Это больно. Очень сильно больно. В который уже раз ужасное чувство разливалось по венам, заменяя кровь темным сгустком ужасных чувств и эмоций. Каждый божий день. Каждую чёртову ночь. Он был готов сделать что угодно лишь бы прекратить эту пытку. Но так ничего и не предпринимал.
Кто сказал, что любовь это прекрасное окрыляющее чувство? Ни разу в своей жизни он так и не увидел в любви хоть толику того счастья, которое пророчит каждый человек. Или быть может лишь ему так несвезло?
Как же это больно видеть человека, любимого всей своей душой, но знать, что ничего больше имеющегося сейчас не будет. Лишь мечты и надежды, приносящие ужасное чувство тоски и ярости, будут с ним до конца дней. И, быть может, будь Атли посильнее — или же наоборот слабее — все это он бы закончил давно и быстро. Но только продолжал жить, утопая в боли. Когда же он наконец-то достигнет дна? Когда уже захлебнётся в этих чёртовых чувствах и более ничего в жизни не сможет почувствовать?
Иногда казалось, что лишиться всех эмоций — лучший вариант. Если он уже не сделал этого. Всё вокруг него — кроме того самого, из-за которого сердце обливается кровью, из-за которого хочется каждый вечер вскрыть себе глотку и закончить наконец-то эти мучения— потеряло какой-либо смысл.
— Почему ты тогда просто не назовёшь моё имя и не прикажешь?! — Кирши был на грани. И виной тому был сам Атли. Не стоило в который раз поднимать эту тему, делая больнее и себе и ему. Но по-другому будто не могло быть.
Изо дня в день доводить друг друга до высшей точки, прощаясь врагами, а наутро вновь встречаясь друзьями. Изо дня в день, утопая в боли этих чувств, хотелось утопиться по-настоящему. Кирши часто кричал, ругался и даже плакал — никто никогда кроме Атли, не видел его таким, и из-за этого, хотя небольшое, превосходство ощущалось: он видел то, что не видели другие — он знает то, чего не дано знать никому более.
И каждый раз, доводя до высшей точки, до точки кипения, Атли понимал одну простую истину: в нем Кирши видит не больше, чем хозяина. И только. Становилось больнее с каждым его криком, с каждым его упрёком, читающимся между строчек.
— Почему ты, обладая такой возможностью, просто не заставишь?! — и вновь Кирши кричит. И вновь ему больно, а оттого больнее и Атли.
Хозяин и не больше — господин, которому велено служить, охранять. Большего он в нём не видит, и, думается Атли, никогда в жизни не увидит. Хоть об стенку расшибись, хоть на коленях стой, но более, чем слугой, обязанным подчиняться, заставить себя считать Кирши Атли не сумеет.
А в голове вновь лишь чужие глаза, в которых он теряется изо дня в день. Синева, в которой он утопает. Захлебнуться бы уже, да не получается. Он помнит и будет помнить его глаза вечность, он в них готов теряться каждый раз — запоминать все блики, запоминать, как они сияют от радости и тускнеют от грусти. Как солёная влага собирается в его глазах, а после, те закрываются, так более и не показавшись, пропадают с владельцем.
— Заставь, раздери тебя кикимора, — в который раз Кирши срывается на крик. Спокойный вечно при всех, эмоции-то он показывает только ему. — Заставь, в чём проблема?!
Проблема есть, и проблема большая. Любовь — не шутка, и любить хочется Атли по-настоящему — хочется чувствовать её: дарить и получать. По-настоящему. Не глупыми приказами, не шантажом и угрозами. А истиной. Искренностью.
— Или ты просто боишься почувствовать себя тварью? — иногда Кирши бывает тем ещё дураком. А может быть он просто пытается найти ответы таким образом. Ведь легче обвинить в себялюбии, чем поверить в чистоту предложенных чувств.
Атли бы и правда мог заставить, приказать — пару слов и вечное мучение закончено, пару слов, и он бы получил то желаемое годами. Но смысла в этом не будет никакого. Он хочет дарить и получать — он не хочет иллюзию счастья, он хочет реальность.
— Ты ведь никогда не увидишь во мне больше, чем хочешь? — Атли тогда задал вопрос скорее от безысходности. Он знает на него ответ, по крайней мере, думает так.
Кирши, ничего не отвечая, лишь вновь закрывает глаза, в которых изо дня в день Атли теряет свою любовь и вновь обретает. Обрести бы способность выжить в них. Кирши опять уходит, в этот раз почему-то громко хлопая дверью.
— Любовь не получить приказами, мне это не нужно, — говорит Атли сразу, стоит Кирши прийти на следующий день, стоит только ему закрыть за собой дверь. — Но и отпусти я тебя — сойду с ума.
Кирши даже не отвечает. Лишь разворачивается и уходит. В этот раз вновь хлопая дверью. Атли вновь остаётся в тишине, утопая в чувствах. Надеясь, наконец-то, захлебнуться.
***
Это безумство, видно, будет продолжаться бесконечно. И только бы этого не чувствовать, Атли зарывается носом в бумаги: пропустить обед, но лишь бы не оставаться со своими мыслями более чем на секунду. Работа забивает мозг — вот только перед сном чувствовать Атли не прекращает, еле засыпая из-за всех возможных мыслей в голове, и во сне теряя свою любовь изо дня в день.
Тут бы решиться не спать — горло перерезать бы решиться — но и Атли не дурак, случись что, он как командир Воронов, должен думать чётко и здраво, и он не думает, что недосыпание ему в этом поможет.
