Исин ненавидит лето по двум причинам: жара и комары. Иногда он ненавидел его за навязчивого соседского мальчишку, что постоянно крутился возле него, стоило только солнцу подняться повыше в небе.
— Хён! — звучало со всех сторон звонко и дотошно. Даже чересчур радостно.
Но, к собственному удивлению, это не раздражало. Даже, когда гамак начинал во время чтения заметно крениться опасно в сторону земли от чужого веса. Исин терпеливо выслушивал детский и восторженный лепет о пойманной на рыбалке огромной рыбе, о вкусных ягодах винограда, а так же туче бабочек в поле травы недалеко от их летнего домика. Он умудрялся во время это пустой искренней болтовни, под звук скрипучих чужих кедов, которые летали то вверх, то вниз и шуршащей от ветра листы, перелистывать страницы очередной книги.
С каждой новой страницей, пока взгляд успевал зацепить шустро строки, детский монолог размышлений перерастал в кучу вопросов, вызывая у Исин легкую нервозность. Но стоило вернуть взгляд на это любопытное создание, как все оседало внутри спокойствием.
— Окей, Сехун-и, давай-ка по порядку. А то я не успеваю за твоими мыслями, — хмыкает Чжан с усмешкой, дотягиваясь с трудом до обросшей шевелюры мальчишки.
Его лето не могло зажечься так же ярко и обширно, как это получалось у тринадцатилетнего Сехуна, чей мир еще, к счастью, не разбился о взрослые проблемы. Его лето осело в покачивающемся гамаке, в темных строчках и теплом ветру. Его лето треснуло не так давно, уменьшившись, из-за чужой ошибки, которую пожинает он теперь сполна. Но если раньше было больно, чертовски больно и досадно, то теперь это стало привычно, стабильно, спокойно.
Нестабильным и неспокойным оставался Сехун, который продолжал прибегать к нему, наваливаясь то со спины, то на ноги, что гамак почти делал «солнышко (на визг тогда почти сбежались все из гостивших в «Ракушке»), каждый божий день.
— Боже, ребенок, неужели ты не нашел себе друзей? Я же старый для тебя, априори скучный, — вздыхает тяжко Исин, пряча лицо под толстым томом очередного романа, пока Сехун, лежа сверху на чужом животе, пытается вплести в длинные волосы Чжана цветы. Ромашки были влажные, нагло выдернутые с чужой грядки. На взгляд О они смотрелись здесь, среди темных и мягких прядей, лучше, чем там.
— Хён, тебе всего двадцать один, — возражает в ответ, прикусывая кончик языка. — Моей сестре столько же, родители ее зовут несерьезным ребенком. Мы почти из одной категории. И ты не скучный, иначе бы я нашел занятие поинтереснее.
Исин уже не вздыхает, а тяжело стонет, но все же приобнимает младшего за пояс, чтобы тот не кувыркнулся с него вниз. Падать не высоко, но больно — проверено.
— Если бабушка узнает, кто стащил ее цветы, я тебе клянусь, даже я не помогу, — журит его с улыбкой Чжан, когда становится легче — мальчишка сползает, давая вдохнуть полной грудью. Сехун смеется, качая головой, и убегает. Не проходит и минуты, как раздается вскрик, потому что бабушка правда находит негодника. То ли вычислила, то ли кто-то подставил.
— Хё-он, — жалобно верещит уводимый за ухо Сехун, но бабушка явно не настроена на толковый разговор. А ведь Исин предупреждал.
***
Исину все еще не нравится лето, как и не нравится четырнадцатилетний Сехун. Это не тот мальчишка с блеском в глазах, это какой-то хмурый и нескладный, растущий организм. Организм, что борется за свои права, хлопает громко дверью, бранится ломающимся голосом, и вечно бросающий, замечая исинов взгляд: «На что пялишься, хён?».
Спасибо, что хоть капля уважения есть в этом бунтующем гормонами организмом. Ему даже искренне жаль Сехуна, которого явно против воли привезли в забытое богом место отдыха, в старый и ветхий, но такой родной летний домик, где снова тьма разношерстных гостей. А за ним привычно между яблонями висит гамак, где и собственно среди чтива проводит время Исин. В это лето получается прочитать спокойно каждую книгу, без криков, воплей и кучи вопросов.
