вел себя подобающе, так, каким я хотел тебя видеть после себя, — хриплым неприятным голосом говорит, от него уши в трубочку свернуть хочется, Тэхен так наслушался его за двадцать лет жизни, что противно было, но он был вынужден его слушать. — И что же мне докладывают?.. — одним движением он разворачивает сына лицом и бьет со всей дури по румяной щеке, откидывая его на пол. — Что банкир Бруно убит, а ты шляешься с ассасином! — разрезает криком резко накалившийся воздух в комнате.

У Тэхена во рту металлический привкус чувствуется, кровь тонкой нитью упала на цветной ковер с разбитой губы. Он старается дышать ровнее, через открытый рот алая жидкость струится, которую он языком обрывает, тело мелко трясет от переливающей за края злости, ненависти, что чище души новорожденного младенца, но в его случае он родился очерненным, испорченным.

— Ты, жалкое отродье, водишь шашни с нашим главным врагом, раздвигаешь перед ним ноги как твоя блядская мамаша. По ее стопам решил пойти? — Тэхен ладони в кулаки сжимает, на ладонях полумесяцы от ногтей отставляет, ему хочется прямо сейчас избить Риккардо, убить собственноручно, как он это сделал со своим братом. — Отвечай, figlio puttana (сын шлюхи)! — он встряхивает его, пнув тяжелым сапогом, почти завалив на бок, но Ким из наглости и упрямства назло ему удержался. Его хватают за шиворот, с силой поднимая на ноги, ткань одежды почти хрустит в толстых мозолистых пальцах, разрываясь, но она как Тэхен, держится из последних сил. — Ты, сука, нас всех в могилу сведешь, — шипит, слюной брызгая на окровавленное лицо, в янтарных глазах ни капли страха, уважения или понимания и принятия их плачевного положения. Тамплиер от этого бесится пуще прежнего.

Снова по комнате раздается хлопок от соприкосновения тяжелой ладони с нежной кожей юношеского лица, но в этот раз он его хватает за грудки, не дает упасть, а мальчишка и звука не издает, принимая свои пытки достойно. Коготки показывать опасно, их сразу обрежут, а его переломают по частям, а после сотрут в порошок. Но его первостепенная задача сейчас — пережить очередной поток гнева родителя, выжить, чтобы встретиться с Чонгуком и передать ему сведения о прибытии римского кардинала, с которым у Риккардо намечается встреча. Он сможет убрать двух зайцев одним ударом. Тэхен обязан выжить, выстоять тяжелые удары и не сорваться.

— Твои выходки не оставят мне другого выбора, я запру тебя в поместье до конца твоих ничтожных дней, ты сгниешь у меня здесь, а останки твои скормят дворовым псам, — он брезгливо отбрасывает его от себя, пообещав наилучшей жизни. Пытка закончена, можно идти. Синьор позволил.

Тэхен с психа хлопает дверью своей комнаты слишком сильно, с потолка посыпалась тонкая струйка пыли, оседая между ворсинок ковра. Он глубоко вдыхает ртом воздух, собирает капли крови с рассеченной губы, проведя по ней тонким пальцем, и идет к столу за белым платком, на котором оставляет гранатовые следы. Металлический привкус долго ощущается во рту, сколько бы он его не полоскал; неприятное чувство собственной ущербности разрывает его изнутри. Оно, своими гнилым иглами вонзаясь в кожу, пускает обжигающий яд по сосудам, смешивает с чистой кровью, заражая ее, отравляя, рассасывается в эритроцитах искренней яростью. Она заполняет все его существо, вытесняет все хорошее и позитивное, превращает Кима в существо, подобное им.

Кулаки беспомощно сжимают в тисках несчастную ткань, а глаза до боли жмурятся. Тэхен ничего не может против них. Он — никто, пыль под ногами, которую сдуть, растоптать не составит труда даже ребенку, рожденному под знаменем красного креста. Тэхен не такой, он не преследует таких же целей, он не жестокий и не может пойти по головам ради достижения своей цели, он может только бесконечно защищаться, пытаться спасти собственную шкуру, пытаться выжить, будучи ягненком в стае голодных волков.

Он родился заранее порочным. Сын корейской шлюхи (как ее ласково называл Риккардо), именуемой Ирэн. Девушка в возрасте шестнадцати лет выкраденная у собственной семьи тамплиерами, привезенная насильно в Италию, где ее выкупил не менее жестокий убийца, чем тот, который прирезал на глазах ее маленькую сестру, потому что не мог забрать и ее: слишком мелкая. Ирэн понесла от тамплиера двоих прекрасных сыновей, которых назвали Винсентом и Лоренцо. Но своего первенца юная девушка, видя светящиеся любопытством большие глазки сына, нарекла втихаря ото всех Тэхеном, как звали ее отца, оставшегося там, на родине с мамой, и их совместным горем, — потерей двух дочерей. Лоренцо, несмотря на то, что был младше на два года, был намного жестче, агрессивней, скандальней, был точной копией своего отца. Даже слуги боялись его гневного взгляда, так сильно схожего с риккардовым; он был его маленькой копией, воплощением детской жестокости. А отец баловал его, хвалил, гордился, поощряя все те жестокости, которые он совершал в юном возрасте. Ирэн смотрела на эту парочку со страхом, но не за себя, а за Тэхена, который был полной противоположностью их обоих. Унаследовал ее азиатскую внешность, кожу, что нежнее розовых лепестков, и красу, прекрасней внешности непорочной юной девы. Она пыталась утаить его от всех гнусностей этого мира, пыталась огородить от преступного мира своего супруга, которому он посвятил своего сына, как себя, открыл ему ворота в мир убийств, грабежей, похоти и жажды власти.

Тэхен до сих пор помнит ее ленивые поглаживания в своих волосах, ее красивый убаюкивающий голос, разливающийся точно тонкой трелью соловья с утра. Журчал тихим ручейком, струящимся в детские навостренные ушки, внимательно слушающие сказки, мудрые слова и советы. В ее руках было спокойно и тихо, будто мир замирал, когда она пересекала порог детской, уложив сначала младшего спать, а потом садясь к нему на край кровати. Ее ласковое «Тэхен» застыло навечно в памяти, тягучим медом растекаясь внутри груди приятным чувством ностальгии или же... тоски?

Потому что в один из дней ее перед всеми, унизив прилюдно, казнили. В разорванных одеждах, оголяющих те места женского тела, которые чужим глазам видеть нельзя, она сидела смирно на коленях, со связанными за спиной руками, лицо со следами избиения не выражало ничего, кроме холодного равнодушия от которого холодок по коже пробегал, и ни грамма сожаления. Лоренцо смотрел так же равнодушно, как и она сидела, ожидая своего скорого конца. Тэхену, держа за руки и за ноги, заткнули рот, чтобы не кричал, пока на его глазах убивают самого дорогого сердцу человека. Он тогда сорвал голос, проливая горькие слезы, пока мычал в грубую ладонь стражника.

Ее казнили за то, что она посещала другого мужчину, сдавала ему ценные сведения, подставляя этим тамплиеров. Из-за ее последней выходки они потеряли больше двух тысяч человек, отправленных в Венецию для захвата города и смещения устоявшейся власти. Их план провалился, когда их перехватили воины синьора Вьери, превзошедших их количеством. Тамплиеры пали, потеряв большую часть людей Флоренции, и во всем была виновата азиатская блядь, которую Риккардо грел у себя в поместье долгие шестнадцать лет.

Ирэн не жалела ни о чем, кроме одного: она не хотела, чтобы Тэхен видел, как она падет. Хрустальная слеза тонкой блестящей дорожкой прочертила след по щеке с размазанными следами собственной крови, когда ей одним рывком перерезали горло.

Два года спустя Лоренцо как с цепи сорвался. Пятнадцатилетний юнец, превосходящий Тэхена физически, и унижающий его морально, он, ослепленный словами отца о безграничной власти, пришел однажды к мысли, что раз они братья, придется делиться. Он не хотел разделять награбленное, завоеванное с Тэхеном. Этот слабак был не достоин иметь все то, что есть у них с отцом, он ничего не сделал, чтобы получить и толику того, что есть у них. А Киму оно и не нужно было. Лоренцо в одну из ночей кинулся на него с кинжалом и нечеловеческим криком, разрывая в хлам пуховое одеяло, продырявив острием стену, так и оставив клинок торчать рукоятью там. Тэхен не знает, как так вышло, он не хотел, но брат сам набросился, объявив войну не на жизнь, а насмерть. В ходе драки, Ким прижал Лоренцо со всей силы к стене, к месту, откуда торчал кинжал. Риккардо сам подарил его сыну на день рождения, украшенный камнями, золотом, красивой гравировкой на лезвиях. Двухсторонний клинок, имеющий лезвия с двух сторон. Тэхен не хотел убивать его, но он собственноручно сделал это со слезами на глазах. Глаза брата напротив полные неверия, отрицания собственного поражения, застыли в его голове последним воспоминанием о родном брате, которого поглотила чернь, в которой они родились.

Риккардо орал как бешенный, рвал и метал, скорбел по своему творению как художник по сожженной картине, на которую потратил долгие годы своего труда. Его сын, его наследник... убит руками отброса, ошибки природы, которую он лично породил. Он ее и убьет. Тэхен так и ходил безмолвной тенью по поместью, улицам, гневя всем и одновременно ничем Риккардо. Его избивали по поводу и без повода, а однажды избили почти до полусмерти, потому что: «Ты так похож на нее, бляденыш».

Иногда Тэхену кажется, что он просто родился не в то время, не в том месте. Непонимание ключом бьет на протяжении всей его жизни, наполненной слезами, скорбью и болью: моральной и физической. Неужели он, как и пророчил Риккардо, сгниет, приросши в этом поместье, на этом самом стуле у окна, смотря за беззаботной жизнью других людей?

Надежда покинула его, но вспыхнула фениксом в день, когда отец вернулся домой уставший, запыханный, напуганный. Одного слова, услышанного из чужих уст, было достаточно, чтобы увидеть проблеск света в кромешной тьме.

Ассасин.

Два долгих года не было известий о семье, чьих членов закололи люди отца, ведя давнюю вражду с ними. Одна из главных угроз ордена креста во Флоренции. Семья Леоне.

Тэхен загорелся желанием встретиться с ассасином, увидеть его хоть раз, помочь, попросить о помощи. Но когда столкнулся с ним вживую, замер застывшей статуей. Парень перед ним был молод, красив, с такой же внешностью как у него: азиатской. Темные густые брови сходились при размеренной речи, наполненной злобой, раздраженностью, из-за того, что его отвлекли. Тэхен чуть с жизнью несколько раз не распрощался, пытаясь убедить в своем искреннем желании помочь. А когда засмотрелся слишком сильно, голову пронзила стрела, пустившая сладкий сок к сердцу. Ассасин красивый. Грациозный, весь из себя сильный и стойкий. Тэхен не понял, когда сердце быстро-быстро застучало не от хлынувшего по внутренним каналам адреналина, а от ощущения жара чужого дыхания на своих губах, когда его к стене прижали, выпытывая ответы на вопросы. Но раскрыть себя значило обрести себя на мгновенную смерть. В черных омутах черти скакали, своими вилами острыми размахивая, вся их маленькая яростная орава была нацелена уничтожить всех тамплиеров, которых парень встретит на пути, будь то мужчина или женщина. Но эти черти не пугали, они утягивали к себе в свою глубокую пучину непроглядного тумана, гипнотизировали, пригвождая ноги к пыльному бетону. Руки тогда тряпочными вмиг стали, ватными, колени норовили подкоситься. Тэхена дезориентировало лицо, которое он увидел. Красивое: с маленьким следом от шрама на щеке, с точкой-родинкой под двигающейся губой, с глазами, что темнее шоколада, в которых холод ледяной метелью прошибал. Но не в их последнюю встречу. Тогда ассасин смотрел спокойно, темное ночное море плескалось в сверкающих бликами ониксах, Ким буквально мог услышать его тихое журчание. Взгляд был теплым, доверяющим. На крыше ассасин доверился ему, вручив в руки свою жизнь, хотя знал и принимал все риски, видя в Киме сомнительного незнакомца. А при прощании Тэхена словно молнией прошибло, вопросом о его дальнейших действиях. Может он все себе надумал, но интонация парня будто говорила, что он... не хочет расставаться с ним. Дыхание снова было сбито.

