В глазах людей он всегда был когда-то великой столицей Российской империи, — Михаил бы поспорил насчет «великой», за что обязательно получил бы подзатыльник, — созданием Петра. Писатели и поэты всегда по-разному представляли Санкт-Петербург: он был и грязным, и мистическим, и горящим в свете балов и маскарадов. Он был культурной столицей — Михаил бы обязательно пошутил что-то про столицу наркоманов, за что получил бы уже по рёбрам, — городом, пережившим блокаду, и многое-многое другое. Он был великим городом. Что уж там — он до сих пор великий город. Созданный Петром Первым, наречённый Романов Александр Петрович.
Так, какого чёрта, он сейчас был брошен своим спутником?
Москва, как всегда, стоило ему только увидеть любимых американцев, ускакал к ним — эти идиотские, по мнению Саши, отблески холодной войны его уже начинали раздражать. Как маленькие мальчики, всё меряются сами знаете чем — и Саша бы с радостью сказал чем, да манеры не позволяют. Этот сбор столиц, как бы решающий важные политические вопросы, на деле больше походящий на светский раут, — такой пафосный бред. Саша бы с радостью остался дома, а не ходил тут из угла в угол, потягивая шампанское из бокала слишком медленно, — он всё ещё очень быстро пьянеет, а позориться самому, да и позорить Мишу не шибко хотелось. Потому шампанское уходило очень медленно, а вот терпение Саши всё быстрее и быстрее. Вот и зачем только Миша так долго уговаривал его поехать, — потому что один-плюс в билете есть, а с кем ему ещё ехать, как не с ещё одной столицей, пусть и бывшей, но зато культурной, — если про него всё равно напрочь забыл?
— Ну ты же понимаешь, что я без тебя не справлюсь, — Миша шепчет на ухо, делает ужасно жалобный голос, а руки в это время бесстыдно лезут под рубашку, выдёргивая её из брюк. — Звезда моя Северная, прошу тебя, поехали со мной.
— Московский! — шипит в ответ Саша, хватая чужие руки за запястья. Потому что они вообще-то всё ещё в офисе. И Александра вообще не успокаивает, что дверь как бы закрыта, а собрание закончилось уже минут пять назад. Но коленки всё равно тряслись — и не понятно даже из-за страха или возбуждения.
Миша на чужие потуги его остановить не реагирует, поэтому лишь выпутывает руки из чужой хватки и продолжает. Снова цепляется пальцами за рубашку, приподнимая, наконец-то чувствуя чужую кожу. Саша рвано вздыхает, не прекращая попытки остановить Мишу, не то не очень-то ему этого и хочется, не то он уже так разомлел, что сил не осталось. Миша на это лишь ухмыляется, к уху снова склоняясь:
— Сашенька-а, — тянет он мягко, бока чужие мнёт, — ну поехали со мной, ты же понимаешь: я без тебя никуда и никак.
А Саша только шумно вдыхает, чужие руки наконец-то от себя отпихивает. Потому что как бы Мишу он не любил, он не позволит так грубо опорочить рабочий кабинет, хотя бы из-за того, что воспитание не позволит. А значит, лучше всего эту сладкую пытку прекратить, несмотря на то, что не хочется делать этого. Миша тяжело вздыхает, решая, что скорее всего получит, если продолжит, да уже и не нужно ему это, ведь по глазам видит: Саша согласен.
Но лучше бы Саша не соглашался. Не поддавался этим очаровательным голубым глазам, которые должны смотреть на него, а не на какой-то там Вашингтон. И нет, Саша не ревновал, ему просто было до жути обидно, потому что Москва так сильно уговаривал поехать, обещал всё время на Сашеньку потратить, потому что выходных в последнее время не было вообще. А в итоге: Саша один.