Однако вопросы появляются у Исина, когда от эмоций заплаканный Сехун приходит, поникший, к нему под конец этого самого лета. Видеть таким его не приходилось ему уже довольно давно. Постоянно хмурый последние дни, сейчас О выглядит разбитым.
— Ох, ребенок, иди сюда, — Чжан распахивает руки, приглашая, — старый дядя тебя успокоит.
Он ожидает любую гневную тираду, чтобы привычна для подростков, но Сехун, не открывает рот и не рычит в ответ, как это было до этого. Он со всхлипом заваливается на старшего, грозясь устроить им встречу с травой обоим — гамак опасно провисает. Исин сдерживает рвущийся хрип, привычно обнимая это нескладное создание и зарывается в ежик волос. Прорывает мальчишку почти сразу, что на груди начинает холодеть и сыреть. Вопросы, что появились в голове, не прозвучали вслух. Не умел Чжан спрашивать так, как это умел когда-то Сехун помладше.
— Ты не старый, — напоминает ему через какое-то время О, почти успокоившись. — Даже если от тебя несет лекарствами.
Исин не отвечает, горько улыбнувшись. Забытая досада дает под дых посильнее потяжелевшего Сехуна. Но чужое тепло успокаивает его не меньше, чем Сехуна мягкие поглаживания по спине и голове.
***
Пятнадцатилетний Сехун заставляет Исина вспомнить себя в эти года, когда случайно накрыло одно коварное чувство.
— Ну и кто она, что ты от телефона не можешь оторваться? — лукаво, даже чуть ехидно, интересуется Исин, перелистывая зачитанный до дыр роман Жуль Верна о капитане, чей возраст соответствовал О.
Сехун лопает шарик резинки во рту, вытягивая длинные ноги по траве, и устраивается под яблоней удобнее. Пальцы не перестают активно печатать эсэмэску, а взгляд сосредоточенно следит за текстом. Не хватало еще позорно ошибиться.
— А твое ли это дело, хён? — грубо и низко звучит в ответ, а после очень даже высоко ойкает — книга попадет точно в голову.
— Эй, насколько помню я, тебя учили общаться со старшими. Где ваши манеры, молодой человек? Будь добр, верни мне книгу обратно, хочу еще раз запульнуть в тебя за дерзость, — Чжан с трудом садится поудобнее, ближе к мальчишке, чуть сдвинув брови, а после настойчиво тянет ладонь. И вздрагивает, когда вместо шершавой поверхности чувствует что-то горячее и болючее. Рука ноет от чужой хватки мгновенно, будто так Сехун решил выразить свое негодование, но вызывает этим больше дискомфорт и… странный кувырок внутри старшего.
— А если я дерну тебя сейчас, хён, то ты вообще в меня не кинешь ни-че-го. Сказал же, не твое дело, — бурчит он, смотря упрямо и сердито в чужие глаза. И даже зная, что тот задевает этим всем, Исин терпит. Терпит, потому что бунтующий нескладный период будет продолжаться еще парочку лет. Терпит, потому что понимает, что он не со зла так, а от вредности и самоуверенности. Единственное, что обидно, что вряд ли он поймет, что причиняет этим боль.
— Отпусти меня. Пожалуйста. Не буду кидаться и лезть, раз уж ты так со мной, — вздыхает в итоге Чжан, стараясь показать в своем голосе толику разочарования.
— Так, потому что ты лезешь, куда не просит. Я пришел сюда, потому что тут тихо, — он отпускает Исина, — никто не достает почему я в телефоне, — раздраженно замечает Сехун, опуская взгляд в телефон.
Но вздрагивает именно Чжан, когда улавливает на чужом лице промелькнувшую улыбку. Непривычную для О, но знакомую очень даже для Исина.
Коварное чувство зовется просто — влюбленность. Коварное чувство у Сехуна зовется по — особенному, понятное лишь ему: <i>Чонин</i>, которое так ярко сверкнуло на экране телефона.
Коварное чувство та еще мразь, ведь решает распространить свои сети подальше, подталкивая к явно запретному. Одергивает себя Исин, уткнувшись в книгу и фыркнув, что-то обидное в ответ. И получает мгновенно отдачу:
— Исчезни, черт побери, жалкий инвалид.