Тэхен очень надеется, что ему помогут, вырвут из дегтевых отравленных рук и отправят куда-нибудь далеко через океан. Он никогда не полагался на чужую помощь, никогда не просил надежного крыла, под которым можно укрыться, но судьба будто сама подтолкнула его сделать первые шаги к своему спасению, когда он уже совсем отчаялся, был готов свести счеты с жизнью, короткой, наполненной по большей части концентрацией гречи, лжи и желчи. Теплые воспоминания были, только если в них присутствовала длинноволосая женщина с добрыми глазами, прижимающая нежно к себе в ночных объятиях. Он так ждет своей свободы, желая расправить свои истерзанные крылья словно птице.

Давящие на кожу полукруги ногтей проникают глубже, губа до новых алых струй терзается зубами. Слишком больно ждать того, чего может не быть.

***

Когда ветер обдувает кожу лица, невидимыми вихрями зарываясь в волосы, а взгляд устремлен в никуда и куда-то одновременно, ощущаешь определенное чувство спокойствия. С башни Кампанилы Джотто, одной из самых высоких точек города, открывается поистине захватывающий вид. Отсюда видно абсолютно все: разновысотные постройки, начиная от маленьких домов и заканчивая высокими смотровыми башнями, купола церквей и храмов, выделяющихся среди других массивными крестами сверху. Здания одинаково белые с яркими красными крышами поселяют в душе родное тепло, которое в Венеции его покинуло. С кампанилы собора Святого Марка весь плавучий город был у Чонгука как на ладони: змейки лазурных вод с длинными гондолами на них были видны почти везде, высотки с острыми пиками могуче и грозно возвышались, заманивая ассасина своей доступностью, а горожан красотой. Город, вымощенный из белого и бурого камня, привлекал своими красотами и людьми, своими традициями и особенностями. Но те два года в сердце было как-то тоскливо и пусто, неправильно. Жемчужина Италии казалась ему темной, даже мрачной иногда, по светлым улицам Флоренции душа плакала, и сердце кровью обливалось, ведь пока он здесь, там, в родном городе, промышляют враги, разрушая его изнутри.

Чонгук столько раз сюда забирался, что по пальцам своих рук не пересчитает, а все так же поражается, насколько близки и родны ему эти красоты. Маттео всегда подначивал его ранним утром, когда сменяются часовые (чтобы их не заметили), следовать за собой на ту или иную возвышенность, залезая наперегонки на самый верх, не боясь сорваться и камнем полететь вниз, картины, открывающиеся перед ними, стоили того. Младший брат был как отец — настоящий ценитель прекрасного, он был влюблен в архитектуру Флоренции и Рима, в котором был единожды, восхищался буквально всем, что видел, делая зарисовки кусочком уголька в своей небольшой записной книжке. Чонгук был всегда далек от искусства, не понимал помешанности брата на таких простых вещах, как гравировка на фужерах или рамы окон богатых домов, которые были разными и по-своему прекрасными. Не понимал и отца, с утра до ночи пропадающего в мастерской за написанием очередного шедевра для знакомой графини, который должен был украсить стены ее особняка. Сейчас все незаконченные работы отца и вещи покойного брата хранятся в месте, где любовь к искусству застыла черно-белой палитрой скорби и вечной памяти, в кабинете, запертом на ключ, куда приходят изредка служанки, чтобы протереть налетевший слой пыли, но не имеющие права прикасаться к незаконченным картинам, иначе понесут жестокое наказание.

Рука расслабленно закинута на согнутое колено, а перед глазами неспешно кружит гордая птица, орел, расправив свои сильные крылья, рассекающие небосвод. Вечный спутник, видевший и взлеты, и падения юного воина, снисходительно смотрящий своими пронзительными золотыми глазами, так напоминающими чужие. Солнце скрылось в густой вате облаков, погружая город в пасмурный мрак. Чонгук не нуждается в напарнике или приятеле, у него есть его семья и верные люди в служении, а парень, решивший вдруг приблизиться к нему так близко, себе в угоду, — нет. Или ассасин только так себя убеждает. Тэхена было необходимо увидеть. Сегодня, завтра, послезавтра, неважно. Просто хочется снова утонуть в янтарных глазах, ощутить на себе их долгий внимательный взор, и посмотреть в ответ. Почему парень так к себе привязал своей необдуманностью и упрямостью, которая первое время раздражала, и от него хотелось отдалиться как можно дальше, а теперь, когда больше месяца от него ни слуху, ни духу, в груди зарождается огонек тревоги.

...Сильвия дает указания одной из куртизанок, а когда видит ее изменившийся взгляд с серьезного на игривый, переведенный за ее спину, поворачивается, и встречается с переодетым в обычную одежду Чонгуком.

— Bongiorno (здравствуй), дорогой брат, — она легким взмахом ладони отпускает девушку, что, уходя, не сводила скользвето полного похоти взгляда с парня. — Чем могу помочь?

— Никаких вестей не было? — Чонгук опирается локтем о перила.

— К сожалению, нет, — тупит взгляд на свои сложенные на животе руки Сильвия. — Ты поэтому ходишь в последнее время... сам не свой? — с сестринской заботой интересуется девушка, поднимая свои темные глаза с рядом черных ресниц.

— Не знаю, — не отрицает, потому что и сам заметил странные изменения в себе. Ходит молчаливее обычного, долго засиживается около окна, размышляя о разных вещах, даже на свои излюбленные башни приходит, чтобы в тишине, нарушаемой свистом ненавязчивого теплого ветра, понаблюдать за не шелохнувшимся городом, освобождая голову от насущных проблем.

— Мама беспокоится: ты почти не спишь, и бесчисленными чашками испиваешь кофе.

— Перейду на чай, ну или вино.

— Чонгук, — с ноткой укора, но все же обеспокоенно сводит темные брови наподобие крыши дома Сильвия. Она не оценила шутку брата.

— Ты лучше расскажи, вместо своих упреков, как там твои дела с Федерико? — Чонгук улыбается, видя, как зардели щеки девушки, которые ей теперь нечем скрывать. Она спешно отводит смущенные глаза, секундой ранее устремленные прочными стрелами на старшего.

— Все прекрасно, не волнуйся, — отмахивается, пытаясь улизнуть от разговора. Ей немного неловко общаться с братом на тему своих любовных связей, а все что ему можно и должно знать, он уже знает.

— Davvero (Правда)? А Туан и...

— Точно, Федерико! — внезапно громко вскрикивает, обратив на себя внимание нескольких стоящих поодаль людей, но совсем не обращая на это внимания. Чонгук вскидывает непонятливо бровь. — Ты ведешь себя так, словно ты влюблен в кого-то, брат! — переходит с себя на парня Сильвия, а старший на ее слова только смеется приглушенно, опустив голову.

— Возможно, — Чонгук совсем не думал о таком на самом деле, о чем угодно, но не о влюбленности. Да и в кого, в парня, несколько раз оказавшего ему помощь?

— Ах, ты!.. — шокировано широко раскрывает глаза девушка, сразу ставя руки на тонкую талию. — Как ты мог о таком умалчивать? И перед кем, перед родной сестрой! Va bene (хорошо), — успокаивается она, — кто она? Мы ее знаем? Она из знатной семьи?

— Да разве это важно? — прерывает ее Чонгук, вскинув плечами и усталым взглядом окидывая маленькую фигурку.

— Еще как важно. Наверняка, она прекрасна, раз смогла охмурить моего строптивого братца.

Да, как же, охмурила. Застыла своим силуэтом в голове, в котором смотрит глубоко и пронзительно, поражая ассасина без клинка, меча, какого-либо другого оружия. Любовь с первого взгляда? Вряд ли. Да может и не любовь вовсе. Чонгук не знает, и не может быть полностью уверен.

— Синьора Леоне, — к Сильвии подходит девушка, служащая здесь служанкой, с письмом-посланием от предводителя гильдии воров. — Вам просили передать.

— Grazie (спасибо).

Кивком головы Сильвия зовет брата следовать за ней в небольшую комнату, единственную не пропахшую похотью и ненасытным желанием — в кабинет девушки. Зачитав письмо вслух перед Чонгуком, в котором было подробно написано, в какой день и время собираются отправиться несколько тамплиеров во главе с Риккардо Веспучи в Венецию на срочные переговоры, на которых будет присутствовать и Папа со своим сыном, она подняла голову на брата, ожидая его реакции.

— Столько дней затишья, и теперь они решили что-то предпринять, — говорит Сильвия, откладывая на стол лист бумаги.

— Побитые собаки зализывали раны, — констатирует Чонгук. Они (ассасины) хорошо потрепали тамплиеров в других городах, проверяя на выдержку.

— Но зачем встречаться на территории, где почти не осталось их влияния?

— Чтобы вернуть его обратно, явившись полным составом, — парень спешными шагами идет к выходу из комнаты.

— Что ты собираешься делать? Куда ты?

— Отправлюсь в Венецию. Надо предупредить Луиджи, пока не поздно. Они должны быть готовы к неожиданной атаке.

Когда комнату покидает Чон, в нее заходит одна из куртизанок. Почему-то ее лицо было Сильвии незнакомо, но она, верно, просто забыла. Недавно были приняты новые девушки, которых она не успела запомнить.

— Синьора, господин Палмиери зовет Вас сегодня прогуляться по площади Синьории. В четыре часа он будет ждать вас у дворца Палаццо Веккьо.

— Спасибо, можешь идти.

Сердце по новой быстро забилось в груди, подобно птице трепещущей своими маленькими крыльями. Федерико уезжал по делам в Милан, и наконец, вернулся. Она ни за что не пропустит эту встречу.

***

По пути в Жемчужину Италии Чонгука не покидала мысль о Тэхене. Он хоть и высылал привычные записки с немногочисленными новостями из эпицентра событий, но то были лишь немногие листы бумаги с совсем почти незначительными деталями. Молчание тамплиеров давило на всех, заставляя каждый день и каждый час ждать удара исподтишка, но его не было. И повода для встреч у него с Кимом, выходит, не было тоже. С недавних пор это начало злить. Чонгук отгонял от себя мысли о привязанности, потому что не мог он за две незначительные встречи заинтересоваться человеком, да еще и которому он не полностью доверял. Но сейчас все иначе. Пока корабль несет его по волнам в Венецию, его неимоверно тянет назад во Флоренцию, не отпускает грузное чувство тревоги, грызущее изнутри. Тревога за Тэхена, неизвестно, почему, ведь поводов не было, но просто его отсутствие действовало на нервы. Змеиные глаза загипнотизировали, околдовали, к себе привязали. Чонгук никогда не видел таких чарующих глаз, оттого это казалось ему необычайно красивым, словно произведение искусства, творцом которого была природа.

В порту Венеции как всегда многолюдно и приветливо, солнце светит ярко, палящими лучами оседая на одежде и волосах, а запах морского бриза не покидает легких пока парень не уходит дальше в город к штабу ассасинов. Помещение, выставленное как трактир, имеющее потайной вход в зал заседаний кредо убийц, как всегда встречало шумностью и бесконечным весельем. Уже прилично выпившие люди, громко смеющиеся и дискутирующие, наслаждались своими часами расслабления и наслаждения от выпитого крепкого алкоголя, задорная музыка звучала в помещении, а нанятые сюда отдельными личностями куртизанки развлекали своих господ. У Чонгука времени на веселье нет, он пробирается сквозь беснующую толпу к нужной двери, ведущей в кабинет хозяина трактира. В нем пусто, в маленькой комнатке как декорация весит одна картина, стоит стол с рабочими документами и чернильницей, а в нескольких местах горят, своим пламенем освещая комнату, факелы. Потянув за один из них, стены перед парнем расходятся, являя взору лестницу, уходящую вниз, где собрались некоторые ассасины. В конце помещения стоял нужный Чону человек, к которому он без раздумий направляется.

— Чонгук? — на лице Луиджи искреннее удивление и даже радость от встречи с другом, покинувшим его полгода тому назад. — Добро пожаловать в Венецию. Что тебя сюда привело? Стоило меня предупредить о своем приезде, я бы выслал людей, чтобы они тебя встретили в порту.

— Дело не терпело промедлений, я отправился, как только узнал.

И Чонгук рассказывает о письме, переданном куртизанкой, о последних новостях и долгом затишье тамплиеров, поставившем на уши все подполье. Друг все внимательно слушал, хмурясь моментами, и задавая дополнительные вопросы, требуя уточнений, но основную суть понял. Ситуация действительно из неприятных, он обязательно займется ей, а пока уводит тему разговора в другое русло.

— Сегодня намечается карнавал в честь дня рождения дожа, — говорит Луиджи, — в городе будет праздник, советую тебе сходить туда, помнится мне за два года проживания здесь ты так и не побывал на венецианском празднике ни разу.

— Я не могу веселиться, пока творится черт знает что, — отрицательно качает головой Чон.