Давно запал юности прошёл, давно Александр уже не столица, а потому мало кто к нему из старых знакомых подходит — конечно, ведь зачем им бывшая столица, когда есть нынешняя? Да и сам Саша был этому рад: скрывать свою напряжённость и гнев на Москву под вежливой улыбкой совершенно не хотелось. Хотя бы потому, что гнев в нём закипал всё сильнее и сильнее.
— Козёл ты, Московский, — шепчет под нос Саша, тяжело вздыхая.
Можно было бы, конечно, ещё час-полтора побродить по залу, порассматривать картины, выпить, возможно, ещё бокальчик шампанского. Но всё это было так глупо и нудно, да и выглядит Петербург в глазах других столиц явно жалко: привёз бывшую столицу Москва с собой да бросил, и ощущение у этих стервятников явно складывалось, что Саша сам напросился, думая, что все к нему прибегут, а на деле никому он не нужен.
Мысли пошли очень невесёлые, и Саша понадеялся, что это всё шампанское, потому что грусть от того, что Миша свалил — глупо. Они ведь столько пережили — Саша поёжился, когда в голове неосознанно промелькнули воспоминания о двадцатом веке, — что глупо из-за таких мелочей истерики и скандалы закатывать. Но мелочи копились, а терпение Саши кончалось. Уже когда он подумал бросить всё и уйти в номер выделенный им, сзади раздался голос, который Александр помнит ещё с дней своего правления — но с радостью бы забыл:
— Северная столица, как приятно Вас снова видеть, — стоило Саше обернуться, как перед взором оказался Стамбул. — Скучаете?
Удивиться бы, что город Турции русский знает, но на деле ведь все столицы — даже бывшие — знают множество языков, потому что общаться приходится со всеми, и хотя бы в дань уважения нужно чужой язык так же знать. Удивиться бы, что Стамбул так хорошо по-русски говорит, да столько раз они пересекались, когда ещё оба столицами были, что и русский, и турецкий у обоих на хорошем уровне. На чужом лице улыбка хоть и хитрая, как и глаза, но до жути простая: Петербург за своё время пребывания столицей хорошо эмоции на чужом лице выучил после стольких-то войн — после стольких-то надоедливых войн.
— Здравствуйте, — Саша просто из принципа решил не переходить на турецкий, хотя бы потому, что не он первый подошёл. Да и избавиться от такого общества хотелось побыстрее, но Александр мужчина должного воспитания, а потому из всё той же чистой вежливости отвечал и не уходил. — Нет, почему Вы так решили?
— Вы стоите здесь, а ваша столица с нашими американскими друзьями, бродите один и уже слишком долго не можете допить этот бокал, — белоснежные зубы слишком ярко контрастировали со смуглой кожей Стамбула, и почему-то это привлекало внимание Александра больше, чем чужие речи. — Да и по вашему лицу явно видно, о чём вы думаете. Позволите составить вам компанию?
— Не такие они и друзья, — Саша взбалтывает напиток в бокале, — просто кто-то не может отойти от Холодной войны, — он усмехается, всё-таки его начинает разносить. — И не думаю, что по моему лицу можно всё понять, просто Вы хорошо меня знаете.
На губах появляется улыбка. Да уж, все эти многочисленные русско-турецкие войны всё-таки оставили глубокий отпечаток в памяти. К чему вообще этот лёгкий флирт? Миша всё ещё тут, да только не рядом. Стоит там с Вашингтоном и Нью-Йорком, болтает о чём-то, смеётся, а на Сашу ни одного взгляда за этот вечер даже не кинул. Козёл. Пусть попробует только хоть раз попросить ещё о чём-нибудь, Саша этот вечер ему будет ещё долго припоминать и обижаться пару недель, наверное, всё равно больше не получится, ведь Миша, как всегда, придёт побитым щенком к нему, прощение просить будет, даже цветы скорее всего купит — в любой другой раз ни за что не купил бы, — а Саша, видя эти попытки помириться, не выдержит, хотя бы потому что смотреть на измученного Мишу не может долго.
