Казалось, он всегда причинял лишь боль и вокруг себя нес лишь смерть. Сколько уже людей пострадало от того, что были просто рядом — не в то время, не в том месте. Постоянно искать себе оправдания глупо, тем более, когда улик и свидетелей больше положенного, а на адвоката денег нет. Иногда просто хотелось признать всё это сном и просто проснуться. Но это не сон, и проснуться нельзя. Лишь уснуть, надеясь, что новый день не настанет. Совершая и совершая непростительные ошибки, Саша и подумать никогда не мог, что будет ещё хоть кто-то не отвернувшийся от него — и даже не собирающийся.
И что только Артур в нём увидел. Глупый и вечнонедовольный романтик в душе, несущий хаос; серый цвет — приговор, на который Артуру было наплевать. Каждый второй шарахался, Круг угрожал, в его голову вбивали и вбивали правила, угрозы и едкие комментарии — и он знал, что один неверный шаг и под расстрел, но страшно не было: видимо не так сильно и хотелось жить.
Ошибки он продолжал совершать, а его почему решили прощать, и не ясно: вновь вступилась Ангелина или же есть другие факторы. Но он всё ещё жив: с тяжким грузом на плечах и руках, запачканных по локоть в крови.
А солнце всё продолжало светить.
Артуру будто всегда плевать на всё, для него будто все хорошие и каждому есть оправдание — почти, грань он видит чётко и знает, что простить нельзя. Но Шуре прощает и серый цвет и огромный вагон трупов и маленькую тележку в придачу. Артур улыбается, продолжает обучать и каждый день обязательно найдет Сашу и пожелает доброе утро, узнает как спалось, а вечером перманентно будет желать сладких снов.
И ощущение, что Артур пропустил из виду всё: тем более тот инцидент с Агатой — он же тоже оживший персонаж, он же должен лучше всех понимать, как ей было больно. Но он больше всех понимает, как было больно Шуре; словно никого в этой жизни больше нет.
Однажды Ангелина просто кинула Саше в руки ключи и сказала адрес. То ли её достали постоянные стычки учеников — группа «за» и «против» Саши, такой фарс, но кто-то правда пытался спасти его: слабенько, но пытался; лучше не становилось, и от этого вина лишь сильнее сдавливала череп, — то ли самого Шуру стало очень жалко, тем более, что никогда защититься он и не пробовал. Издевались и били оправдано, а Саша не раз говорил, что ничего его в этой жизни особо и не держит; за ошибки всегда нужно расплачиваться.
Соловей же так не думал. Продолжал желать доброго утра, учить и называть ласково Шурой, игнорируя чужие едкие комментарии. Для него была лишь одна правда — не та, которую он понимал, а та, которую он принимал. И принимать он хотел возможность быть рядом. Улыбался и светил ярко и радостно, знал, что Шура — дурак и что дел натворил ужасных, и просто принимал его таким какой есть.
А Саше же умирал и вновь оживал, стоило Артуру появится рядом — очень сильно хотел ударить самого себя чем-то тяжёлым, — ведь так нельзя, ведь один раз уже пошёл на поводу у чувств, ведь снова падать в чёрную пропасть, утопая в ледяной воде не хотелось. Ведь было больно, ведь хотелось реветь — рыдать взахлеб, пока полностью не высушить всё, что есть. И он плакал, уткнулся в очередную яркого цвета рубашку, больше на пару размеров, и плакал, хватался за чужие плечи, пока длинные пальцы, обклееннае пластырями, аккуратно гладили по спине.
Говорят, что по-настоящему звёзды видны лишь со дна колодца. Шура увидел солнце.