— О тамплиерах мы позаботимся, — ассасин останавливает его и кладет руки на его плечи. — Можешь об этом не беспокоиться. Не оскорбляй жителей Венеции, Чонгук, посети праздник, и повеселись там, как следует. Таких пышных событий, как карнавал, ты не увидишь ни в одном другом месте Италии. За один день ничего не успеет произойти, мой друг.

— Ладно, — сдается Чон, — уговорил. Но как я пойду, если у меня нет маски?

— Я одолжу тебе свою, non preoccuparti (не волнуйся), — мужчина широко улыбается, слегка похлопав Чона по плечу.

***

Как только ночь опускается на город, все его пестрящие краски никуда не уходят, наоборот, начинают тут и там рябеть в глазах яркими камзолами, пышными юбками, необычными головными уборами и причудливыми расписными масками. Музыка звучит буквально отовсюду, люди танцуют, поют, веселятся, устраивая себе праздник, смеются и светят безмятежными улыбками на своих лицах, скрытых разными масками. У кого-то был более богатый, вычурный костюм, показывающий состояние своего хозяина, и такая же хрупкая расписная маска, скрывающая половину лица, а может и все целиком, только просветы глаз оставляя. Яркие огни от фейерверков сверкали, то и дело наполняли цветными искрами звездное небо с громкими хлопками. Праздник только начался, растянется на долгие десять дней, позволяя отдохнуть и разделить торжество правителя с горожанами. Звук многочисленных каблуков стучит от активных танцев, в которых разодетые мужчины и женщины кружат настоящим вихрем, заставляя плащи на спинах и подолы дамских платьев летать.

Чонгук на фоне всего этого веселья выглядит белой вороной, стоя в стороне у небольшого мостика, соединяющего две части города, и наблюдая за другими. На нем черный карнавальный костюм, в который нарядил его Луиджи, включающий в себя расшитый золотыми нитями жилет, на груди и животе стянутый идентичной завязкой за медные пуговицы, рукава его костюма пышны, как и подобает праздничному наряду, заужен у запястий, где ткань рукавов переходит на кружевные манжеты. На лице черно-белая с позолотой маска, скрывающая лицо выше губ, с различными узорами, и даже небольшим рисунком нот на светлой ее части. Смотря на все цветные ленты, которыми украшена одна из площадей, на множество огни и красные фонарики, висящие над головами, и все танцующих и танцующих людей, Чонгук не может найти себе места среди них. Ему не чуждо веселье и отдых, нет, просто если доводилось бывать на городских праздниках, с ним обязательно была семья, брат и сестра (у матушки от этого всего шума и гама болела голова), смеялись вместе с ним, ходили туда-сюда и болтали без умолку. А сейчас, все они остались во Флоренции, и Чон чувствует себя неправильно. Он приплыл не для того чтобы веселиться, но его сюда отправили, чтобы он отдохнул, а отдыхать было не от чего. Разве что только от бесконечных размышлений.

В мысли снова закрадывается образ юноши с янтарными глазами, а Чонгуку уже непроизвольно заскулить от этого хочется. Тэхен слишком часто стал занимать его мысли непонятно отчего и как, и когда это закончится. Не хватало его низкого голоса, лисьего, несколько высокомерного прищура из-под темной челки; взгляда долгого, пытливого, таящего в себе множество того, что хочется увидеть и узнать; губ, что своим движением привели бы в ступор, если бы они снова встретились. Потому что Чон уверен, что не смог бы оторвать от них взгляда темных глаз. Сердце вдруг стало ощутимо биться под плотной тканью его костюма, Ким может вызвать в нем реакцию, которую не могла себе желать каждая красавица Флоренции, с которыми у парня были связи. Образ золотоглазого юноши, кажется, навсегда отпечатался в воспоминаниях прекрасным шрамом, который ноет и обжигает его, Чонгука, изнутри. Он не раз ловил себя на мысли, что хотел бы снова увидеть Кима, но в менее напряженной обстановке, проблема была только в том, что он даже не знает, где тот живет или где бывает в свободное время. Парень сам находил его, передавая нужные сведения, появлялся письмах и не более. Чонгук никогда не горел желанием о встрече с другим человеком, почти незнакомым, но поймавшим и приковавшим к себя самыми крепкими кандалами. Эти кандалы обрывать не хочется.

Рядом с ним становится какой-то парень, на которого Чон не обращает внимания, погруженный в свои мысли, не видит заинтересованного оценивающего взгляда, скользящего вдоль его тела, задерживаясь только на одном элементе, — на глазах, выглядывающих из-под маски. После недолгого молчания со стороны Чонгук слышит усмешку, а после голос, о котором грезил целый месяц.

— Тебя даже на карнавале под маской не составляет труда узнать, ассасин, — ухмыляется Тэхен, устремив взор вперед на веселье.

Чонгук чувствует, как его тело покрывают крупные мурашки от бархатистого баса, звучащего громче всех остальных звуков, окружающих его. Удары в груди стали еще сильнее, отчаянней, будто ликовал орган, находящийся там, упиваясь сладостью знакомого голоса. Чонгук сразу поворачивается на парня рядом и вмиг забывает, как правильно дышать. Потому что выглядит Ким восхитительно. На нем белая рубашка со слоистым воротником и объемными рукавами, скрытая под шелковым черным жилетом с рядом золотых пуговиц вдоль тела и такой же брошью, сцепленной с верхней пуговицей тонкой цепочкой. Облегающие стройные ноги брюки уходили вниз и скрывались под высокими кожаными сапогами на невысоком каблуке, закрепленными несколькими ремешками. На плечах висел плащ-накидка со скинутым на затылок капюшоном и пелериной, по краю обшитой черной лентой. На руках были белые перчатки, а половину лица скрывала ажурная позолоченная маска с белыми драгоценными камнями и бусинами жемчужин, расплывшаяся блестящими завитками на правой стороне лица. Волосы аккуратными волнами доходили до шеи, почти полностью скрывая уши, и верхнюю часть маски, но, не доходя до повернувшихся с прежним интересом или даже удовольствием от встречи взглядом таких же отливающих золотом глаз.

Чонгук буквально затаил дыхание. Тэхен перед ним такой галантный, с идеальной осанкой в шикарной, пошитой, скорее всего на заказ, дорогой одежде, приковал к себе внимание и восхищенный взор ассасина. Он по аристократски холоден и собран, предстал таким, каким Чонгук его видел в своей голове. Вот почему образ воришки не вязался с аккуратностью и ухоженностью Кима — потому что он был истинным аристократом из не бедной семьи. Должно быть, после смерти банкира его семье удалось вернуть былое положение, и теперь им ничего не угрожает. По сравнению с ним Чонгук выглядит как тень, опустившаяся в карнавальную ночь в обличие человека, неприметная, темная, одинокая.

От такого взгляда парня губы Тэхена сами растягиваются в улыбке, совсем легкой с небольшим прищуром глаз, в которых отражалось торжество. В груди теплым тягучим нечто разливается вдруг удовлетворение, сливается с участившимся сердцебиением, стоит их глазам столкнуться, а дыхание отчего-то перехватило, заставляя неосознанно задышать глубже.

— Как же тебе это удалось? — в Чонгуке играет интерес, озорными искорками сверкая в ониксовых зрачках, голос приглушенный, немного хриплый от длительного молчания, полон скрытого волнения, а в голове только одно желание на вечер: посвятить его всецело Тэхену.

Ким снова усмехается, опустив глаза к усыпанной конфетти плитке, а улыбка только шире стала.

— Только безумец или глупец будет стоять в стороне в ночь карнавала.

— И кто же я, по-твоему?

— Ни то, и ни другое, — отвечает Тэхен, снова смотря на площадь. — Ты скорее как... дикарь, — с особой, возносящей интонацией говорит, преподнося по-другому данное наречение. — Ты отдален ото всех, не отвечаешь на предложения дам скрасить вечер танцем, только взглядом всех прожигаешь, ставишь себя выше этого веселья. Выглядит как образ философа одиночки, но тебе больше подходит звание дикаря. От тебя неизвестно, чего ожидать. Ты опасен, — голос Тэхена стал немного ниже, звучал как-то иначе, Чонгук бы сказал, томно, соблазнительно даже. Или это уже его разум поплыл и Чон надумывает себе всякого? Тэхен, снова обрекая их на взаимную маленькую смерть, встречается с чужими глазами. — Загадочен. Это отпугивает мужчин и привлекает женщин, заставляет твой образ поселиться в их сердцах.

— Что насчет тебя? — Чонгук видит, как сверкнули в темноте глаза Кима.

— Для меня ты воплощение истинной силы и красоты, мой эталон, идол, как хочешь, — вечер полон на откровения, потому что никто не знает, когда им удастся увидеться вновь. Ни Чон, не знающий о месте проживания Кима. Ни Тэхен, действия и передвижения которого теперь ограничены и отслеживаются почти всегда. Этот вечер — исключение из правил. — Я не перестаю восхищаться тобой с нашей последней встречи, не могу перестать думать о тебе и даже... — Тэхен уводит голову в сторону, смущаясь своих же слов, не знает, зачем разглагольствует, сам же понимает, что это может оттолкнуть или выставить его в глазах ассасина сумасшедшим, но продолжает. — Признаю, скучал по нашим мимолетным встречам.

Тело Кима крупно вздрагивает, стоит услышать в ответ:

— Я тоже, — с улыбкой понимающей, облегченной. От нее у Тэхена тугой узел внутри скручивается, приятным спазмом расползаясь по телу лианами, по сосудам, артериям к мельчайшим капиллярам, достигая каждой клеточки застывшего тела. Хочется вдруг рассмеяться. — Никогда не думал, что скажу это, но я волновался за тебя.

— Волновался? — он снова смотрит на парня в ответ, а тот так ни разу и не отводил от него взора, просто не в силах.

— С этим затишьем я чувствовал себя как на пороховой бочке, готовой рвануть в любой момент. Стоило бы переживать за себя и семью, но я не мог еще и не думать о твоей безопасности. Я не знаю тебя, не знаю, где ты живешь, и все равно надеялся, что с тобой все в порядке, — голос почти перешел на шепот.

Музыка вокруг, будто вовсе исчезла, была слышна как через пленку воды, еле-еле доходя до них. Молчание недолгое, томящее, взгляд глубокий, пронзительный вместо лишних слов, направленный прямиком друг на друга. Глаза такие разные, в одних золотые пески Сахары вихрями танцуют, а в других всплесками ночного океана волны беснуют.

— Я в порядке, — так же тихо, как загипнотизированный говорит Тэхен.

— Значит я спокоен, — Чонгуку кажется, что он себя не контролирует, когда рука тянется к чужому лицу, и ладонь проводит по впалой карамельной в теплом свете фонариков коже нежной щеки, мягкой, как бархат. Проводит с упоением, пока ассасина откровенно ведет от своего действия, хочется повторить и зайти дальше, пройтись тонкими пальцами по покрасневшим пухлым губам, оставить на них след своих. Тэхен не сопротивляется, не отстраняется, даже веки с черными ресницами опускает блаженно, пока внутри все трепещет и не может успокоиться. Он не хочет, чтобы парень убирал руку, хочет ее прижать своей, облаченной в белую перчатку, ладонью и любящим зверьком потереться об нее щекой. Так он себя чувствует рядом с Чонгуком: хочется утонуть в его взгляде, расплавиться воском в горячих руках, оставив на них свою частичку.

В один миг лицо Тэхена меняется и становится снова как в первую их встречу: уверенность, легкая высокомерность в глазах плещется, а на губах та же блаженная улыбка, когда он берет Чона за руку и ведет в сторону площади.

— Потанцуем?

Чонгук приглушенно смеется, идя за довольным Кимом в самый центр веселья, где все танцуют и поют. Танец, в котором кружатся люди, известен им обоим, так что не составляет труда начать двигаться так же, но друг с другом. Музыка энергичная, отбивают тамбурины, стучат маленькие тарелочки бубнов, свистит своей трелью флейта, создавая праздничную композицию. Они порхают вокруг друг друга как две темнокрылые бабочки, слившиеся в танце, полном страсти и нежности одновременно, руки едва касаются, когда они обходят по кругу, когда спешно идут вперед, пока вокруг пестрят различные яркие цвета, а искры отовсюду сыпятся свистя. Ладонь к ладони, глаза к глазам, спертое дыхание и звучащие в унисон сердца — то, что наполняет этот вечер красками, до этого не бывалых в палитре. У Чонгука безумно стучит сердце, внутри все клокочет, бьет горячим ключом, а тело ощущается таким легким, как пушинка, готовая тотчас взмыть вверх от всех головокружительных движений, поднимающих в воздух осевшие конфетти. Чон не может насытиться видом перед собой, потому что он кажется слишком невообразимым, нереальным. Человек не может быть настолько прекрасным. В темных волосах ветер слабо играет, в глазах огни отражаются, и смотрят они так цепко и нежно, с опьяненным наслаждением впиваются в нутро, проникают глубже. А с вишневых губ все не уходит улыбка. Как они манят...