— Вы так и не ответили на мой вопрос о том, можно ли составить вам компанию?
Голос Стамбула отвлекает от собственных мыслей. Александр мысленно даёт себе пощёчину, потому что игнорировать собеседника некрасиво и невежливо, даже если очень сильно хочется. Даже когда собеседник ничего, кроме раздражения, не вызывает, а особенно — если этот собеседник слишком явно хочет от вас… вас. Потому что не заметить в чужих глазах явный признак желания, из-за которого в принципе Стамбул и подошёл — невозможно. Сашу, как специально, откидывает воспоминаниями в прошлое, когда однажды он упивался своей победой, а Стамбул слишком интимным жестом его заткнул — чужие пальцы на своем подбородке Саша хочет ощущать только Мишины, и то теперь уже не так сильно. Кинул вновь взгляд туда, где Миша находился, — он всё так же видел перед собой только Вашингтон, а на Сашу, к которому тут вообще-то так нагло — по меркам, конечно же, Саши — пристают, не замечал. Но Миша и бровью не повёл, будто не его спину прожигают взглядом весь вечер. Отомстить бы как-нибудь ему, чтобы хоть чуть-чуть думать начал. В голове мигом рождается план: и Стамбул этому как-никак поспособствовал. Допивая остатки шампанского из бокала в один глоток, — чисто для храбрости — Саша обращается к собеседнику, наконец-то на чужой вопрос отвечая:
— Тут довольно душно, — улыбается Александр мягко, — давайте на террасу выйдем.
И не дождавшись ответа от собеседника, направился к дверям, по пути прихватив новый бокал с шампанским, Стамбул, конечно же, пошёл следом, тоже на всякий случай кидая взгляд на Москву, — не слишком бы хотелось потом с ним разбираться, но тот стоит, как и стоял. Поэтому уверенным шагом поравнялся с Александром, как истинный джентльмен придерживая дверь, потому что знал: Александр такие мелочи любит.
Михаил лишь мельком кинул взгляд на уже закрывающуюся за Стамбулом и Сашей дверь, но этого никто из них уже не видел.
Сашу встретил прохладный вечерний ветерок, охлаждавший лицо. Кинув взгляд на Стамбул, Саша присел на лавочку, ставя бокал рядом с собой, пока решив к алкоголю не притрагиваться, чтобы не опьянеть слишком быстро и не начать творить беспорядок. Стамбул остался стоять. Осмотрел окружение, ища за что бы взглядом зацепиться, чтобы продолжить беседу.
Саша же опять ушёл в себя. Его пропажу из главного зала Миша заметить должен был, и хотя бы периферией видеть, что ушёл он именно со Стамбулом — Миша как никто знал об их взаимоотношениях, должен был прийти.
— Сад довольно красив, Вы так не думаете? — начал разговор Стамбул. — Я знаю, что вы любите цветы.
— Да, красив, дизайнера можно похвалить, — Саша отвечал почти на автомате, но взгляд всё же на сад кинул. Цветы и правда были довольно красивые, гармонично сочетались, росли в определённом порядке, выстраивая узор.
Но всё равно он был не здесь. Всё ждал, когда Миша придёт. Возможно, даже кинет свой злобный взгляд — после всех событий он не слишком эмоции негативные в сторону Саши показывал, мог накричать на, в очередной раз провинившегося, Химки или на других сотрудников, но не на него, нет. От того выводить Мишу на такие мелкие эмоции было иногда весело — но точно не в трезвом состоянии, — и тот обычно всегда сразу понимал, чего Саша добивается, а потому в глазах начинали плясать черти, заменяя гнев, и Миша, принимая эту игру, начинал подыгрывать. Всё-таки, пусть он и плохо помнит двадцатый век, но знает, что Саша реального его гнева боится, потому что только тогда сумел Миша наворотить, так напугать и оттолкнуть от себя, что повторения этого не хотелось. Грустно, конечно, что почти всё в этот двадцатый век упиралось.
