Се Ляня редко можно было застать бездеятельным: всегда находились, маленькие и большие дела, молитвы верующих, в конце концов, долгая жизнь в странствиях приучила его к ежедневному труду. Однако тем упоительным летним утром наследный принц праздно растянулся в постели. Его обычно опрятный (пусть небогатый и немного пыльный) внешний вид сменился непристойно полураспахнутыми нижними одеждами, нерасчесанными волосами.
Еще по-ночному свежий воздух лился через открытые створки окна хозяйской спальни Дворца невероятных наслаждений, холодил обнаженную кожу, жаркую после сна, забирался под одежды, вызывая мурашки по спине. Так блаженно хорошо, что в этот момент Се Лянь чувствовал себя кронпринцем куда больше, чем в свою бытность им. Но более всего его занимал князь демонов, работающий за своим столом.
Хуа Чэн попытался выбраться из постели задолго до рассвета, однако, прежде ему пришлось долго шептать сонному супругу, не желающему отпускать своего Саньлана: "Если гэгэ не против, мне нужно сделать несколько распоряжений". Гэгэ, разумеется, был против, но проснувшись достаточно, чтобы понять, что от него требуется, разомкнул объятия. За что получил несколько теплых поцелуев, ласкающих его щеку: "Саньлан вернется еще до пробуждения гэгэ. Он обещает".
Так все и было. Вернувшись он, очевидно, побоялся разбудить Се Ляня и принялся разбирать письма и донесения. Напрасные старания: пусть принц не услышал звук легких шагов в предрассветной тишине, но почувствовал движение в комнате. Всё-таки он был богом войны.
Теперь Се Лянь не отводил взгляда от Хуа Чэна. Скользил по шее, линиям скул, подбородку, по черному угольку сосредоточенного на чтении глаза, по длинным пальцам, листающим страницы. В голове Се Ляня не было ни одной связной мысли, только ощущение: ему так хорошо в этот момент, что если эти пальцы или губы коснутся его, да что там, если черный глаз лишь взглянет на него знакомым нежным взглядом, то небесам несдобровать – Се Лянь вознесется в четвертый раз.
Не было ни единого шанса, чтобы Собиратель цветов под кровавым дождем не чувствовал на себе этот пристальный взгляд.
– Чем этот недостойный верующий заслужил столь пристальный интерес Вашего Высочества? – медленно проговорил Хуа Чэн, не отрывая взгляда от бумаг, но легкая полуулыбка выдавала, что он абсолютно доволен вниманием.
– Мне нравится любоваться Саньланом, – ни секунды не раздумывая заявил Се Лянь и блаженно потянулся, прикрыв глаза на несколько мгновений. А открыв их снова, увидел, как демон поднимается из-за стола, не потрудившись даже восстановить на столе порядок. – Вовсе необязательно оставлять работу.
– Мои подчиненные куда способнее небесных чиновников, они справятся с мелочами, что я для них оставил, – отрезал Хуа Чэн и присоединился к супругу на кровати.
Се Лянь хихикнул: ему нравилось, что Саньлан пренебрегает условностями. Он может завалиться в постель прямо так, в своем красном одеянии, или наоборот весь день провести в нижних одеждах, запершись с Се Лянем в уюте Храма Водных Каштанов. Ему нравились поддразнивания, пусть и смущающие, даже подтрунивания над Фэн Синем и Му Цином принц втайне считал забавными. В этом был весь его Саньлан, он не мог не любить всего этого.
Хуа Чэн взял руку Се Ляня, переплетая пальцы, оставил легкий поцелуй на месте, где соприкасались пальцы, обвитые красной нитью. Мокро и щекотно. Се Лянь лишь счастливо улыбался, большим пальцем поглаживая ребро прохладной ладони мужа.
– Чем Ваше Высочество хотели бы занять этот день? Может быть, есть какой-то каприз, который Саньлан мог бы выполнить? – Хуа Чэну оставалось лишь отвечать улыбкой на улыбку, наслаждаясь каждым мгновением.