Эта ночь — безумие, волшебство, сон, в котором к нему околдовавшей ассасина ведьмой явился Ким Тэхен. Безумие, в котором хочется остаться, поддаться ему и кинуться в объятия. Волшебство, которое не увидишь больше нигде, личное, только для него от конкретного волшебника. Момент, где нет тамплиеров, ассасинов и иных персонажей с проблемами, требующими срочного решения. Ночь безудержного веселья и наслаждения. Ей они упьются сполна.

В очередном элементе танца, где Тэхен кружится вокруг своей оси, развивая на плечах по ветру накидку, Чонгук не удерживается, притягивает его за руку и целует. Время останавливается. Тэхен отвечает на поцелуй, обтянутой тканью ладонью притягивая парня за затылок ближе к себе. Чонгук почти стонет, когда углубляет поцелуй, сминая мягкие губы Кима, горячие, влажные от так часто пробегающего по ним языка, пьянящие как дорогое вино, сладкие как сочные ягоды, которых в мире не сыщешь, желанные до покалывания в кончиках пальцев. У Тэхена все существо внутри вдруг взмывает, подбрасывая его всего, что-то неопознанное трепещет, похожее на взмахи крыльев бабочек, множества, они бьются о ребра, подбираются к месту, где сердце, одурманенное любовью, стучит, рвется к убийце. Движения Чонгука уверенные, властные, Тэхен подстраивается под них и плавится тем самым воском, как и предполагал. Ноги совсем не держат, норовят подкоситься, но парень не позволит этого сделать, крепко удерживая в своих сильных руках кимово тело.

Останавливаться на этом уже не было ни смысла, ни желания. Гостиница, в которой они остановились, окутана мраком, в одинокой комнате приглушенно горят несколько ламп, их свет бликами отражается на прозрачных балдахинах, свисающих редкими волнами вниз. Тела разгоряченные, касания нетерпеливые, торопливые, хаотичные, дыхание шумное окончательно сбитое, а губы искусаны до предела. Глаза заволокла пелена возбуждения, заполнила собой абсолютно все: воздух, легкие, сердце.

Чонгук целует, много, куда попадет, где пока видит открытые участки тела, целует лоб, брови, губы, родинку на кончике носа, линию челюсти, спускается влажной дорожкой по подрагивающему кадыку, туда, где кровь заставил пролиться, а сейчас зализывает, зацеловывает до глубоких вздохов и вздернутой к потолку головы Кима. Чон эти вздохи впитывает, пока они торопливо снимают с себя одежду, чтобы после разделить на долгие минуты и часы мгновения, где они забудутся в губах друг друга, в касаниях, в ощущениях. Тэхен пахнет так, что отрываться от аристократично снежной кожи не хочется, до помутнения дурманит, в тонкую шею с вздувшейся жилкой впиться зубами хочется, всего его опробовать, ощутить на языке. Кима от малейшего касания распаляет все сильнее, когда оголившихся ключиц касается по собственнически горячий язык в остервенелом поцелуе, его всего подбрасывает, с распахнутых губ стон бархатистый срывается, а Чонгук насытиться не может. Его плечи сжимают крепко, ища опору, руки, которые он целует, потому что Тэхена только целовать, нежить и любить.

Мягкий матрас прогибается под чужим весом, простыни холодят лопатки и спину, делая кожу гусиной, ее согревают руки, своими прикосновениями обжигающие. Чонгук бы вечно оглаживал эту гладкую нежную кожу, вкушал ее сладость, чтобы она осела на языке, наполнила собой, насытила.

— Divino (божественный), — шепчет в грудь, так близко к затвердевшим темным бусинам сосков, едва не касается их, но ведет губы ниже к впалому животу, от каждого вздоха томительного поднимающегося. — Tormentando il mio cuore (терзающий мое сердце).

Тэхен стонет, выгибаясь слабой дугой, когда ладонь Чона накрывает его возбудившийся член, теряется от прилившего удовольствия, растекшегося румянцем на горячих щеках. Ему кажется, что то, что происходит между ними сейчас, — сон, и он спит. Но это однозначно самый лучший сон в его жизни.

— Catturato dai suoi bellissimi occhi (захвативший в плен прекрасными глазами), — Чонгук поднимается к изнеможенному лицу, смотрит в те самые глаза, в них блеск со светлого на темный сменился, он тыльной стороной ладони от щеки к шее ведет, и улыбается завороженно, ровные ряды зубов обнажая. Прекрасен со всех сторон. Искусство во всех его проявлениях. Не найти и малейшего изъяна, невозможно, а если кто и найдет, Чонгук не перестанет видеть в нем красы. — Тэхен...

Снова губы встречаются, сливаясь в едином желании. Тэхен чужую слегка кусает, наслаждаясь полученным в ответ стоном, отразившемся дрожью на его губах. На гладкой коже теплый свет от ламп расползается, делает рельеф тела более четким, очерчивая ребра и впадины острых ключиц. Тэхен нетерпеливо ерзает на кровати, своим возбуждением о чужое специально трется, терзая в волнительной ласке и себя, и парня, пока не чувствует смазанный чем-то палец у сжавшегося кольца мышц. Движения Чонгука медленные, тягучие, чтобы без боли и дискомфорта. У него не было опыта с мужчинами, но он хочет сделать все правильно, как чувствует, отвлекая Кима то горячими руками на стоящем органе, то губами на теле, оставляющими расцветающие розоватыми цветами следы от непривычных ощущений.

Растягивать пришлось долго, старательно, доводя себя и Кима до крайности, изводя в ожидании, пока узкие стенки не были готовы принять его. Чонгук убирает темную прядь волос с чужого лица, вновь замирает перед самым ответственным моментом, ничего с собой поделать не может. Это похоже на зависимость, манию, то, без чего невозможно существовать. Чонгук не знает, что будет после этой ночи, как он будет жить дальше вдали от сладких губ и нежной кожи рук, гуляющих по его телу.

— Почему меня так тянет к тебе? — горячо выдыхает прямо в губы, но не целует, мучает, дразнится, Тэхен под ним раскрытый во всех смыслах, разнеженный, горячий, такой мягкий и утонченный, только ему принадлежащий.

Оказывается, заниматься любовью с человеком, к которому у тебя есть чувства намного приятнее. Все органы чувств будто обостряются, ощущения умножаются, эмоции захлестывают полностью, погружая в один океан удовольствия. Чонгук не помнит себя, когда оказывается внутри Тэхена, теряется, когда начинает спустя время двигаться, забывается, видя стонущего под ним парня, цепляющегося за его плечи, чтобы притянуть к себе и вгрызться животным мокрым поцелуем в губы. Тонкие ноги скрестились щиколотками на его бедрах, прижимают к себе, желая быть еще ближе. У Тэхена от хаотичных движений внутри пальцы на ногах поджимаются, стоит налитой головке попасть по простате, вырвать вскрик пробившего все тело удовольствия из распахнутых уст.

— Не останавливайся, прошу, — с трудом шепчет, снова на стоны переходя. Парень над ним опускается на локти, устраиваясь совсем близко, и возобновляет движения бедрами, делая их нарочито резкими и глубокими, снова и снова попадая по взбухшему чувствительному бугорку внутри.

— И не подумаю, — сдавленно говорит.

Тэхен губу закусывает, брови заламывая, поскуливает, растекаясь самой настоящей лужей по простыням, слушая шлепки яиц о свои ягодицы. Его то и дело подбрасывает от резких толчков, губ на разгоряченной коже и пальцев, дразняще проходящих по его возбужденному члену, но лишь дразня, сразу возвращаясь к темными бусинам на груди. Чонгук не оставляет истерзанные его губами ключицы, прознав, что это самое чувствительное место на тэхеновом теле, оставляет на них свои метки, обжигающие поцелуи, не дает и на секунду вдохнуть спокойно полной грудью.

Тэхена будто вспышкой ослепило, когда по телу одной неконтролируемой волной прошлось наслаждение, достигшее своего пика, сотрясая его в оргазменной судороге. От горячей плоти внутри он кончил себе на живот, ни разу не притронувшись к своему возбужденному органу. Следом, спустя несколько особенно глубоких толчков, изливается глубоко в Кима и Чонгук. Оба мокрые, удовлетворенные, счастливые они заваливаются на кровать, заключив друг друга в объятия.

— Как тебя зовут? — спрашивает Тэхен, приподнявшись с груди Чона, смотря устало, но довольно, с трепетной улыбкой, красящей его утонченное лицо.

— Чонгук, — на устах Чона тоже играет улыбка, когда он рукой по чужой спине вдоль позвоночника к пояснице проводит, создавая тихое шуршание кожи о кожу.

— Чонгук, — тише повторяет Ким, блаженно улыбаясь, имя приятной сладостью осело на языке, парень ее смакует довольно, ладонью поднявшись к лицу Чона и любовно огладив его скулу большим пальцем. Улыбка медленно начала сползать с лица, а былой счастливый взгляд вдруг потух, словно свечку задули, погружая все во мрак.

— Что такое, Тэхен? — непроизвольно хмурится Чон, перехватив его ладонь, но не убирая от своего лица, а медленно поглаживая, успокаивающе.

— Что будет завтра? — со страхом сказано, а в золотых глазах полная растерянность и незнание что будет дальше, как будут развиваться их отношения, и будут ли вообще. Может, это все было одноразовое влечение, помутнение, всего одна ночь, и ничего больше. Нет, Тэхен не хочет так думать, это слишком больно, он больше не вынесет потери человека, ставшего ему близким.

— Я не знаю, — честно отвечает, уводя взгляд на тонкую, усыпанную алыми следами шею, не в силах смотреть на поникшие глаза. — Но я не смогу теперь оставить тебя, — подцепляет чужой подбородок пальцами, когда голова парня планирует и вовсе сникнуть, поднимает, заставляя на себя посмотреть, увидеть честность и серьезность, вложенную в слова. — Я обязательно найду тебя во Флоренции, чего бы мне это ни стоило.

В груди отчего-то стало вмиг тепло, приятной негой разливаясь внутри. Тэхен верит, и обязательно сделает все, чтобы его нашли, чтобы его освободили и навсегда оставили у себя под боком, в теплых руках стискивая. Он поможет ему убить Веспучи, если надо будет сам пойдет на это убийство, чтобы вновь воссоединиться с Чоном. Чонгук в него влюблен, Тэхен эту любовь на себе в полной мере ощущает, но что-то противное скребет внутри, неприятное, раздирающее так привычно кожу изнутри. Горечью заполненное нутро, залитое тьмой, заложенной в кровь, в гены. Потому что Тэхен был рожден тамплиером. От этого осознания себя растерзать хочется, на куски порвать, крича при этом как раненное животное. Чонгук питает особую ненависть именно к его семье, к его родному отцу, желает разорвать его в клочья, убить самым жестоким образом, истребить всю его семью, как Риккардо чуть не истребил его. В душе от реальности картины холодеет, миг беззаботности и наслаждения закончен, а розовая вуаль с глаз спала, осев у коленей, на которых он мысленно стоит перед Чонгуком, занесшим над его головой меч. Нет, он так никогда не поступит. Но будет лучше, если он также останется в неведении о его происхождении. Иначе... Ким не знает, что будет.

С Чонгуком он себя чувствует по настоящему в безопасности, защищенный теплыми, прижимающими его к себе руками, и, чувствуя тихое дыхание в макушку, когда ложится снова ему на грудь. Здесь он правильно свой, любимый, с легким сердцем и грустной реальностью, поселившейся в мыслях. Эту ночь он запомнит надолго, на всю жизнь, потому что больше таких ночей не будет, иначе он и себя, и его обретет на погибель. Но он не хочет расставаться. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, никогда.

Под грудной клеткой снова громко отбивают, когда он подает голос.

— Пообещай, что не бросишь меня, — просит почти слезно, сдерживает в себе порыв позорно разреветься, хотя глаза уже предсказуемо начинает обволакивать соленой влагой. А Чонгук его успокаивающе поглаживает, позволяет обнимать себя, и миллиметра не оставлять между их телами, чтобы слышать дыхание друг друга и чувствовать сердцебиение, слившееся в едином ритме — тревожном.