— Какие Ваши цветы любимые? — Стамбул продолжал этот бессмысленный, по мнению Саши, диалог.
— Не могу сказать точно, — не выдержав, он всё-таки взял бокал и отпил немного. — Все люблю, но, наверное, розы, как бы банально это не звучало.
Дверь всё так же была закрыта, и никто приходить даже не думал. Неужели Миша так ничего и не заметил? На душе неприятным осадком осела обида. Конечно, никто из них ревнивцем не был, никто собственничеством не занимался — в памяти снова всплыли советские годы, — но и просто закрывать на такое глаза было бы тоже глупо. Конечно, Миша знал, что его любовь всегда за себя постоять может, но неужели ни разу в его голове не рождалась мысль о глупой защите, потому что просто любит? Ну приди же, Миша, приди…
— Ну приди же, любимый, приди*, — под нос прошептал; как назло, Саше вспомнились эти строчки. Когда он первый раз прочитал этот монолог стало до ужаса жалко всех женщин в мире за это постоянное ожидание — Рождественский попал прямо в цель; теперь же это ожидание и одиночество Саша чувствовал так же сильно. Но никто не приходил. Перед ним всё также стоял Стамбул, улыбался, думая, что наконец-то добился того, чего желал.
Перед тем, как понять, что Саша строчки эти произнёс вслух, он почувствовал чужую руку на своей коленке и сидящего перед ним Стамбула. Стало как-то противно. Да, побесить Мишу хотелось, но не так же. Кинув гневный взгляд сначала на чужую руку, а потом на её обладателя Саша стальным голос произнёс:
— Руки.
— Да ладно тебе, — как-то бескультурно быстро Стамбул перешёл на «ты». — Я понимаю, ты его ждёшь, но столице твоей ведь всё равно, так почему бы не…
— Руки, — повторил Александр, нагло перебивая.
Его голос не дрогнул, хотя по спине пробежали мурашки: они с Мишей не шибко насчёт своих отношений распространялись, в основном из-за страха Саши, потому что страна их, как и многие города, не то, что люди, не шибко такие отношения поддерживали, к тому же они с Мишей в первую очередь коллеги, поэтому не хотелось чувствовать на себе противные взгляды и шутки из-за каждого слова друг другу. В их отношениях не было места для работы, поэтому они всегда её отделяли — точнее, Саша отделял, а Миша, как всегда, делал то, что ему вздумается. Но Саша прекрасно на себе почувствовал всю опасность такого, когда сидел в блокаде четыре года — он был стойко уверен, что Берлин вынес такое решение, просто чтобы ещё больше разбить Москву.
Стамбул не послушался, повёл руку выше, мягко гладя, почти доходя до чужого бедра.
— Не нужно нервничать так, — он ухмыльнулся, продолжая поглаживать, но выше не поднимаясь. — Вспоминаются мне наши прекрасные, захватывающие дух войны, — Стамбул поднял взгляд. — Я всё ещё хочу реванша.
Такой наглости Петербург выносить не желал, а потому скинув с хлопком чужую руку с ноги резким движением, встал. Кинул гневный взгляд Стамбулу, задрав голову — к сожалению, тот был намного выше, а потому только упивался своим доминирующим положением. И продолжал нагло улыбаться.
— Вы по-русски плохо понимаете? Могу и по-английски, и по-турецки сказать, — чужая рука всё ещё чувствовалась противным отпечатком на ноге, но Саша пока эту эмоцию спрятал глубоко в себя. Он умел, когда нужно, становиться холодной и расчётливой Северной столицей Российской Империи — такой опыт никогда и ни за что не забудешь. — Eller!