– Каприз, – Се Лянь облизнул губы. – У меня есть каприз.
Вопросительно изогнутая бровь, веселая искорка во взгляде: Хуа Чэн с интересом ожидал. Обычно принц заливался краской, прося о чем-то, но сейчас он был слишком расслаблен и счастлив для этого.
– Я хотел бы, чтобы Саньлан изобразил меня на холсте. Это недостойное божество слишком часто оставляет своего супруга одного, – Се Лянь подчеркнул "недостойное божество", передразнивая манеру мужа, в очередной раз намекая, что ему не хотелось бы слышать подобное обращение из уст Хуа Чэна. – Сердце болит, думая об одиноких ночах, которым он нечаянно становится виновником.
И это было правдой. Каждый раз, расставаясь на время, они прощались, будто бы на целый век.
– Мое божество живет в моем сердце. Я знаю, что он никогда не покидает меня, даже если его нет рядом, – Хуа Чэн развернул руку Се Ляня, легко целуя ладонь, запястье, костяшку большого пальца, затем приложил ладонь к месту над своим сердцем и, концентрируя духовную энергию, заставил его сделать один сильный удар, а потом еще и еще. – Однако, этот недостойный верующий сочтет за наивысшее счастье угодить Вашему Высочеству.
Се Лянь не успел ни возмутиться, ни опомниться. Стало мало воздуха, принц отнял руку и поддался желанию тесно прижаться к широкой груди, слушать глухой стук, крепко обвив руками. Так прошло несколько десятков мгновений, пока сердечная мышца снова не затихла.
Се Лянь не знал, как отблагодарить, как объяснить Хуа Чэну, какой же он ошеломляюще прекрасный – полная противоположность "недостойному". Лишь сквозь одежду приложился губами к месту, где недавно пело мертвое сердце, жалея лишь, что не мог прикоснуться к обнаженной коже.
– И каким же Сань Лан изобразил бы меня? Принцем, угодившим богам? Или скромным собирателем мусора из Святилища Водных Каштанов?
– Будь моя воля, я бы изображал гэгэ каждый миг его жизни, – Се Лянь почувствовал, как ладонь гладит его макушку, убирает выбившуюся прядь за ухо. - Но если бы я писал лишь одно изображение... Есть над чем поразмыслить.
Се Ляню захотелось видеть глаза супруга, он вновь отстранился, утопая в подушках. Хуа Чэн оперся на руку, не желая портить вид.
– Какое изображение радовало бы тебя более всего? – Се Лянь загорелся, представляя, что ему, вероятно, придется смириться с огромным изображением обнаженного себя в компрометирующей позе.
И тут же на его залитое краской лицо обрушилась тысяча нежных поцелуев, ими было окутано все: крылья носа, кончики бровей, линия челюсти, виски, и в конце концов губы – лишь слегка, поддразнивая, обещая больше. У Хуа Чэна было игривое настроение, он хотел показать, как он может поклоняться своему божеству. У Се Ляня было настроение принять все, что демон может дать.
– Пожалуй, я мог бы изобразить гэгэ, защищающим своего Саньлана от толпы заклинателей, – размышлял вслух Хуа Чэн. – Гэгэ выглядел так величественно, произнося: "Я не поклоняюсь божествам, я и есть божество". Ещё немного и они уверовали бы.
Наследный принц покраснел еще гуще – из-за стыда за брошенную в запале фразу. Он искренне надеялся, что тот эпизод будет забыт. Хуа Чэн лишь положил свою прохладную руку на изгиб шеи Се Ляня и чмокнул его в нос, продолжая свои размышления.
– Возможно, я бы нарисовал Ваше Высочество, ступающим по бескрайним пескам Баньюэ, покрытым каплями пота, жалующим одному из Четырёх великих бедствий свою соломенную шляпу, – князь демонов говорил, не отводя взгляда от медовых глаз Се Ляня, уставившегося на него, не моргая, не отводя взгляда, загипнотизировано. – Великодушие Вашего Высочества не знает границ. Никто не был так добр к Саньлану.