— Обещаю, — Чонгук недолго думая, притягивает Кима к себе, оставляя закрепляющий слова поцелуй на губах, принимающих его охотно. Выходит не жарко и страстно, как ранее, а более интимно, с особой нежностью и вложенной уверенностью в действие.

Тэхен перед ним открылся в новом свете, из холодного и надменного, засиял рыжим светом лесного светлячка, слабым-слабым, прерывистым, вот-вот может погаснуть. Теперь только он это видит. Скрытую хрупкость и страх за маской уверенности и твердости. Она громким треском расползлась неровными узорами, а после и вовсе рассыпалась. Маска дорогая, усыпанная камнями, блестящими при малейшем взаимодействии с источником света, полная фальши и пафоса. Она показала его настоящего, с тягучей привязанностью ластящегося под бок, светлой искренней любовью обволакивая. Частичка света, данная ему от матери проклюнулась расцветающим после долгих холодов мартовским цветком, который может легко обломаться на тонком стебле.

Но Чонгук обещает, что найдет. Обещает, что не оставит. Обещает, что будет бесконечно сильно любить, пока его сердце не перестанет биться ради парня со смоляными волосами и глазами с солнечной радужкой. Обещает.

Тэхен знает, что потом его накажут, знает, чем обернется его маленькая авантюра, какие последствия она за собой понесет, но он закрывает глаза и жмется ближе к уснувшему ассасину. В комнату уже проникли лучи раннего солнца, силуэтом ровной рамы показываясь на стене теплым светом. В комнате все тот же полумрак, свечи в лампах погашены были совсем недавно, когда они закончили наслаждаться друг другом, посвятив этому всю карнавальную ночь. Она была насыщена, красочна на ощущения и разговоры, а сейчас они уставшие, обессиленные, отдавшие себя друг другу без остатка, лежат в погруженной в тишину комнате, только трель ранних птиц тихо проявлялась за окном.

Тэхен не хочет думать о плохом, но оно получается само собой, вновь и вновь сеет семена раздора, поселяя в душу, только начавшую снова расцветать, сомнения, и он им поддается. Идет навстречу, как по мановению руки, не имея разума и собственного мнения, безвольной куклой ступает по осколкам своей души, чувствуя боль от впивающихся в кожу кусочков стекла.

Караван тамплиеров прибыл в Венецию для свершения мести, Ким не удивлен, что Чонгук сразу оказался тут как тут, но... Он думал, что больше не сможет его увидеть снова.

— Что тебя тревожит, la mia rosa (моя роза)? — Тэхен вздрагивает от неожиданности, когда Чон хриплым голосом заговаривает над ухом. — Почему ты не спишь? Тебя что-то беспокоит?

Ах, если бы Тэхен мог ему все рассказать... Но он только сильнее обвивает торс парня, шурша тканями постели, не может открыть свой страшный секрет. Да только Чонгук понимает, что так он ищет защиту, боится, как маленький звереныш прячет свой нос в изгибе чужой шеи, и вздыхает тяжело, грузно.

— На новом месте сон не идет, вот и не сплю.

— Расскажи, пожалуйста, — шепчет в смоляные волосы, чтобы не спугнуть, видит насквозь, что от него скрывают что-то, и не может терпеть метания своего человека, только улыбка его приносит счастье и упоение, но она гаснет снова с наступлением утра. — В чем причина твоего беспокойства?

Тэхен молчит, губу больно закусывает, как шкодливый ребенок сильнее лицо прячет в тепле чоновой шеи. Сказать правду не может. Но возможно, так было бы проще? Чонгук бы понял, помог, он же обещал. Но та крупица сомнения, что Чон может его использовать, чтобы надавить на Риккардо в своих целях, неприятно отдает в грудине. Ким не может загадывать, но молчание остается единственным выходом. Когда-нибудь он ему расскажет все, но только не сейчас, не когда они стали так близки друг другу.

— Чонгук, что ты сделаешь с семьей Риккардо? — болезненно зажмурившись все-таки спрашивает, хотя и сам знает ответ, и он не утешительный для него. Он будто хочет еще больше причинить себе боли, услышав эти слова снова, чтобы они закрепились в подкорке, нанесли болезненную рану, оставшуюся уродливым шрамом, которыми богата его душа.

— Почему ты это спрашиваешь? — Чонгук темные брови у переносицы сводит.

— Ты убьешь их?

— Тэхен, — Чонгук чуть отстраняется, чтобы увидеть лицо Кима. Но он не останавливается, смотрит в темные нахмуренные омуты боязно, будто его сейчас оттолкнут от себя подальше или тут же свершат мгновенную казнь.

— А вдруг они хорошие люди? Просто так сложилась их жизнь, и они вынуждены были жить под знаменем креста? Они же... могут быть ни в чем не виноваты.

— Не забивай этим свою прекрасную голову, — не просит, а скорее требует. — У него из семьи единственный сын, его наследник, которого он усиленно прячет, потому что боится остаться без приемника. Он, несмотря на родство, даже брата собственного убил. Но я до него доберусь. Тамплиеры не могут быть хорошими людьми, пойми это. Не думай о таких глупостях, они не стоят и грамма твоего внимания.

***

— Где ты был? — грозно звучит, стоит Киму переступить порог убежища тамплиеров. Они с Чонгуком разошлись ближе к полудню, вдоволь навалявшись в мягкой постели, Чон снова дал обещание найти его, а Тэхен снова благодарно кивнул, оставляя на прощание короткий поцелуй на алых устах.

— Отдыхал, карнавал же. Или мне нельзя и одного дня провести для себя? — Тэхен откладывает свою накидку и маску на небольшой столик и садится на кресло, откинув голову. Он так и не поспал, глаза так и норовят закрыться, погрузив во тьму, но не здесь, не перед Риккардо, не покажет и секунду своей слабости и уязвимости, потому что сразу накинутся. Он знает.

— Что за следы на твоей шее? — продолжает опрос, брезгливо окидывая взглядом, полным отвращения, налившиеся ярко красным засосы.

— Я был с девушкой, — так же ровно отвечает, сил спорить совсем нет. — Надеюсь, мне не нужно объяснять.

— Нет. Когда мы вернемся во Флоренцию, будет одно важное мероприятие, — Тэхен плевать хотел на все эти официальные посиделки у верхушки, на которых присутствовал против своего желания, как один из сыновей верховного тамплиера Флоренции. — Нас представит городу синьор Вьери, — Тэхен резко распахивает глаза и весь напрягается. — Он думает, что мы заключим с ним плотный нерушимый союз, который пойдет городу на пользу. Но его надежды о мире умрут вместе с ним на званом ужине, состоявшемся позже, — тамплиер наблюдает за вином, неспешно плещущем в своем бокале, не смотрит на сына, абсолютно, не желая слышать его мнения на этот счет. Оно ему не нужно.

— Нет... — одними губами шепчет. Все тело будто вдруг бросило в жерло горящего вулкана, где горячая магма поглощает его полностью, сжигая ткани, мышцы, кости плавит, заставляя неприятно шипеть. Глаза его забегали по столику, а ладони крепко вжались в подлокотники кресла. Нет, нет, нет, этого не может быть. Тэхен отказывается в это верить. Он не может, Чонгук не должен узнать все так скоро! Его тогда точно не спасет ничего.

Ким по приезде во Флоренцию места себе найти не может, все ходит кругами по своей комнате, плевать ему на то, что их восстание в Венеции пошло крахом, плевать на крики отца, и их ужасное положение. Он не может успокоиться, все время находясь на нервах. Губы уже все искусаны, но он все равно дерет ранки, пуская кровь по губам и тут же слизывая ее. От безысходности на голове волосы рвать хочется, он даже в порыве неконтролируемой злости попытался, причиняя себе ужасную боль, от которой хотелось кричать, но он молчал, в панике все мечась по ковру. Слезы то и дело вновь обжигают своей соленостью глаза, он их смахивает, а они снова появляются и так по кругу, по нескончаемому кольцу, именуемому петлей, которую Тэхен собственной ложью вокруг своей шеи затянул, осталось только опору под ногами сбить. Чонгук позаботится об этом.

Но... С грустной мыслью Тэхен понимает: от его руки умереть не страшно. Страшно увидеть холод в ониксовых глазах, которые нежностью топили, страшно услышать слова разочарования из уст, что своим приглушенным голосом розой величали. Страшно вместо нежных прикосновений ощутить холодный металл у своей груди, где прямо там внутри сердце только для него бьется. Он прервет его короткую жизнь, принеся в них свет надежды, и убьет вместе с ним, закопает навеки их секрет и чувства.

Тэхен никогда в жизни никого не любил кроме матери и брата, несмотря на то, что тот его искренне ненавидел, делился своей добротой и теплом, не прося взамен в ответ. После их смерти у него внутри было пусто и одиноко, мертвый холод наполнил всего его, почти полностью поглотив те хорошие и светлые моменты, проведенные в детстве с Лоренцо и с Ирэн. Мама... ее так не хватает.

Колени сталкиваются с твердым полом, Тэхен весь дрожит, опирается одной рукой о пол, чтобы не слечь совсем, а другой рот закрывает, чтобы не было никому из слуг слышно его рыданий. Горячая влага неконтролируемыми ручьями полилась из янтарных глаз, прокладывая свои влажные дорожки по налившимся кровью щекам, скрываясь в пальцах, крепко прижатым к лицу. Голова поникает, падает с плеч, слезы капают на холодное дерево, растекаясь мелкими точками-лужицами, в горле застыл крик, вопль отчаяния, как тогда, когда маму на его глазах убивали. Теперь умирает он. В груди так больно колет, это терпеть невозможно, болит сердце, болит душа, снова грозит рассыпаться. Горесть тяжестью оседает на языке вместе со всей той ложью, которой он кормил Чонгука, его собственный яд, которым он сам же травится, родился же таким. Порочным, лживым, бесчеловечным, тамплиером. У него в генах заложено врать, чтобы спастись.

Его рыдание переходят в судорожную борьбу за глоток воздуха, когда истеричные всхлипы не дают спокойно дышать. Он никогда не чувствовал себя настолько ничтожно, ущербно, так идеально соответствуя словам отца на его счет. Но он не может не предупредить, а потому, пересилив себя и вытерев слезы с лица, пишет свою последнюю записку. Руки трясутся, он перо роняет несколько раз, выводит (старается) аккуратные буквы, прежде чем ставить след от штампа, который сделал сам — со знаком ассасинов — на краю листа. Перечитав несколько раз, он снова жмурится, чувствуя новую волну истерики, и делает последнее, что хочет, чтобы Чонгук знал.

Возле знака кредо убийц чернилами оставлено всего два слова. Ti amo. Последняя слеза срывается с черных треугольников ресниц и оседает на плотной бумаге прозрачной кляксой, тут же впитываясь.

***

— Чонгук? — Туан заглядывает в комнату, где Чон обыденно пьет кофе, читая письма и документы, которые им удалось получить. — У нас проблемы.

— Это что-то срочное? — Чонгук откладывает все листы, которые уже просмотрел, добравшись до скрученной записки. Легкий трепет вдруг уколол приятно, стоило только подумать, что эта записка от Тэхена.

Он, как и обещал, приступил к его поискам, ведь выдавать сам свой адрес Ким не торопился. Он наказал своим людям искать человека по имени Ким Тэхен, описал детально внешность, но пока ни одного схожего человека они не нашли. Чонгук и сам, когда выходит на улицу, высматривает редких прохожих на наличие любимого блеска глаз, не оставляет попыток найти. Сам нуждается в нем, как в кислороде с недавних пор.

— Сильвия пропала, — так и не развернув трубочку листа Чон замер, его будто ледяной водой окатили.

— Пропала? — оборачивается, переспрашивает, будто не расслышал, а когда эта мысль в голове устаканивается, он резко встает и идет к шкафу с оружием. — Где и с кем она последний раз была?

— С Федерико, в день твоего отъезда она должна была пойти с ним гулять по Флоренции.

— Это было четыре дня назад, — парень раздраженно разворачивается, идет на брата, — и ты думал, что...

— Вот именно, что я думал! — защищается Туан, обрывая Чонгука. — Я сразу же опросил девушек, потом что это точно кто-то из них передал послание от него, но все как одна ни сном, ни духом об их встрече! Тогда ко мне подошла какая-то служанка, и сказала, что на протяжении нескольких дней в их заведении были незнакомые девушки, тоже куртизанки, которых наняла Сильвия, а после ее исчезновения — пропали, будто их и не было. Недалеко от «Цветущей розы» мы нашли семь трупов девушек, незнакомые и которые были там до этого. Скорее всего, это те, кого нанимала Сильвия, но их решили убрать, чтобы встать им на замену, а девушки, которые работали там раньше просто стали свидетелями разговора сестры с одной из них.