Стамбул же поддаваться не стал, продолжая свою линию гнуть. А потому тяжёлым нажатием на плечо заставил Александра снова сесть на лавочку, теперь закрывая его двумя руками по бокам, опираясь на перегородку, будто запирая в ловушке. Страх уже полностью начинал одолевать — с Александром происходило многое, но никогда таких наглых посягательств на личное пространство он не испытывал. Однако спину продолжал держать ровной, а взгляд стальным.
— Что вы себе позволяете? — перешёл на шипение Александр.
Стамбул не ответил, продолжая улыбаться так, что Саше захотелось чужую улыбку мигом стереть — он бы мог, в девяностых и не такое вытворял, так что разукрасить чужое лицо синяками не было проблемой, вот только сейчас не девяностые, а Саша слишком воспитанный — и трезвый, — чтобы до драк опускаться. Он ведь умел красиво уходить из сложных и опасных ситуаций.
А потому он улыбку стирает лёгким движением руки — просто берёт стоявший рядом бокал с шампанским и выплёскивает содержимое на чужое лицо. От неожиданности и напитка, попавшего в глаза, Стамбул резко отскакивает, начиная вытирать лицо ладонями.
Саша, пока выдалось время, быстро встаёт и уходит обратно в зал, громко хлопая дверью. Тут всё ещё шумно и многолюдно. Взгляд сразу цепляется за Михаила и Джеймса, к которым подключился и Пьер. Саша прожигает чужую фигуру взглядом пару секунд, на что Миша наконец-то реагирует: поворачивает голову, цепляясь взглядом, подмечая чуть красные щёки, возбуждённый вид, гневный взгляд. Задаёт немой вопрос. Саша на это лишь хмыкает, отворачивается и твёрдыми широкими шагами выходит из зала. Миша тяжело вздыхает, стоит ему увидеть вновь открывающуюся дверь с террасы и помятого Стамбула. Кому-то сегодня прилетит.
***
Время доходило до половины двенадцатого, когда Миша наконец-то отварил дверь номера, снятого им специально для них: от здания, где проходил светский приём, а чуть раньше заседание столиц, было не столь большое расстояние, но Миша всё равно вызвал такси, чтобы не мучить Сашу ещё большим ожиданием, иначе была возможность разговориться с городами ещё на выходе, затянув беседу до полуночи, а может даже и до самого утра. Но совесть Миши, в существование которой никто не верил, всё же ударила его, напомнив, что он вообще-то перед кое-кем провинился, и усугублять положение лучше не стоит.
В номере было душно и, к удивлению Миши, довольно чисто, обычно обижаясь Саша начинал разбрасывать вещи или нечаянно задевать ту или иную вещь, из-за чего она падала и разбивалась; раздражаясь из-за этого ещё сильнее, он устраивал больший беспорядок. Но нет, в комнате было спокойно, не было ни одного валяющегося предмета одежды на полу — единственное, пиджак был просто через спинку стула перекинут, а не повешен на вешалку.
Второе, что замечает Миша, полупустая бутылка водки. А вот теперь стоит уже не просто страшиться ссоры, стоит за свою жизнь опасаться — если Саша решил не просто выпить, а напиться, значит он в слишком подвешенном состоянии. Саша в принципе слишком быстро пьянел, в отличие от Михаила, который мог пить и не пьянеть. А ещё в пьяном — и обкуренном — состоянии Александр себя не контролировал от слова совсем. В девяностые годы он так пытался уйти от всех проблем, свалившихся на него в двадцатом веке — и сошедший с ума Миша, и расстрел царской семьи, и блокада, — потому что мысли все в нетрезвом состоянии уходили, наконец-то хотелось жить и получалось радоваться мелочам, чувствовать хоть что-то кроме постоянной паники и грусти. Миша тогда как-то сравнил его с детскими годами, когда столица Российской Империи только-только начинала изучать мир, в котором ему предстояло жить: он тогда радовался мелочам, с замершим сердцем смотрел на фейерверки и с утра до ночи играл в поле с Екатеринбургом. И правда, Саша становился в такие моменты слишком простым, иногда хитрым, но одним словом — живым. Но, к сожалению, для этого нужно было употреблять. Не так давно только Саша научился без наркотиков жить снова, хотя Миша знает, что когда на душе слишком пусто, тот разрешает себе один косячок. И пьёт только в присутствии Миши и немного.