Принц на мгновение замер, а затем шумно выдохнул. Он и хотел бы возразить, но знал, что в словах есть истина. Се Лянь было собрался говорить утешительные слова и целовать, ласкать, любить Саньлана пока эта накатившая тоска не исчезнет, когда услышал над ухом низкий, глубокий шепот: "Если бы я вновь увидел гэгэ таким, то не смог бы удержаться и слизал все капли пота, покрывающие его кожу".
Бог почувствовал мурашки, бегущие по спине и сдержал порыв впиться в губы, нашептывающие ему непристойности. Сегодня он лишь божество принимающее дары. Признаться, эта роль ему нравилась.
– Я мог бы написать портрет гэгэ, облаченного в алые свадебные одежды, – демон продолжал нарочито медленно шептать, выводя пальцами руки узоры на чувствительной шее Се Ляня. – Но, увы, прекрасная невеста так и не изволила явить свой облик этому недостойному...
Хуа Чэн дразнился, изображая легкую обиду и недоумение, распалял, заставлял желать больше прикосновений, больше ласк, больше его самого. Он целовал губы принца мягко, медленно и сладко, почти невинно, словно невзначай.
– Но более всего я бы хотел изобразить мое божество таким, как сейчас, – рука Хуа Чэна поднялась к лицу, коснулась щеки принца, – Каким только я могу видеть. Расслабленным, нежным, розовощеким, заласканным. Любимым.
– Влюблённым, – выпалил Се Лянь.
– И если бы кто-то посмел бросить хоть один взгляд на это изображение, то это было бы самым прекрасным, но, увы, последним, что он увидел в своей жалкой жизни.
Хуа Чэн не дал возможности ответить, он поцеловал глубоко, все еще не торопясь, но уже лишая воздуха и какого-либо рассудка. Он зарылся лицом в черный шелк волос, ниспадающий на плечи, вдохнул аромат, оставил поцелуи от подбородка к адамову яблоку и ниже, к ключицам, потом вернулся к губам и целовал, целовал, целовал.
Это продолжалось, пока Се Лянь, желая лишь слегка направить, не положил руку любимого на свою обнаженную грудь покрытую страшными, уродливыми рубцами от десятков ударов мечом.
Принц знал, что для Саньлана касаться шрамов – негласное табу. Он даже во время супружеских утех, старательно избегал касаться их. Боялся? Или же они были ему неприятны?
Как бы то ни было, принц хотел, чтобы эти руки – красивые, изящные, сильные – касались его везде. Особенно, там, где остались следы давно минувших мук: шрамы, всегда словно бы недавно зажившие, были гораздо более чувствительны, чем любой другой участок кожи.
Хуа Чэн торопливо отдернул руку и замер, внимательно смотря на принца.
– Саньлан бы изобразил мою кожу такой же безупречной, как следует изображать кожу богов? – принц не был намерен ждать благоприятного момента, чтобы обсудить это.
– Он бы осмелился лишь изобразить все до последней линии, – князь демонов оказался в редком для себя состоянии – растерянности – прикрыл глаза на несколько мгновений, пытаясь подобрать слова, а после продолжил, делая большие паузы между словами, – Нет ничего более совершенного, чем мое божество и ничто не смогло бы сделать его облик совершеннее.
– Однако мои шрамы уродливы, они отвратительны Саньлану, – Се Лянь был слегка огорчен, он хотел услышать не комплименты.
Хуа Чэн сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Страдания пережитые его возлюбленным впитались в него. И напоминание словно разжигало их вновь, напоминало о его беспомощности, пробуждало самый большой страх: снова оказаться слабым, неспособным помочь, вынужденным выть и кричать от беспомощности, но не быть услышанным. Быть недостаточным.