— Черт! — Чонгук в порыве ярости сносит вазу, стоящую на столе, та отлетает в стену и громко разбивается, осколками осыпаясь на пол. — Немедленно созови всех, чтобы готовились к нападению, — Чонгук с полной уверенностью может сказать, что Сильвия в руках у врагов, тут и к гадалке не ходи. Они все точат на него зуб, почему бы не надавить через самое больное и дорогое — через семью.

— Чонгук, это глупо. В таком состоянии идти на тамплиеров — это безумие. Ты себя не контролируешь, решения принимаешь на эмоциях, это может дорого нам стоить.

— Мне истуканом что ли стоять, пока наша сестра неизвестно где?! — Чонгук достает костюм и оружие из шкафа.

— Мы не сможем напасть на них сегодня! Вьери сегодня собрался их представить народу и заключить перемирие, основанное на взаимовыгодном сотрудничестве! Вся площадь Синьории будет обставлена людьми тамплиеров и Вьери, у нас не будет шансов, они превосходят нас числом, мы только зря потеряем людей.

Чонгук вставляет клинок в ножны и идет к выходу.

— Куда ты собрался? — кричит вслед Туан.

— На площадь Синьории, — накинув капюшон на голову, он выходит на улицу.

Начало мая пришлось не столь жарким, нежели в прошлом году. Только проклюнулись первые бутоны магнолий на ветках деревьев, расцвели бледно лиловыми звездами глицинии. Солнце скрылось в пушистых облаках, а ветер задул сильнее. Рука не соскользнет, когда Чонгук схватится ей за уступ крыши, чтобы подняться наверх; нога не оступится, когда перепрыгнет на другую, звучно приземлившись на красную черепицу; дыхание собьется и не раз, потому что сейчас он снова с ним встретится, на расстоянии, издалека понаблюдает одним из множества зрителей, заглянет своей жертве в глаза, напоминая, что обратный отсчет все еще идет и недолго ему осталось.

На главной площади шумно, люди толпами стоят тут и там, на часах вот-вот пробьет двенадцать, в полдень все должно начаться. Чонгук стоит на крыше в тени высокого здания рядом, его не видно тем, кто стоит к нему спиной, но он знает, что он его увидит.

...— Синьор Руссо, — в почтении чуть кланяется тамплиер.

— Синьор Веспучи, — кивает в ответ Вьери, приветствуя. — Рад, что вы все же откликнулись на мою просьбу и согласились заключить мир, о котором мы так долго грезили.

Тэхен не слушает слащавых речей в сторону отца или синьора, стоя чуть поодаль, и смотря куда-то в сторону на настенные фрески. Во дворце Палаццо-Веккьо поистине красиво, при других обстоятельствах он бы не спеша ходил по мраморному полу, рассматривая величественно-большие рисунки, но не сейчас, когда истерзав самого себя до крайности, он перестал нуждаться в чем-либо, даже в жажде насладиться искусством. Глаза источают привычное равнодушие и непричастность к данному мероприятию, пока мужчины обсуждают что-то свое. Совсем скоро их представят вместе с прихвостнями Риккардо, коих было здесь аж пять человек. По коже под одеждой пробегает холодок, заставляя зябко поежиться, но незаметно, чтобы, не дай бог, не опозорить отца своей неустойчивостью к прохладе просторного дворца.

Он смотрит на настенные фрески. Такие одинаковые, но и разные одновременно, каждая со своей историей, печальной или веселой. У Тэхена тоже пишется его история, но слишком уж горькая судьба в ней описывается. Глаза его встречаются с пустыми омутами статуи, у Кима они такие же пустые и бездонные. Лицо ее ровное, спокойное, безэмоциональное. Он ужаснулся, когда посмотрел утром в зеркало. На него смотрело существо, не человек, с покрасневшими от нескончаемого потока слез глазами; осунувшимся лицом за несколько дней голодовки, которую он себе устроил, потому что кусок в горло не лез; кожа стала еще бледнее, потеряв свой здоровый румянец; а губы были до невозможности изранены, усыпаны мелкими разрывами тонкой кожи. Точно как статуя, неживая, бесчувственная. С пустым, омертвленным взглядом золотых глаз.

— Мой сын — Винсент, — представляет Риккардо Кима, привлекая его внимание и заставляя тем самым почтительно согнуться в поклоне.

— Для меня это великая честь, синьор, быть представленным Вами, — сухо говорит заученную фразу, и получает в ответ сдержанную улыбку и слабый кивок, как одобрение и благодарность в одном флаконе.

Тамплиер в стороне довольно ухмыляется. Он уже не может дождаться застолья, чтобы привести свой план в действие.

— Не будем же заставлять людей ждать, — говорит Вьери и направляется к выходу из дворца.

Солнце, что было на небе еще утром, скрылось, обделяя свое дитя, посланное по ошибке на землю, своим светом. Ветви редкой растительности качались от несильного порыва ветра, развивающего их разноцветные цветы и мелкие листья. Тэхен сталкивается с усиленным его потоком, когда покидает дворец, он глаза прикрывает, чтобы мелкая пыль и песок не попали в них, а когда открывает, перед ним вырастают фигуры людей: мужчин и женщин, даже детей. И все смотрят на них с интересом, некоторые со скептицизмом, а другие изумленно вздыхают, завидев знакомых громких личностей, держащих пол Флоренции в узде. Девушки пораженно смотрят на Тэхена, нет, Винсента, восхищаются его красотой, тихо перешептываясь, не думая, что ему до них нет никакого дела. Ким боковым зрением оглядывает тамплиеров — все как один довольные, слушают речь синьора Руссо и утопают в грязной славе, наслаждаясь предстоящей победой. Потом смотрит на людей бегло, пока совершенно случайно взгляд не попадает на крыши. Сердце пропускает удар, а дыхание вмиг перехватывает. В тени, опустив сильные плечи вдоль тела, стоит Чонгук, немигающим взглядом уставившись прямо на Кима.

Ассасин не поверил своим глазам. Не хотел признавать реальность. Рядом с Риккардо стоит по правую руку его сын Винсент. Винсент! Что там делает Тэхен?

« — Как поиски?

— Никак, синьор, мы будто призрака ищем.

— Значит, поищите лучше.»

« — Господин, в городе никто не знает о неком Ким Тэхене.»

Потому что Ким Тэхена никогда и не существовало. Был только Винсент Веспучи, тамплиер, которого Чонгук пригрел на своей груди как ядовитую змею. Оттуда и его знания обо всех событиях, его «связи», внезапное появление в Венеции за день до нападения. Пазл сложился в уродливую мрачную картину, пропитанную дегтем и горечью.

«Чонгук, что ты сделаешь с семьей Риккардо?»

«А вдруг они хорошие люди?»

Чонгук видит, когда Тэхен, нет, Винсент ловит его взгляд на себе, его немой испуг, но ни капли удивления, будто он ждал его появления. Его лицо такое далекое кривится в гримасе боли, будто его пронзили мечом насквозь. Уж лучше бы это было правдой, потому что видеть в лице того, кому доверился, врага — невыносимо. От него отворачиваются, уведя взгляд в сторону, пухлые губы стыдливо поджимают, а у Чона непонимание в глазах застыло, смешавшись с острым чувством в районе солнечного сплетения, откуда тепло черпало хрупкое тело в праздничную ночь. Предательство. Его предали, вонзили нож в спину, прикинулись любимым человеком, являясь одним из врагов. Предатель. Враг.

Тэхен не смог выстоять против его взгляда, остаток церемонии смотрел куда угодно, только не на крыши, а иначе — сломался бы под чужим напором. Он благодарно был готов выдохнуть, когда они начали уходить с площади. Ассасина на прежнем месте уже не было, но Ким знает, что он все рано где-то поблизости. 

Жертва всегда чувствует присутствие хищника. 

Это даже приносит некоторое извращенное успокоение, знание того, что Чонгук рядом, не оставляет наедине с Риккардо и другими, где-то тенью незаметной мелькает, но Тэхен чувствует. Чувствует, как ему прожигают взглядом затылок, как осуждающе смотрят ему в спину. А в голове только один вопрос: «Почему?».

Улочки Флоренции быстро привели к особняку Вьери недалеко от центра, где и должна была пройти остальная часть дня, плавно перетекающая в вечер. Тэхену самому от себя тошно и противно, когда он со всеми садится за стол, уставленный множеством, наверняка, вкусных блюд, но знает, попробуй он хоть кусочек аппетитного мяса, его тут же вывернет от отвращения к себе и сидящим в комнате людям. Ему предстоит наслаждаться только вином, коего тут предостаточно.

На языке тяжелой терпкой массой осели слова, которые он не успел сказать Чонгуку, самыми первыми из них были «прости», а после «я никогда не предавал тебя». Убедить бы себя в этом. Он не виноват, что родился в неправильной семье, не виноват, что, будучи добрым и искренним человеком, с ним поступали как с домашней зверушкой. Он не виноват, что они с Чоном по умолчанию — враги, которым никогда не суждено было быть вместе. Интрижка, не более. Он боится представить, как себя сейчас ощущает ассасин, что он чувствует. А может не чувствует ничего совсем, равнодушно расценив для себя все и выделив свои приоритеты.

Терпкость напитка наполнила ротовую полость, когда парень вновь берет бокал. Алкоголь теплом начал разливаться по телу, медленно, но верно согревая озябшее на улице тело. Тэхен слизывает его остатки с губ.

— Позвольте ненадолго отлучиться, синьор, — он выходит из-за стола, получив одобрительный кивок, и идет прочь из помещения.

Риккардо кивком головы приказывает стражнику проследить за ним.

No Time To Die - Billie Eilish

Оказавшись на улице, Тэхен впервые за день вдыхает полной грудью прохладный воздух. В переулке он видит, как скрывается белый силуэт за стеной, и сразу срывается туда же. Чонгук стоит к нему спиной, под тканью и нагрудником не видно, но она напряжена, как и сам парень. Воздух здесь будто холоднее, чем где-либо еще, атмосфера накалена до предела, а сердце все равно стучит так же предательски быстро, когда Чон понимает: Тэхен пришел. Пришел и как язык проглотил, не в силах выдавить из себя банальное приветствие, хоть оно было бы здесь и неуместно. Когда ассасин решает повернуться, Тэхен неосознанно отступает на маленький шаг назад. Чонгук хочется грустно усмехнуться, но не выходит даже подобие оскала, который так и просится от вида парня, в чьих глазах он видит так много фальши, что хватило бы на весь тамплиерский род.

Нет, не может это быть правдой. Перед ним Тэхен — вор-одиночка в пыльной накидке с искрящимися в солнечных лучах глазами цвета желтого сапфира, смотрящими уверенно, свысока, показывая свое превосходство. Тэхен, спасший его от лучника на крыше, присылающий письма-записки, помогающие ему во многом. Загадочный аристократ в золотой маске на карнавале в Венеции, подаривший самую незабываемую ночь в его жизни. Тамплиер, сломанный собственным статусом перед человеком, в которого беспамятно влюбился.

— Кто ты? — от тона ассасина больно, от неверия, полного отрицания голоса, не скрытой надежды, что над ним посмеются, объявив, что все происходящее — розыгрыш, а Ким просто прекрасный актер. Но нет. Руки, ставшие родными, сейчас только ожоги на коже лица оставляют, опустившись обманчиво нежно на впалые щеки, ставшие еще бледнее, чем обычно. — Кто ты такой? — шепчет, болезненно хмурясь, а Тэхену держаться все сложнее. Он думал, что выплакал все в поместье, в своей одинокой комнате, но оказывается, та боль, которую он ощутил, была лишь каплей в море, в которое он сейчас заходит размашистыми шагами, повязав на шею веревку с валуном на другом конце.

— Я... — голос дрожит, а взгляд поникает, он не может смотреть ему в глаза.

— Посмотри на меня, Винсент, — имя, звучащее из его уст бьет по ушам. Хочется свернуть их в тугую трубочку, а лучше отрезать, чтобы никогда больше его не слышать. Тэхен ладонь на чужую кладет, сжимает слабо, ища поддержку, хоть толику истинной нежности, с которой он прикасался раньше. Глаза распахиваются, а в них слезы застыли тонкой пленкой, от нее все немного плывет, смазывается, приходится их сморгнуть, пустить соленой дорожкой к шершавым ладоням.

