3/1. И нет больше страха

***

Первый раз Юнги вздрагивает от холода. Они сидят на лавочке в безлюдном парке, где в некоторых местах потрескавшийся асфальт исчерчен жидкими тенями изломанных древесных веток, голых и сухих. Листья, прежде сочные и насыщенно-золотистые, давно потеряли цвет и облетели, оставляя после себя лишь серость и мрачность, ни капли не разбавленную густой туманностью раннего утра, размеренного и несуетливого, первого после проведённой вместе ночи. Ночи, полной душевных разговоров, красного полусладкого в простых бумажных стаканчиках, ярких огней фейерверка по случаю дня рождения малознакомого им обоим человека и откровений, слишком явно читающихся между строк, но чрезмерно абстрактных и размытых, чтобы определить суть проблемы.

Альфа, вопреки всем домыслам, ни разу не перешёл границу: сидел на расстоянии вытянутой руки, не двигаясь ближе даже для того, чтобы из бутылки дорогое вино налить в осушенные стаканчики, не лез в личное больше положенного и очаровательно пухлым пальцам так и не дал волю, хотя в какой-то момент омеге показалось, что он мог бы позволить чужой тёплой ладони притронуться к обтянутой светлой джинсой коленке.

Чимин снова рядом. Близко. От него пахнет дорогим табаком, резким одеколоном и ещё не выветрившимся алкоголем, окрашивающим щёки в неяркий персиковый румянец, так правильно смотрящийся на чужом смуглом лице; губы, пухлые и наверняка мягкие, совершенно сухие, но в мутном свете фонаря, не погасшего после отступления ночи, они всё равно поблёскивают, вызывая у Юнги смущённую улыбку уголками рта.

Пак ему нравится, хотя они и знакомы всего несколько недель, из которых всего одну жалкую ночь были наедине. Неожиданно в надменном, напыщенном альфе проскользнула робость, ни капли не умаляющая уверенности в себе и статности, и глаза оказались не пустыми, смотрящими вдаль сквозь предметы, а пытливыми и проницательными, такими, от которых не оторваться. В темноте рассмотреть их было сложно, но Юнги смог: тёмно-карие, почти чёрные, в них отражались лампочки гирлянд и далёкие звёзды, мириадами рассыпанные на ясном небе, и казалось, что вокруг расширенных зрачков вовсе не радужка, а самая настоящая маленькая вселенная. Многие считают такие банальные сравнения простыми, чрезмерно клишированными, недостаточными для описания того, что тебе действительно нравится, но омега никогда не видел смысла выдумывать сложные метафоры, уподобляясь неподражаемым авторам художественной литературы — главное, что восхищение исходит от самого сердца.

Альфа смотрит прямо, любуется на профиль, на плавные черты лица и поразительную белёсость кожи, прикусывая от восторга губы — омега выглядит так потрясающе, так нежно. Вино, вкус которого всё ещё играет кисловатыми нотками на языке, делает Юнги смелее, и он, не стесняясь, продолжает болтать ни о чём и обо всём одновременно, только изредка позволяя альфе парой слов дать понять, что он с упоением слушает: глаза омеги сверкают, когда он рассказывает о том, как впервые увидел фортепиано много лет назад, полюбив инструмент уже тогда, как учил нотную грамоту, безбожно путаясь в длительности нот, и как теперь с удовольствием наигрывает мелодии по вечерам, сидя у окна и вглядываясь в огни погружающегося в ночь города.

На длинных контрастно чёрных ресницах оседают капельки влаги, и омега мило морщится, когда одна из них скатывается на щёку, порозовевшую и мягкую, как мякоть только что испечённого хлеба. Укутанный в слишком тонкое для такой прохладной и влажной погоды пальто, прячущий нос в длинный кашемировый шарф, пропахший собственным феромоном и совсем немного флёром парфюма, Юнги кажется совсем крошечным и хрупким. Мнёт пальцы, отчего-то нервничая сильнее обыкновенного, трёт ладони друг о друга, стараясь не отморозить окоченевшие подушечки окончательно, а потом удивлённо распахивает глаза, когда перманентно тёплый Чимин впервые нарушает личные границы и берёт его за руку своими широкими ладонями.