***
Исин ненавидит лето по трем причинам: жара, комары и одиночество. Исин ненавидит эту пору уже четвертый год подряд, потому что кроме книг, бабушки и кучи гостей, что иногда интересовались его делами, вокруг него больше никто не суетился. Больше не появлялась растущая нескладная и бунтующая фигура с хмурым взглядом и ломанным голосом. Даже если с ней было тяжело все эти дни, она была привычна и важна для Чжана.
Книги сменяются одна за одной, история другая за другой, что Исин просит жадно новых впечатлений у любого, кто настигает его в скромной и тихой, иногда разбавляемой ветром обители. Он знает каждый звук шуршащей ткани гамака, что, наверное, стерлась под его весом и всего, что бывало. Он не паникует, когда гамак раскачивается сильнее от ветра или собственных ерзаний. Этот гамак часть его скучной и блеклой жизни уже десятое лето, с тех самых пор, когда его жизнь изменилась навсегда.
— Бабушка, можешь еще что-нибудь принести, я дочитал! — громко просит он, приподнимаясь на локтях. Бесполезные ноги ни черта уже не чувствуют, как это было еще в первые два года после аварии. Не чувствуют ни холода, ни тяжести пледа, ни теплого ветра, ничего. Возможно, если он бы решился на операцию, то все было бы иначе, но… он попросту испугался тогда. А сейчас также поздно, как и с тем соседским мальчишкой.
Возможно, не доставай он глупое и взбалмошное создание своим искушенным любопытством, то Сехун бы не проклял бы его и не поклялся бы тут больше никогда появляться.
Исин тот еще терпила, потому что впитывал тогда каждое гневное и эмоциональное слово, потому что, когда ему было так привычно слушать, когда тот говорит. Он был готов это терпеть в тот момент, лишь бы тот много говорил, как когда-то было давно. Даже если это равноценно той боли, когда тело расползлось по разгоряченному асфальту, разрывая легкие. Даже если с глаз был готов тогда сорваться водопад слез.
Исин признался себе давным-давно, что скучает. Только точно не скажет, по кому конкретно или чему. Наверное, по беззаботному Сехуну. По глупому и искреннему Сехуну. По Сехуну, что не со зла сказал, что сказал.
Просто по Сехуну.
***
Это лето было холодным, но Исин упрямо просит его отнести на гамак каждый день, потому что там ему спокойнее. В руках снова несколько книг — добрая бабушка нашла новые для него. Ветер не щадит ни яблони, ни гамак, ни собственно Исина, вороша отросшие до самого пояса темные волосы, которые он так старательно затягивал в пучок. Будто измывается и играется, напоминая о горечи его существования. И хотя особо смысла для жизни, его он нашел в ненависти к лету. Теперь остались только комары.
Бедные яблони опустели от яблок и листьев раньше, чем наступил соседний лету сезон; природа казалась и вовсе потухшей, что даже на грядке не пестрели привычно заботливо выращенные цветы. Исин все еще помнит, как он за них отмаливал после наказания Сехуна, который просто захотел сделать его красивым. Бабушка фыркала, бурчала, бубнела, но в итоге извинилась перед мальчонкой за причиненную боль.
Исин помнит, как здесь все цвело, когда гостей было больше. Когда резвились дети, когда особенно один ребенок любил его доставать и раздражать собой.
Тоска крадется, наступая со всех сторон. Он не хочет быть в этом лете, которое даже не пахнет теперь ненавистью от любой глупой мелочи. А потому читает, читает и читает, не обращая внимания на то, как пробирает ветер насквозь. Читает бегло и вдумчиво, не изменяя ни капли себе. Читает много, ненасытно, чтобы не позволить собственным мыслям удушить.
Возможно, это лето будет последним. Именно для ущербного него.
— Почему… ты даже в такую мерзкую погоду в этом гамаке, хён? — чьи-то крепкие и сильные руки внезапно обнимают его со спины, а вкрадчивый, низкий голос мягко интересуется в самое ухо. Исин крупно вздрагивает, от шока даже не в силах издать ни звука — упавший толстый том книги единственный громкий звук здесь.