— Меня зовут Винсент Веспучи. Я полукровка, получивший итальянское имя от отца — тамплиера Риккардо Веспучи. И сын безызвестной девушки Ирэн, давшей мне корейское имя — Ким Тэхен, — нижняя губа дрожит, Чонгук слушает внимательно, почти не моргая, на его лице ни одна мышца не двинулась, но, кажется, когда влага достигает ладоней, он едва ощутимо вздрагивает, ощутив ее холодность и горечь, которую несет. — Мою мать убили у всего люда на глазах, перед этим жестоко избив, перерезали горло, за то, что она помогала ассасинам. У меня был родной брат Лоренцо, который должен был унаследовать все от отца, но власть вскружила ему голову, и он попытался меня убить, увидев в моем лице препятствие, угрозу. Мне оставалось защищаться, — у Чонгука холодок по спине пробегает.

«Он, несмотря на родство даже брата собственного убил.»

Тэхен в его руках крупно вздрагивает, всхлипнув, прежде чем продолжить.

— Риккардо никогда не считал меня за сына. Сын шлюхи, ничтожество, жалкое отродье... — почти шепотом заканчивает. — Постоянные избиения, гнобеж и унижения были основной составляющей моей жизни. Я искал спасения... — он закашливается, опустив голову, а Чонгук только хмурится, впитывая информацию, как губка. — Хотел закончить свои мучения, оборвать свою н-никчемную жизнь. Но в тот самый момент, когда я занес над горлом осколок, началась паника из-за ассасина, который чуть не убил Риккардо. Я подумал, это был знак свыше, — он треснуто улыбается, блестящими от слез и полными боли глазами смотря на Чона, а у того сердце вдруг ёкает болезненно, будто вот-вот разорвется. Смотреть в эти глаза невыносимо, пытке подобно, а он — пленный, заключенный в этих несправедливо-красивых глазах. — И я нашел тебя. Надеялся, что вот он, мой шанс освободиться. Хотел помочь, проследил за тобой, а потом не понял, как влюбился. С тобой я заново научился дышать, жить, я снова почувствовал себя человеком. Я не знал, как сказать тебе правду, потому что боялся твоего осуждения, пустоты в глазах, не ненависти и не клинка у своей шеи. Я боялся наткнуться на безразличие. Прости, если сможешь, за ложь, — от мягко отстраняется, убирая руки от своего лица, потому что он не сможет потом уйти от них. — Я могу так же присылать тебе записки, а ты так же будешь, следуя им, убивать. Но... если не доверяешь... — слова даются все хуже, язык заплетается, это все усложняет, но осталась всего одна просьба. Последняя. — Убей прямо сейчас.

Чонгук стоит в растерянности, история Тэхена шокирует, вводит в ступор, но его готовность принять смерть так просто давит на шею, перекрывая дыхательные пути. Столько отчаянности, боли и скорби, что он готов с этим распрощаться. Обрекши счастье длиной в одну продолжительную ночь, а после, утратив доверие любимого человека, он не видит смысла задерживаться в этом мире. Чонгук убивал много людей, плохих, хороших, молодых и стариков, но его никогда не просили подарить смерть.

— Как становятся ассасинами? — лежа сверху на Чоне, спрашивает Тэхен, смотря с детской любознательностью в мягком свете ламп. — Вы клятву на крови даете, поджигаете что-то или убиваете? — Чонгук на его слова тихонько смеется.

— У ритуального огня, нам ставят свой отличительный знак, — он поднимает левую ладонь, акцентируя внимание парня на безымянном пальце, где у основания был давно заживший шрам от ожога, — и мы даем клятву братства, — вновь оглаживает нежную кожу ладонью, убирая темную прядь волос за ухо.

— А я могу стать ассасином?

— Можешь, — улыбается довольно.

— Что мне нужно сказать?

— Когда остальные слепо следуют за истиной, помни... Ничто не истинно... — Тэхен с присущим ему восхищением и упоением слушает приглушенные слова клятвы. — Когда остальные ограничены моралью или законом, помни... Всё дозволено... Мы действуем во тьме, чтобы служить свету. Мы — ассасины, ничто не истинно — всё дозволено! — Чонгук притягивает Кима к себе и накрывает его губы своими, чтобы оставить на них медленный, глубокий поцелуй.

Чонгук в два шага пресекает расстояние между ними и прижимает опешившего Тэхена к себе, сгребая в объятиях, в которых тот так нуждался все эти минуты мучений, пока, пересиливая себя, рассказывал правду. В волосы мягкие как шелк пальцами зарывается, а другую руку за спину заводит, на лопатки надавливая

— Я всегда буду верить тебе, — рядом с ухом шепчет, и чувствует, как начало содрогаться в тихих рыданиях тело Тэхена, резко вцепившегося ладонями в его спину в поисках опоры, потому что кажется вот-вот осядет на землю. Когда Ким успокаивается, они отстраняются, но Чонгук все же прижимается к его губам, плавно смяв, прежде чем отдалиться и сказать на грани слышимости: — Insieme per la vittoria (Вместе мы победим).

— Insieme...

***

Стоит переступить порог отчего дома, на Тэхена снова грузно валится тяжелый воздух, витающий во всем поместье. Никогда в этом месте не было легко сделать и глоток кислорода без примесей желчи и жестокости, пропитавшей каждый элемент интерьера, стены и пол. Вернувшись тогда в дом Вьери, они спокойно провели остаток дня и вечер, и разошлись. Тэхена это несколько удивило, Риккардо ведь собирался там же и прикончить его, загребая всю власть в свои пропитанные кровью руки. Никто не обратил внимания на покрасневшие глаза Кима, его небольшую припухлость на лице, а налившееся алым лицо — как побочный признак от влитого в его организм алкоголя.

Спросить об измененном плане Ким не торопится, только настороженно выжидает, пока его сами решат просветить. Лишняя подозрительность ему ни к чему, особенно сейчас, а его порыв узнать больше, при том, что раньше ему было откровенно плевать на дела тамплиеров, выглядел весьма выдающим его истинные намерения.

— Стоит признать, — заговаривает Риккардо, когда дверь за ними закрывает один из стражников, — что ужин был поистине превосходен, не так ли, сын мой? — Тэхен откалывая плащ-накидку на спинку кресла, поворачивается к мужчине. Тот расслабленно передает свою верхнюю одежду служанке, поправляет кольцо на своем пальце, и идет к длинной софе, расположенной вблизи Кима.

Тэхен не знает, стоит ли ему отвечать на эти слова, выразив свое мнение на этот счет, или это очередной риторический вопрос, который так и останется висеть в воздухе.

— Тебе понравилось? — снова спрашивает с напускным интересом, смотря своим ненавистным с детства Кима взглядом на сына.

— Синьор умеет удивить, — лаконично отвечает Тэхен, а самому хочется уйти из холла как можно дальше, потому что воздух стал ощутимо тяжелее. Но ему ладонью указывают на место в кресле, тем самым привязывая парня к комнате, чтобы поговорить. Риккардо никогда не изъявлял особым желанием подискутировать с Винсентом, обсудить прошедшее событие, а тут вдруг захотел. Но тот все же садится.

— Уверен, ты заметил некоторые... корректировки нашего плана, — взяв один бокал своего любимого вина со стола, он с удовольствием делает первый глоток. — С убийством Вьери мы пока повременим. Он еще может сослужить нам хорошую службу. А пока у нас есть цель намного интересней, и изворотливей, она намного больше значит, чем захват Флоренции, думаю, ты понимаешь, что я имею в виду, — Тэхен лишь отдаленно может предполагать, но не уверен, что его догадки верны.

— Ты об...

— Ассасине, да, — кивает одобрительно мужчина, вновь отпивая из позолоченного бокала. — Он стал доставлять нам слишком много хлопот, — задумчиво говорит, а у Тэхена глаза за картину на стене цепляется. Готов смотреть на что угодно, только не на тамплиера. — Но еще больше хлопот мне доставил ты... — взгляд возвращается к мужчине, возобновив зрительный контакт, — Тэхен, — Ким ощутимо вздрагивает, пустив по телу крупную дрожь мурашек. Риккардо никогда не звал его этим именем. Если парню не изменяет память, он вообще о нем не должен был знать. Так, какого... Тэхен собирается подняться, но выросшие из ниоткуда стражники, надавливают на его плечи, усаживая обратно. — Aspette (постой), — легко с нескрываемой торжественностью в хриплом голосе, — я не договорил, куда же ты так спешишь?

У Тэхена пульс участился вдвое, если не втрое, если такое возможно, ощутимо отдает в висках обеспокоенной трелью, а в горле чувствуется внезапно образовавшийся ком, сдавливающий горло изнутри. Неужто... их с Чонгуком слышали?

— Ты и правда очень похож на свою мать, — животный оскал появляется на лице тамплиера, удовлетворенного такой быстрой реакцией вновь вздрогнувшего сына. — Та была подстилкой ассасинов, и ты стал таким же. Яблоко от яблони прям, — изумленно хмыкает. — И знаешь, в твоем союзе с тем мальчишкой есть свои плюсы. Ты знаешь, что он ищет свою пропавшую сестру? — Тэхен задумчиво хмурится, Чонгук не упоминал о ней. Тамплиер взмахом руки приказывает привести девушку со связанным за спиной руками, придерживаемыми ее возлюбленным, Федерико. — Прошу любить и жаловать, — громко объявляет, поднимаясь со своего места, Риккардо, — Сильвия Леоне да Фиренце, наша горячо любимая гостья, и сестра твоего излюбленного ассасина, — с ненавистью, отвращением.

Сильвия пытается вырваться, но Федерико только дергает ее, заставляя стоять смирно, и сильней скручивает заведенные за спину руки, заставляя в приглушенном стоне боли открыть рот. У Тэхена сочувствие в глазах читается, когда он видит загнанный взгляд девушки, без слов просящей о помощи. Если бы он только мог. Федерико довольно с безумием, приближается своим лицом к щеке Сильвии, которое она пытается увести в сторону, вдыхает с особым садистским наслаждением ее природный аромат, пошло облизывая свои искривленные в ухмылке губы.

— Пожалуйста, — просит Тэхен, с надеждой смотря на Риккардо, удивленно повернувшегося на него. Должна же быть хоть капля сострадания в его прогнившей насквозь душе, которую Ким тщетно пытается найти не первый раз. — Отпусти ее, отец. Я понесу наказание, которое заслужил, но отпусти ее.

— Я не из-за твоих козней за моей спиной приказал доставить ее сюда, Тэхен, — теперь это имя пропитанное ядом будет звучать из его уст. Отродье, предавшее их дело, не достойно носить почетного итальянского имени, данного им. — С ассасином у меня личные счеты, а эта девушка станет отличным способом, чтобы заманить его к себе, и, наконец, покончить с нашей долгой враждой. Вот, почему ты все еще живой и сидишь здесь в этой комнате, — до Тэхена смутно начинает доходить его роль в новом плане тамплиера. — Ты же у него в роли информатора выступал, так ведь? Вот и напишешь ему послание, что его любимую сестру убьют на рассвете в церкви Санта-Кроче, тогда он придет прямо к нам в руки.

Тэхен хочет яро возразить, он бы ни за что не сделал этого, если бы ему угрожал Риккардо, но Сильвия... это может быть ее шанс для спасения. Чонгук не так прост, он знает, не попадется на уловку тамплиеров так просто, обязательно придумает что-то.

— Ты же будешь хорошим сыном и сделаешь все, как попросит папочка? — Тэхен обессиленно понимает, что не может поступить иначе.

— Да, отец, — тихо.

— Нет! — Сильвия снова принимает попытки вырваться из цепких лап любовника. — Не делай этого! Пусть они убьют меня! Он не должен пострадать, пожалуйста! — слова адресованы Тэхену, пуская слезы по налившимся бледно-розовым щекам.

— Молчать, сука, — шипит Федерико, снова вздергивая ее, но она не желает успокаиваться.

— Прошу! Ты же хороший человек!

Тэхену невыносимо на это смотреть. Девушка, бьющаяся в руках тамплиера, умоляет его, своего врага, о помиловании. Твердит о его светлости, хотя даже не знает его. Отчаянно верит в его доброе сердце и благосклонность. И если бы у Тэхена был выбор, он бы однозначно сделал его в пользу жизни Сильвии и Чонгука.

— Федерико, заткни эту дрянь, покажи ей, что бывает, если не повинуешься нам, — говорит Риккардо и собирается уходить.