Омега крупно вздрагивает. Юнги говорит, что это от холода.

***

Второй раз Юнги вздрагивает от неожиданности, когда кто-то подходит сзади и приобнимает за плечи. Еле ощутимо, несильно совсем, но этого вполне хватает, чтобы испугаться и невольно съёжиться.

На улице всё так же влажно и пасмурно, серо и до безумия уныло — лучи солнца даже мимолётно не проглядывают сквозь тяжёлые свинцовые тучи, застлавшие небо до самого горизонта. Омега сидит в небольшой кофейне недалеко от дома, наслаждаясь ароматом излюбленного рафа с макадамией и шоколадным шлейфом пирожного, и без удовольствия наблюдет за толпой посетителей, прячущихся в заведении от дождя.

Шумно. Юнги шум не то чтобы ненавидит, но абсолютно точно недолюбливает по причине того, что собственные мысли сливаются с чужими, путаются, превращаясь в невразумительное нечто, а потом и вовсе теряются в череде невысказанных вслух возмущений, не имеющих никакого смысла в общественном месте. Крупные капли падают с неба и быстро скатываются по оконному стеклу, скрывая забавно мельтешащих по улице людей, разбавляющих монохромность пейзажа своими яркими зонтиками. Становится немного грустно — зонт самого омеги остался дома, позабытый в углу шкафа в маленькой гостиной.

— Привет, — Чимин усаживается в мягкое кресло напротив и широко улыбается, ставя на стол белоснежную чашку чая, пахнущего лимоном и совсем немного мелиссой. Омега застывает на месте, скованный давним страхом, и выдавливает из вмиг охрипшего горла скомканное приветствие, растворяющееся в фоновом шуме. Наверное, альфа даже не расслышал — это видно по его сведённым к переносице бровям и сосредоточенному выражению лица. — Всё в порядке? Я могу присесть с тобой? — альфа вопросительно склоняет голову к правому плечу, чем-то напоминая милого щенка, и тревога, так неожиданно нахлынувшая приливной волной, начинает медленно отступать, позволяя вновь расправить плечи и выпрямить сгорбленную спину, снова задышать полными лёгкими.

Конечно же он может присесть.

Чимин снова пахнет табаком. Настоящим, деликатным, не забивающим ноздри дешёвой ароматизацией, как излюбленные лучшим другом Юнги сигареты из киоска под домом, воняющие химозной вишней и никотином. Снова пахнет одеколоном, но теперь другим, менее насыщенным и едва сладковатым, и выглядит как-то по-домашнему в этом огромном вязаном свитере, доходящем почти до середины бедра в длину и рукавами прикрывающим крупные ладони, чуть порозовевшие от осенней прохлады; его волосы очаровательно растрёпаны, обрамляют резкие черты лица высветленными прядями и совсем немного вьются у висков, поддаваясь высокой влажности воздуха.

Омега рассматривает его внимательно, словно старается запомнить каждую мелочь, вплоть до россыпи родинок на шее, а Чимин любуется в ответ, сохраняя в памяти веснушки, не замаскированные тонким слоем тонального крема, медовую радужку глаз с вкраплениями зелени ближе к зрачку и густые чёрные брови, слегка подрисованные угольным карандашом. Юнги выглядит немного нервным, хотя и ведёт себя, вроде бы, как обычно — Чимину сложно судить, какова норма этой обычности, потому что долгое время он имел возможность наблюдать за омегой лишь издалека, но внутренний голос подсказывает, что немногословность и лёгкое смущение для Мина вполне привычны, хотя воспоминания о разговорчивом парне, ни на секунду не умолкающем несколько вечеров назад, по-прежнему яркими картинками вспыхивают на периферии сознания.