Но сейчас обида в душе слишком сильна, чтобы переносить её на трезвую голову. Как специально Михаил решил привезти с собой бутылку водки, потому что сидеть на этих сборищах полностью трезвым невозможно — говорил тогда. В итоге сидел нетрезвым теперь Саша. Сидел перед зеркалом, укладывал волосы. Когда он только зашёл в номер хотелось сделать какую-нибудь глупость: выкинуть чужие вещи, например, или истерику закатить. Но Александр всё ещё помнил, что он вообще-то королевских кровей, и опускаться до такого позволить себе не может. К тому же он слишком сообразительный, чтобы просто покричать на Мишу — всё равно они оба знают, что ни за что не расстанутся: пообижаются какое-то время, а потом одному из них надоест и ссора закончится. Не после того, через что они прошли им расставаться из-за пустяков. Насколько такие отношения нормальные и здоровые никто из них сказать не может, их обоих всё устраивает, так зачем накручивать себя. Да и не одни отношения без ссор не обходятся всё равно. План родился в голове почти сразу, но для уверенности — потому что у Саши была прекрасная возможность просто-напросто сгореть со стыда — решил выпить.
Теперь пьяный перед зеркалом прихорашивался. Миша снял с себя пиджак, некрасиво кидая его на кровать. Медленно подходил к Саше, который следил за его действиями через отражение в зеркале, впившись взглядом. Хоть и не подавал виду: продолжал лёгкими движениями перекладывать туда-сюда прядь, делая безразличный вид. Но не вздрогнуть, когда чужие руки приземлились на спинку стула, не смог. Миша даже не коснулся его, оставляя между спиной Саши и пальцами пару миллиметров. Саша бы хотел сейчас к чужим рукам прильнуть, потому что жаждал этих прикосновений постоянно, а сейчас алкоголь в крови делал его более расслабленным, разомлевшим из-за чего хотелось врасти в любимое тело, лишь бы ощущать Мишу постоянно. Но обида всё ещё гложила изнутри, а потому Саша лишь выпрямляет спину, увеличивая расстояние.
Михаил, конечно же, не теряется. Наклоняется, носом почти утыкаясь в шею — оставляет все те же жалкие миллиметры. Вздохом шею эту белоснежную, чуть ниже которой, на ключицах, рассыпаются засосы, оставшиеся с прошлой ночи, проведённой вместе, опаляет. Саша вновь слишком ощутимо вздрагивает. Миша почти слышит, как шестерёнки в его голове крутятся: как он взвешивает все за и против. Потому что Миша знает, как правильно извиняться, потому что Саша мог бы обижаться трезвым, но пьяным он становится слишком игривым для каких-то обид — взгляд Миши на секунду тускнеет: как хорошо, что сейчас это всё перетекает в игривость, потому что в девяностых нетрезвость означала лишь боль, одиночество и саморазрушение. Хотелось самого себя пристрелить за всю те травмы, которые он нанёс Саше, хотя обещал лишь оберегать, как хрустальную вазу. Потому что Саша — хрусталь самый настоящий. Бьётся легко, но как больно в ответ режет кожу. Глотку ведь вскроет, если будет зол по-настоящему.