Когда девушку жестко опускают на деревянную поверхность пола, Тэхен хочет встать и уйти, чтобы не видеть того, что сейчас с ней будет делать этот мерзавец за ее спиной, но Риккардо приказывает страже держать его, и заставил смотреть. Смотреть, как Сильвия, брыкаясь ногами, пытается отползти в сторону, а ее грубо возвращают, притянув за лодыжку. Она беззащитна против Федерико, слаба перед ним, не может долго сопротивляться, при каждой попытке получая больные удары по всему, куда дотянется мужчина, будто то лицо или живот, а может и то, и другое. Тэхен пробует зажмуриться, лишь бы не видеть ее мучений, но его бьет один из людей отца, вынуждая насильно смотреть, как издеваются над девушкой. Сильвия отбивалась до последнего, не проронив и звука, когда ее избивали, но вскрик, болезненный и громкий, вырванный из самой души пронзил Кима острой стрелой, когда в тело девушки насухую ворвался тамплиер, сразу начав грубо двигаться.

— Давай, шлюха, покричи, тебе же так нравится это делать, — рычит на ухо Федерико, повернув ее лицо к себе, надавив с силой на щеки, когда наклоняется сзади. Сильвия до скрежета, стискивает зубы, почти стирая их друг о друга, лишь изредка из ее уст срываются крики, проходясь по Тэхену как лезвие клинка. В горле комом прошлого с вернувшейся скорбью застыл крик, крик, который глушили грубые руки мальчику, над чьей матерью измывались, прежде чем убить.

Пытка девушки продлилась недолго, потому что от болевого шока она потеряла сознание, так и оставшись лежать на холодном полу в изорванном в нескольких местах платье. А Тэхена, взяв под руки, уводят прочь из холла. Уже в комнате он позволяет себе закрыть рот ладонью и тихо пустить слезы по щекам. Сильвия просила, умоляла его не исполнять приказ Риккардо, чтобы спасти брата, но чтобы спасти саму себя, она не проронила ни слова.

***

Чонгук задумчив, он напряженно ходит по комнате, пока за ним следит из-за стола Туан. Матушку было принято решение отправить на время к тете, от греха подальше, неизвестно, может они и за ней пришлют кого-то. За окном глубокая ночь опустилась на Флоренцию, проникая в приоткрытые форточки холодком. Он не переоделся с дневной слежки за тамплиерами, намереваясь продолжить поиски Сильвии и ночью, но ответ о месте ее нахождения появился сам в голове. Долго думать не нужно, чтобы понять, что держат ее в логове зверя, в том самом поместье, где он месяц назад упустил Риккардо. У них нет времени на подготовку к наступлению, на сборы людей, но нужно приступить к ним немедленно. Счет может идти на минуты, даже не на часы — они не знают, сколько у них времени, тамплиеры непредсказуемо действуют.

С громким стуком с улицы шаги Чонгука останавливаются, он быстро преодолевает расстояние до двери, но за ней не было никого, кроме упавшей скрученной записки. Так поздно? Тэхен смог так быстро что-то разузнать?

— Быстро, собери наемников, и отправляйтесь к церкви Санта-Кроче, — поручает брату Чонгук, прочитав содержимое записки. — Ее убьют на рассвете, мы должны поторопиться. У нас час с лишним, этого может не хватить.

— Чонгук, ты не пойдешь туда один, — возражает Туан, останавливая его за руку.

— Меня одного будет трудней заметить, мы окружим их, а я заберу Сильвию.

— Хорошо, — немного подумав, говорит младший. — Buona fortuna (удачи), — кивнув, Чонгук уходит.

Людей на улице не так много, как днем, зачастую только пьяницы или пары, считающие романтичным прогулку по ночному городу. Чонгук несется, себя не помня, по крышам к церкви, чьи острые пики он замечает издалека, как только забирается наверх. Ловко перепрыгивает на другое здание, ухватившись и подтянувшись за балкон на руках. В крови бурлит адреналин и тревога за родного ему человека. Еще одной смерти он не допустит. В нем злость вместе со страхом смешались, создавая смертельный коктейль, насыщающий каждую клетку его тела, каждый орган, вместо кислорода. Он руками разорвет Риккардо и каждую тварь, которая прикасалась к Сильвии своими когтистыми лапами. Вырвет их с корнем, не поленится, чтобы криками их насладиться предсмертными.

На входе в церковь Санта-Кроче, на него сразу же нападает стражник, замахиваясь и рассекая воздух острым металлом.

— Чонгук, это ловушка! — кричит Тэхен, у горла которого держит нож Риккардо, стоящий в самом центре меж рядов ровных лавочек.

На Чона набрасывается несколько стражников, с которыми он вступает в бой, вынув свой клинок из ножен. Краем глаза он замечает связанную, сидящую в стороне не полу Сильвию, растрепанную в испорченной окровавленной в некоторых местах одежде, с тряпкой во рту, завязанную узлом на затылке. Она тихо плачет, наблюдая, как брат, сражаясь за нее, рискует жизнью, противостоя сразу нескольким противникам. Он ловко их обходит, пронзает мечом, заставляя ником упасть на холодный мрамор, но стражники все наступают, а под ногами уже остывает без малого семь тел. Но когда он убивает последнего, тяжело дыша, слышит, как смеется Риккардо.

— Глупец, — за спиной Веспучи несколько лучников нацеленных прямо на Чонгука выросли, выйдя из тени. — Неужели ты думаешь, что уйдешь отсюда живым?

— Отпусти их, — Чонгук идет навстречу тамплиеру, но тот сильней лезвие к дрогнувшему горлу Кима прислоняет, вынуждая остановиться.

— Мы можем заключить сделку. Обмен, — он довольно скалится, чувствуя, как сглатывает тяжело Тэхен в его руках. — Твоя жизнь, на жизни этих двоих. А? Что скажешь?

— Я убью тебя, Риккардо, — рычит яростно ассасин, сжимая до боли кулаки.

— Это значит «нет»? — ухмыляется мужчина. Чонгук видит, как в окно в стене сверху по одному бесшумно начали проникать его люди вместе с Туаном. — Путей отхода нет, ассасин, у тебя нет другого выхода, если хочешь спасти их.

— Отпусти. Их.

— Bene (хорошо), уговорил.

Он медленно отпускает Тэхена, будучи уверенным, что сейчас прикончит ассасина. Ким бежит в сторону к Сильвии, чтобы развязать ее, видит ее полные облегчения глаза, заполненные соленой влагой, но не успевает достигнуть ее, падая тяжким грузом ей в ноги, когда в спину прилетает отцовский кинжал. Крик Сильвии был заглушен куском ткани во рту.

— Нет! — Чонгук, ни секунды больше не медля, возносит руку, направив ее на тамплиера, и выстреливает из встроенного в наручи маленького пистолета, обрывая его жизнь.

Наемники тем временем, незаметно подобравшись к стражникам, убивают их, напав со спины, а Чонгук срывается и бежит к Тэхену. Туан помогает Сильвии, развязывает ее руки и убирает тряпку от ее лица, слыша уже звучащие эхом по церкви рыдания. Девушка его обнимает крепко, крупно дрожит, защиты ищет, счастливая, что братья здесь рядом, спасли ее. Туан помогает ей подняться, но все тело ломит, заставляя болезненно стонать почти при каждом движении.

Чонгук падает на колени перед Кимом так же быстро, как и бежал к нему, смотря, как ткань его одежды пропитывается красным. Резная рукоять, усыпанная камнями, торчит меж его лопаток, войдя глубоко в спину.

— Тэхен, — Чон пытается поднять его, слышит, как тот кряхтит и стонет от боли, шипит, но по-другому никак. Они должны успеть дойти до лекаря. — Потерпи немного.

Чонгук уверен, что Туан приведет Сильвию в целости и сохранности в дом. А потому не беспокоится, когда уводит Кима из церкви. Он знает, где находится ближайшая лавка лекаря, до нее идти здесь недолго, вопрос только в том, выдержит ли Тэхен этот путь. Кинжал вытаскивать было нельзя, кровь бы сразу хлынула, и он тут же испустил бы дух, но Чон не позволит.

Мужчина, встретивший их у входа в лавку, обеспокоенно оглядывает юношу, приказав расположить его на рабочем столе. А когда оружие извлекли, рану нужно было прижечь, чтобы немедленно остановить кровотечение. И это был второй раз, когда Чонгуку было больно от вида Тэхена и его криков, заглушенных кожаным ремнем, сжатым между зубов. Чон тогда держал его руку, не морщился, когда ее сжимали от боли, только успокаивающе поглаживал и обещал, что скоро все пройдет. Это пока единственное, что он мог сделать.

Когда опасность миновала, а Ким с перебинтованной спиной лежал на одноместной кушетке на животе, Чон, сняв капюшон, сидел на корточках перед ним, все так же держа его ослабшую вместе со всем телом ладонь.

— Чонгук, — тихо, хриплым от крика голосом зовет, открывая глаза. Блеска в них мало совсем, маленький едва заметный огонек продолжает гореть в песочной радужке, с точками бликами двигаясь по лицу напротив. В них усталость от пережитого и невероятная легкость от отпущения прошлого, бремени, которое он нес долгие годы. Освобождение от отца. — Сильвия...

— Она в безопасности, — уверяет, слабо улыбнувшись. Как он мог сомневаться в честности и светлости этого человека, даже подумать трудно. Даже находясь в таком плачевном состоянии, он интересуется о жизни незнакомого ему человека. — Как ты себя чувствуешь, la mia rosa (моя роза)?

— Свободно, — шепчет, а уголки губ сами слабо-слабо поднимаются. У Чонгука в груди сразу тепло становится от вида этой слабой, вымученной улыбки, но такой искренней и чистой. Свободной.

— Ты очень сильный, — говорит Чон. — Прости, что меня так долго не было рядом, — улыбка пропадает, стоит вспомнить, через что пришлось пройти Киму.

— Ты не знал меня раньше, — чуть сильней сжимает его руку Тэхен. — Не говори такие глупые вещи. Ты же смекалистый, так не выставляй себя дураком.

— Обидно, — усмехается Чонгук, улыбнувшись.

— Зато правда, — голос Тэхена все тише, слабее, он с трудом сказал прошлый упрек, едва не запутавшись в языке.

— Тебе нужно отдыхать, — говорит почти шепотом, боясь спугнуть их тихую даже немного уютную атмосферу. — Набирайся сил, и все сможешь, все преодолеешь.

— Мы преодолеем, — исправляет Тэхен, — insieme (вместе), помнишь? — Чонгук кивает несколько раз и целует ладонь, заключенную в своих руках.

— Insieme.

***

Перепрыгивая очередную улицу, и твердо приземляясь на ноги, парень бежит, вдохнув побольше воздуха в обожженные после бега легкие. Его плащ за спиной развивается на ветру, что проникает под белую ткань капюшона, который он натягивает ниже, и снова прыгает, хватаясь за подвешенную с угла дома лампу, чтобы на ней, как на веревке, обогнуть стену и скрыться за углом.

— Когда остальные слепо следуют за истиной, помни...

— Ничто не истинно.

Легкие обжигает, когда он вновь заворачивает за высокую башню, надеясь скрыться от своего преследователя, он слышит его учащенные шаги совсем близко, дышит намного тише, оперевшись спиной о прохладную каменную стену. Сердце стучит громко отбивая свой ритм в груди, а в ногах приятная невесомость и легкость от долгого бега. Тэхен не видит никого, когда выглядывает из-за угла своего временного укрытия, так же как и не слышит стука чужих сапог.

— Когда остальные ограничены моралью или законом, помни...

— Все дозволено.

Его хватают сзади за плечи и возвращают в исходное положение, прижав к стене. У Чона на лице победная ухмылка, а у Кима пьяная улыбка.

— Попался, ladruncolo (воришка), — приглушенно говорит Чонгук, а у парня напротив ноги норовят подкоситься, когда в его губы врываются дерзко, сразу разомкнув алые лепестки и проталкиваясь глубоко языком. Тэхен ухмыляется в поцелуй, ему такой напор Чона нравится до одури и дрожи в коленках. — Перехватил письмо Сильвии, и не сказал? — звучно отстранившись, спрашивает, но не отодвигается далеко, чувствуя тяжелое дыхание на себе.

— Извини, просто меня так заводит, когда ты гонишься за мной. Это стоит того, чтобы я тащил твои вещи, — с прищуром, свойственным только ему, смотрит в ониксовые омуты Чона.

— Тебе стоит просто попросить, и я буду, каким захочешь.

— Мне нравится, какой ты, Чонгук. Мне нечего желать.

— Зато мне есть чего. Письмо верни, — и они вместе начинают смеяться, одни на крыше, где их никто не достанет и не увидит, уставшие после бега, окрыленные любовью друг к другу, свободные.

— Мы действуем во тьме, чтобы служить свету. Мы — ассасины.

— Ничто не истинно, все дозволено, — вместе.