В этот раз по большей части говорит именно Чимин, а Юнги, маленькими глотками сёрбая ароматный кофе, зачарованно слушает, иногда кивая головой в подтверждение чужих мыслей или забавно хмурясь, когда с чем-то не согласен. Омега медленно пьёт раф и с наслаждением жуёт пирожное, набивая пухлые щёки, чем смешит альфу, и случайно измазывает губы в креме, совсем этого не замечая. Чимин берёт салфетку, складывает её пополам и шоколад из уголков чужого рта вытирает, непроизвольно касаясь подушечками пальцев липких губ, пока Юнги заливается румянцем. Он краснеет, тоном кожи почти сливаясь с ярким джемпером, но не отстраняется, только чуть ниже наклоняется, чтобы альфе не приходилось тянуться к нему через весь столик.

Остаток дня они проводят вместе. Поздно вечером Чимин всё же не сдерживает любопытства и, стоя под подъездом омеги и держа над его головой свой собственный цветастый зонт, спрашивает, почему при встрече он вздрогнул.

Юнги говорит, что это от неожиданности.

***

Третий раз Юнги вздрагивает от волнения. Омега впервые звонит альфе самостоятельно в середине морозного декабря, когда асфальт на дорогах покрыт толстой коркой льда, плитка на тротуаре припорошена слоем рыхлого снега, а холодный воздух нещадно обжигает горло.

Чимин не ждал, но в глубине души надеялся, что когда-нибудь Юнги сможет перебороть смущение и вместо длинных, пропитанных эмоциями от первого до последнего слова текстовых сообщений однажды нажмёт на кнопку вызова и явит ему в динамике свой голос, сейчас осипший от болезни, тихий и заметно хриплый. Альфа моментально отвечает на звонок, не успевает омега и трёх гудков услышать, радостно приветствует, совсем, кажется, не контролируя необузданную радость в интонациях, а потом прислушивается к звукам на фоне: Юнги кладёт в кружку две ложки мёда, смешивая его с некрепкой заваркой, доливает немного кипятка из чайника, чтобы напиток наверняка не успел остыть в прохладе квартиры, пока он, еле слышно шипя, нарезает кислый лимон дольками и бросает несколько в чай, а потом, отчего-то босыми ногами шлёпает по паркету в сторону спальни, шелестя одеялом и наверняка укрываясь по грудь.

— Надень носочки, ты замёрзнешь, — Чимин откидывается на спинку рабочего кресла в душном от работающих на всю батарей кабинете и представляет, как совершенно домашний и размякший омега лениво передвигается по квартире, нехотя вылезая из постели только для того, чтобы приготовить несложный обед и быстро искупаться, смывая с тела липкость пота и испарину на лбу. Его волосы наверняка растрёпаны и спутаны, а непослушные волоски, жёсткие после осветления, торчат, как антеннки, во все стороны, делая Юнги похожим на одуванчик. Он сопит в трубку, шумно делает глоток:

— Я встал всего на пять минут, — мурлыкает в динамик и делает ещё один глоток, глубоко задумавшись и замолчав на долгие сорок три секунды, за которые чужое сердце успевает забиться на десяток раз быстрее и почти остановиться. — Не хочешь приехать ненадолго? Если ты не боишься заболеть, конечно, и у тебя нет других планов, — немного эгоистично с его стороны предлагать такое, но внутренний омега буквально скулит от невозможности вдохнуть мускусный феромон своего альфы, уткнуться носом в быстро пульсирующую венку на шее и расслабиться в тёплых объятиях, ставших неотъемлемой частью жизни за одну холодную осень.

— Конечно, маленький. Я приеду.

И Чимин приезжает. Приезжает с новыми каплями для постоянно заложенного носа-кнопочки, милым платочком в нежно-розовой упаковке и небольшим букетом цветов, запах которых проникает в каждый уголок квартиры, хоть Юнги пока и не может почувствовать его в полной мере. Альфа заботливо готовит ужин на двоих, постоянно спрашивая, где взять ту или иную посуду, а Юнги, ластясь к нему со спины и очаровательно хихикая в районе плеча, помогает, пока спавшая температура позволяет спокойно держаться на ногах.