Но Саша решает играть дальше. Со стула встаёт, уходит, огибая Мишу, цепким движением пиджак берёт со спинки стула, накидывает на ходу на плечи. На такое Миша только тяжело вздохнул — всё обещает быть намного сложнее. В сторону Саши повернулся, чтобы наблюдать было легче, цепляясь за каждую деталь. Вопрос открытым всё ещё оставался: время почти двенадцать, так куда он собирается? В пьяной голове Саши есть какой-то глупый план, который создан был, чтобы Мишу вывести из себя, точно также как Миша сегодня вывел его. Быть может игнорирование и было основой плана? Потому что Москва позвал Сашу уже второй раз, но тот так и не откликнулся.
— Саша, блять! — на мат тот всё-таки поморщился, кинув взгляд на Мишу. — Может всё-таки скажешь, куда собрался на ночь глядя?
— С Ибрагимом встреча, — холодно ответил Саша, но в глазах всё равно ведь черти пляшут.
— В двенадцать часов ночи? — захотел, чтобы Миша разозлился, хорошо, он разозлится.
Потому что ни разу не было такого, чтобы на ревность они друг друга выводили: ну не получалось у них это. А сколько могло быть поводов. И Иваново, и фин этот надоедливый, и Казань, и много-много других городов и людей. Но нет, у них спокойно получалось эту тему обходить, потому что после всех трудностей ревность казалась такой мелкой вещью, не стоящей их внимания. Ну связывали Мишу и Камалию раньше отношению, но ведь это было раньше; ну желает Оксана жениться на Мише, ну лезет к нему постоянно, видно же, что Мише до неё дела нет никакого. Они друг в друге уверены, никакие «проверки отношений» им не нужны были. Но Саша решил, что нужны — и даже винить нельзя, потому что всё-таки он такое же раздражение сегодня весь вечер испытывал.
— Ну да, — Саша пожал плечами, будто ничего такого в этом нет.
— И ты, конечно же, пойдёшь, не смотря на то, как он к тебе относится?..
— Ну да.
Когда Саша вёл себя таким образом, становилось страшно, потому что вести себя безразлично по отношению ко всему и вся — страшно. А ещё накатывала злость, потому что поговорить нужно нормально, а не на эмоции выводить. Мишу вот вывел.
Потому что страшно стало, потому что представил Миша, что Александр с турком этим надоедливым наедине останется — сегодня остался, кстати, и следовало бы пойти сразу, но Миша же знает — Саша справится, себя в обиду не даст, а задержись там подольше, то проведать обстановку Миша бы сходил. Но да, виноват, что забыл на весь вечер.
Питер больно ударился спиной о стену, когда Миша к ней резко прижал. Заглянул в глаза — черти в них всё так же пляшут. Но под руками Саша сжался, испугался всё же чуть-чуть, потому что давно Миша так не реагировал — всё обычно спокойно, может с сарказмом и иронией, но злость и раздражение на Сашу давно не воспроизводил. А сейчас разорвать готов, потому что получилось: ревность верх взяла. Но как таковой агрессии не было — Миша умеет держать себя в руках, научился, пообещал самому себе и Саше в том числе, что тех событий больше не будет, даже несмотря на то, что в их стране сейчас происходит. Но есть игривость, приправленная каплей раздражённости.
Что сказать: Саша своего добился.
Поэтому, взглянув еще раз в чужие чуть стеклянные от алкоголя глаза, Миша хитро улыбается. Сжимает чужую талию в руках, не давая двинуться. На это Саша лишь зеркалит такую же хитрую улыбку, в которой отражаются все его мысли, конкретно: обрати уже на меня внимание. Потому что ждать под часами возлюбленного до жути унизительно, если нужно — сам придёт и возьмёт то, что желает. А конкретно сейчас желает он Мишу.
— Издеваешься? — шепча в губы, но не давая себя поцеловать, как бы Саша не тянулся.
— Издеваюсь, — соглашается он, а глаза зациклены на чужих губах.
Ведь стыдно ему будет утром, когда проснётся и протрезвеет. Но не сейчас точно: и Миша обожает это в нём. Сочетание невинности и страстности заводит до жути. И как только Саша быть таким умудряется. Ведь тогда, ещё в Империи, смущался от простых прикосновений и целомудренных поцелуев, но такое вытворял в покоях, наедине.