— Ч-что? — приходит в себя он, ошарашенный чужим теплом, что даже и не думало теряться на фоне прохладного ветра.
— Почему ты здесь, а не в тепле? Ты же заболеешь. Все-таки, стареешь, не молодеешь, — смеется хрипло этот малознакомый голос, а руки крепче сжимают в объятьях. — Может, мне отнести тебя? За коляской долго бегать, — вдруг суетится незнакомец, а после тяжело вздыхает, — посмотри на меня, хён, пожалуйста, — осторожно просит.
Исин исполняет эту просьбу, но звука выдать точно не может, потому что такого быть не может. Не бывает таких глупых и сентиментальных, как в кино, ситуаций. Но на него смотрит тот самый ребенок с блеском в глазах, что был когда-то тут давно. Только вот этот самый ребенок давно вырос, повзрослел, вытянулся и окреп. И замечая, какой у него взгляд, заметно теряется, но поддается тут же вперед, чтобы вытереть исиновы слезы. Тепло оседает теперь на худых щеках, задевают челюсть и шею, а после и вовсе застревает в спутанных от ветра волосах.
— Прости меня, хён. Я такой дурак. Прости, что не приезжал. Прости меня, правда. Мне нет никаких оправданий, — Сехун надломленно улыбается, прижимаясь своим лбом к лбу Исина, который не может говорить, только плакать. Чужая улыбка такая вымученная, смешанная с горечью и сожалением.
Ему нет прощения, не оправдания, нет ничего. И он прекрасно осознает, что надавил собой также больно, как много лет назад судьба поиздевалась на всем Чжаном Исином, лишив нормальной жизни и сузив мир до невыносимо малых размеров.
— Ты… ты бросил меня, назойливый мальчишка, — сдавленно шепчет наконец Исин, закрывая глаза, тем самым позволяя вырваться копившемуся внутри полностью наружу. Он несдержанно всхлипывает, стоит Сехуну начать гладить мягко и почти невесомо подушечками длинных пальцев его щеки. — Ты оскорбил и обидел меня, вредный мальчишка. Как я могу верить тебе после всего? Я… а ты…а ты, — комок противно встает в горле, давая вырваться лишь очередному всхлипу и потоку соленых горьких слез.
— Я знаю. Знаю, хён, — чересчур нежно и непривычно отвечает Сехун, прижимая дрожащее и слабое тело старшего к себе. Он осторожно садится на гамак, дабы сильнее и крепче объять собой Исина. И есть огромный риск сейчас перевернуться с него, как было раньше, но О готов сейчас принять весь удар на себя, лишь бы старший мог от души выплеснуть все, что копилось и сжирало внутри все эти годы. Даже если всё не было связаны с ним, таким мерзким и глупым, что посмел оставить столь драгоценное где-то в забытом месте богом, где вечно обитало лето. Где это самое лето, цепляясь, оставляло ощутимый шрам где-то в груди.
— Негодник, — шепчет обиженно в мокрую от собственных слез рубашку уже не молодой Исин, сжимая ткань до посинения пальцев от холода. — Я ждал тебя каждый раз. Ждал тебя, твоих тупых вопросов и хмурых взглядов. Чего мне ждать сейчас? — уточняет робко он практически не слышно.
— А чего у нас еще не было? Я доставал, игнорировал, ругался, ненавидел… хах, знаю, — Сехун цепляет аккуратно исинов подбородок, заставляя посмотреть на себя. Пальцы другой руки накрывают тонкий пояс. — Кажется, не было любви. Хён, позволишь мне, любить тебя?
— Л-любить? Меня? Меня, такого сломанного, бесполезного и ненужного? — взволнованно вопрошает Чжан, пытаясь уловить в чужом взгляде лукавство. Но как назло видит лишь то, что было так давно — искренний восторг от него, вот такого. Вот такого разбитого, такого уже не молодого и обессиленного. Кажется, Сехун сделал для себя любые выводы, сделал выбор, раз вернулся сюда спустя столько лет. И, возможно, поделится с ним.
Сехун улыбается так, как давно не было. Как никогда не было им, Исином, замечено.
— Любить. Так, позволишь?