Дыхание у омеги по-прежнему горячее, что совсем неудивительно, чуть неровное, сбитое. Он крепко прижимается к широкой спине Чимина, когда тот нарезает салат, оставляет осторожный поцелуй на шее, чуть выше ворота накрахмаленной рубашки и наслаждается откликом чужого тела на нехитрую ласку. Юнги трётся носом о щёку в качестве благодарности за заботу и с неподдельным удовольствием позволяет уложить себя в постель после ужина, хватаясь за руку альфы как за спасательный круг, когда тот уже почти ушёл.

— Поцелуешь? — с надломленной надеждой в голосе, словно Пак сможет отказать ему в такой маленькой просьбе, которую так ждал.

Чимин присаживается на край кровати, оставляя упаковку таблеток на прикроватной полке, и Юнги довольно мурлыкает, когда чувствует, как матрац проседает под тяжестью чужого тела — невинная близость альфы давно стала приятной. Омега приподнимается на локтях и прикрывает глаза, ощущая, как к учащённому от предвкушения пульсу стремительно примешивается омерзительная горечь на языке, говорящая о том, что он до сих пор не в порядке, как бы сильно ни хотелось верить в обратное.

Губы Юнги мягкие и сухие. Бледные от болезни и сладкие от терпкого мёда, чуть вялые и прохладные, как и весь омега, желанные до рези под рёбрами. Чимин целует медленно, просто касается своими губами омежьих, усмиряя сердечный ритм глубоким дыханием, и Юнги доверчиво льнёт ближе, двигаясь навстречу. От тела альфы исходит жар, и омега непроизвольно жмётся ближе, стараясь перенять частичку тепла себе. Его феромон постепенно наливается соком, становится гуще, как и запах альфы, дурманит мысли, и Чимин опрометчиво поддаётся природе, нависает сверху, прикусывает чужие губы несильно и тихо рычит, когда чувствует во рту насыщенный привкус мёда.

Омега сминает ткань выглаженной рубашки пальцами, хватаясь за широкие плечи, и отстраняется. Он снова дрожит.

— Прости. Я думал, что уже могу справиться с этим, — Юнги оседает на мягкие подушки, закрывая лицо подрагивающими ладонями. Крошечная слеза стекает из уголка глаза и, оставляя за собой влажный солёный след, катится к подбородку, щекоча чувствительную кожу. Омега укрывается одеялом и тихо скулит из своего маленького укрытия, обнимая колени, прижатые к животу, руками. Альфа обнимает его через ткань постельного белья.

— Юнги… — Чимин растерян. Он растерян и совершенно раздавлен тяжестью осознания.

Он должен был догадаться.

Юнги боится. И, наверное, будь Чимин не таким доверчивым, он бы понял, что дрожь, крупная и неконтролируемая, была вовсе не от холода или неожиданности, а от страха, что с годами притупился, но по-прежнему съедает разум хрупкого омеги изнутри, распространяясь по телу, словно яд по венам. Он отравляет, и это видно по иногда слишком отрешённому выражению лица, по рукам, где чуть выше запястий до сих пор просматриваются крошечные старые царапины, на порезы совсем не похожие — следы от ногтей. Видно по тому, как омега напрягается, сидя с кем-то ближе, чем следовало бы, и по тому, как нервно он мнёт пальцы, стараясь успокоиться.

Чимин прокручивает в голове каждую их встречу, вспоминает, как омега невольно вздрагивал каждый раз, когда альфа касался его разгорячённых ладошек своими, желая сплести пальцы в замочек, когда обнимал за плечи, думая, что всё в порядке и простое приветствие не покажется омеге чем-то из рода «слишком». Вспоминает, как долго Юнги привыкал к целомудренным поцелуям в щёку, стремительно краснея и съёживаясь в комочек, кутаясь в излюбленный кашемировый шарф, и как просил держать дистанцию некоторое время, потому что ему сложно сближаться с людьми, даже если это нежный и безопасный Чимин.

Чимин такой придурок.

