Познакомились давно. Она стирала мамино платье в ручье, а он отмывал лицо от белил. Тогда была настоящая весна, солнце грело по-честному, и птицы со своими трелями-переливами впивались в память надолго, почти навсегда.

      — Все, как положено, — вспоминал он иногда, пока она готовила ужин.

      — Как?

      — А так, оно вот положено и лежит, — рассуждал полусонно, сидя на циновке. — Пока не украдут.

      Смеялась:

      — А чего не крадут?

      — А кому оно такое надо?

      Без грима он делался серьезный, несколько суровый, даже когда она целовала его, все хмурился.

      Мамино платье унесло течением, зато остался клоунский парик. У него не было ни дома, ни родни, одна только вредная упрямая кляча, да повозка, покрытая старой кожей. И хорошо он умел только рожи корчить и на руках ходить, а она оценила. Бывало, спрашивала под настроение вместо лишней ложки сахара в чае:

      — Вот тебе со мной хорошо?

      — Хорошо.

      — И мне с тобой. Значит, «мы» — это хорошо. Понимаешь?

       Он боялся, что ей захочется туфель, украшений или платье, не мамино, свое. А у него только кляча, он и подарки-то мог дарить только летом да весной. Ромашки, землянику. Зимой уж какие ромашки?

      Она ничего не хотела. Ей нравилось ходить в полосатом трико и розовой пачке. Любила ромашки, ела землянику. Все понимала и мастерски умела подбивать подошву на старых башмаках.

      Они встретились давно, а влюбились недавно. Еще один раз на этой неделе. Она варила суп, а он тревожно глядел на ее босые ноги на летней траве:

      — Тебе точно хорошо?

      Весело мешала картошку с морковью, сыпала петрушку. Лето все-таки. Зачем грустно, когда можно весело?

      — Конечно, нам с тобой очень хорошо.

      И все. Он сразу становился обратно серьезным, шел латать крышу повозки или разучивать новый номер. А что? Ей же с ним хорошо, а ему — с ней. Они же «мы».