Миша всё же сжалился, к чужим губам примкнул: пока аккуратно. Целовал нежно, медленно, заставляя ноги Саши подкоситься, но держал Миша уверенно, упасть не давал, потому что ещё когда Петербург столицей был, пообещал быть защитником, и даже сейчас, когда вновь себе вернул право править обещал Сашу беречь, от всех мук защищать.
Тот за чужие плечи пальцами зацепился, ближе прижать попытался, губу Миши прикусил лишь бы было побыстрее, погрубее, более жадно — так как они оба любят, страстно любят. Миша поддался. В ответ чужую губу тоже прикусил, руки на талии сжал сильнее, от чего Саша в поцелуй охнул.
Оторваться друг от друга пришлось, чтобы воздуха глотнуть. Тяжело дышали оба. И пока Саша отходил от поцелуя, Миша позволил себе руки чуть ниже переместить, и под бедра подхватить и поднять. Саша не растерялся, обвил его ногами, и снова в губы чуть не вгрызся. Поцелуй грязный, страстный, показывающий истинные желания. Миша с радостью отвечал, чужой язык ловил своим, посасывал.
Колени уткнулись в кровать, и совсем специально оба резко на неё упали. Саша пискнул от удивления, когда Миша прижал его сверху, рубашку начал дёргаными движениями из брюк вытаскивать — всё, лишь бы коснуться столь желанной белой кожи. Саша в долгу не оставался, от губ не отрываясь, пуговицы дрожащими руками пытался расстегнуть. Получалось не очень, но никто на это внимание не обращал. Их захватило общее желание, и мелочи жизни были не столь важны.
Поэтому, освободив две верхние пуговицы, Саша прильнул ладонями к открывшейся шее с ключицами. Руками по ним водил, ближе к себе притягивал — только бы почувствовать больше, в единое слиться. Мише же малого не хватало. Никакой выдержки не хватит, а потому совсем не элегантно пуговицы чуть ли не отрывает, когда из петель вытаскивает — всё также резко и грубо, лишь бы по быстрее. И когда рубашка Саши распахнулась наконец-то, прильнул к груди губами. Целовал каждый кусочек столь прекрасного тела, теперь не костлявого, как после блокады, а красивого, такого же как и в Империи. И любит Миша, конечно, Сашу любого, но всегда лучше, когда любимый здоров, когда находится в прекрасном состоянии. Примкнул губами к соску, и из Саши вырвался надрывный стон.
Как Миша обожал все реакции Саши на любое действие — до ужаса обожал его чувствительность. Он всегда ярко реагировал на прикосновения к эрогенным зонам, которые Миша успел выучить за столько лет наизусть. И по обычному сценарию Саша должен был чужую голову ближе к себе прижать, и принимать, принимать. Но сегодня в его голове был совершенно другой план.
И потому, оторвав чужую голову от своего груди, поймав чужой взгляд полный непонимания, резким движением поменял себя и Мишу местами. Теперь он лежал под Сашей, а тот устроился на чужих бедрах очень удобно. И улыбнулся пьяно и игриво. Так как только он умеет. Всё еще сочетая в себе ужасное бесстыдство и невинность. Руками аккуратно к пуговицам примкнул, начиная слишком медленно расстегивать. Миша правила игры решил принять. Ухмыльнулся на действия Саши, когда тот повёл бедрами по паху, рыкнул и зашипел, потому что хотелось большего, а Саша решил притормозить, когда первый начал процесс ускорять.
— Саша?.. — на выходе прошипел Миша, когда Питер действия повторил.
Саша к лицу его наклонился, поцеловал целомудренно. Опять бедрами повел и застонал в тон Мише.
— Сегодня я настроен Москву объездить.
*Р. Рождественский «Монолог женщины»