Он и не догадывался, а Юнги всё это время борется. Он уже долго ходит к специалистам, теперь гораздо реже, чем прежде, но от помощи до сих пор не отказывается — чтобы мысли, вьющиеся вокруг чёрным скопом вместо светлой человеческой ауры, не одолевали ночными кошмарами, о которых омега с появлением в его жизни адекватного альфы, на самом-то деле, уже почти и не вспоминает. Позволяя Чимину касаться себя, он заново учится доверять одному конкретному человеку, вызывающему внутренний трепет одним своим появлением в зоне видимости, и теперь, по прошествии времени, наполненному радостными подъёмами и болезненными неудачами, он искренне надеется, что наступит момент, когда он не будет испытывать ни капли страха от прикосновений.

***

Юнги дрожит в крепких объятиях, медленно опускаясь на давно возбуждённую плоть своего мужчины, ластится оголённой грудью к чужому торсу, покрытому влагой пота, и с удовольствием слизывает солёные капли с шеи, где венка пульсирует на десяток раз быстрее обыкновенного. Чимин сам почти не двигается, лишь изредка вскидывает бёдра тягуче медленно, рассматривая в мутном свечении настенной лампы крошечные веснушки, пятнышками усеивающие разрумянившиеся щёки, и широкую улыбку, когда омега отрывается от изгиба его шеи и откидывается чуть назад, опираясь руками на его колени.

Пак оглаживает тонкую талию, кажущуюся слишком хрупкой для его сильных рук, чертит линии ногтем, соединяя мелкие родинки чуть выше пупка воедино и оставляя светлые следы на покрытой мурашками коже. Юнги хихикает в воздух, загустевший и спёртый, потому что под рёбрами приятно щекочет то ли от трепещущего сердца, чьи удары глухо отдаются во всём теле, то ли от касаний альфы, улыбается ещё ярче и снова опускается бёдрами вниз, сдерживая рвущийся из груди вздох. Влажно и скользко. Крупная головка альфы легко проникает внутрь, доставая до нужной точки беспрепятственно, и омега, наслаждаясь, вновь слегка смущается, когда хлюпанье пахучей естественной смазки нарушает почти идеальную тишину комнаты, эхом отзываясь от светлых стен, перечёркнутых их собственными тенями.

Мин на мелкие частицы распадается, когда чувствует крупную ладонь на пояснице, мягко поглаживающую копчик, и пальцы, очерчивающие выпирающие позвонки от грудного отдела и до самых ягодиц, с каждым движением всё сильнее напрягающихся от нагрузки. Он сам льнёт ближе, чтобы соприкоснуться кожей с чужой разгорячённой и впитать в себя её жар, расползающийся по телу приятной волной, и целует первым, не сдерживая желания ощутить вкус сладковатой увлажняющей помады. Юнги ласкает губы своими, снова прижимаясь к альфе и вплетая пальчики во взъерошенные волосы, чуть влажные у корней от солоноватого пота, и в последний раз опускается на возбуждённую плоть, наслаждаясь тем, как узел внутри давит на бархатистые стенки.

Чимин смотрит на него с вожделением, прижимая расслабленное тело к груди и поглаживая ладонью между лопатками, успокаивает поцелуем в висок, когда от чрезмерной наполненности омега начинает скулить, чувствуя, как разливается внутри него семя, и шепчет глупые слова любви — Мин их и не слышит вовсе, но альфа знает, как важны такие мелочи. Юнги тычется носом в изгиб шеи, вдыхая часто и глубоко, чтобы пропитаться родным запахом снова, словно и нет на его плече метки, хранящей в себе отголоски феромона Чимина, и так и засыпает, окружённый заботой и нежностью.

***

Теперь Юнги действительно вздрагивает от холода, потому что осень ещё ненастнее позапрошлой; от неожиданности, потому что Чимин любит появляться из ниоткуда и жаться к его спине, шепча на ухо тихое «привет», и омеге действительно кажется, что он никогда не сможет привыкнуть к этим маленьким шалостям; и от волнения, потому что каждое прикосновение альфы всё ещё подобно электрическому разряду, а быстро растущий животик, в котором развиваются два здоровых малыша, кажется самой большой радостью.

И нет больше страха. Есть только счастье.