Кирши он не видит почти неделю — нет, не так: Кирши не приходит к нему в ночи почти неделю, а так они пару раз пересекаются взглядами, идя по коридорам. Кирши весело, у Кирши новая напарница — девчонка-избранная. И как бы Атли не пытался сам себя обмануть — он ревнует. До ужаса ревнует. Он так привык, что Тёмный с рождения лишь его, так привык, что любить Кирши мог лишь он, и даже после случая с Хару, который казался нереальным, его привычка лишь глубже пускала корни в его душе.
На Василису было, если честно, всё равно. Ну избранная и избранная, круто, конечно, но и от избранных нет толка, если они ничего не делают. А она ещё только новичок, и даже владение тремя элементами ей не поможет. Атли знал на собственном опыте.
А Кирши продолжал всё своё время проводить в её компании, будто напрочь забыв о существовании Атли. Тренировки в каждую свободную секунду — только с ней, ведь нужно научить контролю; завтраки, обеды и ужины — с ней, ведь напарники должны быть неразделимы. И подобное всему тому. Атли это не столько злило, сколько просто раздражало — ощущение неимоверное, что Кирши хочет его довести. Ведь он лучше всех знает, что может испытывать Атли и как правильно доводить его до белого каления.
Когда они так неосознанно поменялись местами, где один другого выводит, а второй пытается держаться как можно дальше? Что вообще не так с этим миром и их жизнями?
Но и продолжаться это долго не могло. Если Кирши хочет, пусть строит отношения с кем угодно — Атли будто устал бороться хоть за каплю внимания с его стороны. Наступило безразличие — или он так себя обманывал. Одно дело мельком видеть чужие улыбки отправленные друг другу, одно дело слышать милые шептания и взгляды имеющие только один подтекст. Совершенно другое: видеть, как человек, любимый тобой почти всю жизни, ради которого ты сдохнуть готов каждую секунду — из-за которого ты умираешь и воскресаешь день ото дня — целует того, кто знает о нём намного меньше, кто не был с ним во все тяжёлые времена, кто много чего ещё не знает и пропустил. Собственная значимость испаряется из тела и мозга.
Влюблённые смотрят на их внезапного гостя с опаской, вот только если Василиса вся красная от смущения, то Кирши и правда насторожен, будто ждёт, что прямо на этом месте Атли девчонку убьёт. А ещё в его глазах различаются нотки крохотного, но веселья — сейчас же самое время отдать приказ, так почему ты медлишь? На немую сцену Атли лишь прокашливается, улыбается своей фирменной мягкой улыбкой, желает счастья влюблённым и спокойно уходит к своему кабинету, не позволяя кошкам царапать свою душу. Сегодня, видимо, он наконец-то захлебнулся, вот только не в ненависти, как он думал всегда, а в чужой любви. Так дальше продолжать он не может.
Кирши приходит ночью, слишком заинтересованный в реакции Атли на происходящее вокруг. И честно, последнее что он ожидал увидеть — Атли стоящего на балконе и пьющего вино сразу из бутылки. И, судя по всему, не первой. Кирши подходит ближе, стоит почти рядом, вытяни руку и достанешь, но так более и не двигается, ничего не говорит. Атли молчит с ним заодно, продолжая смотреть на ночное небо, делая по глотку каждые пару минут. Сколько поправде прошло понять сложно, они стоять тут могут, углублённые каждый в свои мысли, и минут десять, и час, и даже больше. Говорить так и не начинают, да и зачем? Что пытаться объяснить? В чём пытаться упрекнуть? Никто из них никому не пренадлежит, и их ничего такого не связывает — лишь многолетнее знакомство да эта чертова клятва.
— Любишь её? — всё же, не выдержив, спрашиват Атли.
— Люблю, — почти сразу отвечает Кирши, но ближе так и не подходит.
— Люби.
Атли вновь прикладывается к бутылке, делая крупный глоток. Где-то он такое уже однажды слышал. Как назло, этот злобный смешок сдержать не получилось — Кирши его слышит и, конечно, понимает о чём думает Атли.
— Вали к ней, люби её, — всё также горько продолжает Атли. — А на меня, как всегда, забей. И вспомни, когда в очередной раз захочешь этой дрянной свободы. Но знай, я тебя никогда не отпущу, — он разворачивается. На его лице нет более той привычной мягкой улыбки, веющей теплом — теперь на его губах лишь колкая ухмылка. — Потому что я эгоист. Уходи.
— Хватит, Атли, ты пьян…
— Уходи, или я тебе прикажу, — начинает он угрожать. — Я делал для тебя всё, любил тебя так, как никто. Я жизнь за тебя свою готов, сука, отдать! — Атли так больше уже не может. — Но для тебя я всегда буду лишь хозяином, который никогда не дарует свободу. Плевать уже…
И будто впервые видит Кирши его таким — а может и правда впервые, сейчас не об этом думать, — сломанным. Кто знал, что всё это повлияет на него так. Оставлять такого Атли не хотелось, за него было просто ужасно страшно. И хотя бы просто по долгу совести помочь он был обязан. Но лишь попытался он подойти ближе, попытался схватить чужое плечо — встряхнуть может, ну или всё же обнять, — холодный равнодушный голос озарил пространство.
— Кирши, уходи.
И Кирши, повинуясь чарам, уходит.
Атли впервые за все эти ночи плачет от раздирающей внутри боли. Он всё же утонул.