Видеть шрамы было скорбно, касание вовсе казалось кощунством. Хуа Чэн боялся нечаянно оскорбить Се Ляня или еще хуже – причинить ему боль. Его руки могли быть сколько угодно ловкими, но все же это были руки мечника – грубоватые, мозолистые. А кожа, покрывающая зажившие раны казалась хрупкой, тоньше листа рисовой бумаги. Нет, Хуа Чэн не мог причинить боль, не Се Ляню, не такую – напоминающую о бесконечном океане страданий, который даже милосердная смерть не способна была иссушить.
– Ничто в моем супруге не может быть отвратительно, – Саньлан пытался сохранять спокойствие, его голос был тих и необычно тверд, – Тот, кто виновен в этих следах хотел заклеймить. Не только причинить боль – сделать ее нескончаемой. Мне меньше всего хотелось бы своей прихотью напомнить гэгэ о том, как эти шрамы были получены.
– Милый А-Чэн, взгляни в мои глаза, – Се Лянь взял лицо возлюбленного в ладони, направляя его на себя, поглаживая большими пальцами линии скул.
Хуа Чэн подчинился.
– Как место, где пролилась кровь, поросло травой и цветами, так и моя душа из пустого сосуда, где обитают лишь обиды и воспоминания о прошлой боли, обратилась цветущим садом, – Се Лянь нежно коснулся губами лба супруга. – Мне больше не больно, а эти отметины... Они часть меня так много лет, что перестали иметь значение. Меня не беспокоят больше ни обстоятельства, при которых они были получены, ни их виновник. Мой супруг не хочет прикоснуться ко мне – вот единственная причина для беспокойства.
Се Лянь слегка лукавил. Пусть боли шрамы не приносили, но и забыть о себе действительно никогда не давали: напоминали о себе неприятным трением о грубые одежды и внезапными, нестерпимыми приступами зуда глубоко под кожей, словно тело все еще продолжало исцелять себя. И все же, это давно превратилось в привычку, в данность, с которой можно было спокойно сосуществовать.
Губы Хуа Чэна удивлённо приоткрылись, в его взгляде на мгновение промелькнула тень. При одной лишь мысли о черном клинке пронзающем плоть раз за разом, в нем закипал гнев. Он не забудет и не простит.
Се Лянь же, кажется, был способен простить все и принять на себя страдания любого человека, ни на миг не задумываясь. Иногда это мягкое, всепрощающее сердце было непостижимым для князя демонов, но оно по-прежнему безраздельно принадлежало ему. Как такое могло произойти?
– Что, если мое неосторожное движение причинит боль гэгэ? – Хуа Чэн сглотнул, готовый сдаться.
Се Лянь получал все, чего не пожелал бы. Хуа Чэн готов был дарить ему целый мир ежеминутно, ежечасно. Попросил бы обрушить небеса? С радостью. Пожелал бы смерти всему сущему? Мир бы обратился прахом. Даже если бы Се Лянь захотел уйти, Хуа Чэн отпустил бы. Жил бы, будто ослепший – воспоминаниями о Солнце. Надеялся бы до самого конца, что увидит его еще раз.
Только одно желание он был не в силах исполнить – не мог перестать любить. За один лишь мимолетный взгляд он был готов броситься в пылающее пламя. Хуа Чэн заранее знал, что проиграет.
Се Лянь притянул лицо супруга ближе и поцеловал долгим, утешающим поцелуем, пытаясь забрать сомнения и страхи, а взамен оставить лишь нежность, покой и любовь, такую сладкую и тягучую, что в ней можно было утонуть подобно пчеле в чаше с медом.
– Саньлан не способен причинить боль – он умеет только избавлять меня от неё, – принц доверял до последней капли, до исступления.
Се Лянь вдруг сел и сбросил с плеч верхнюю часть одежд, обнажая спину, так же исполосованную, как торс и грудь – пронзали насквозь, чтобы наверняка. Хуа Чэн было потянулся следом, но замешкался: ему все еще казалось, что коснувшись отметин, он навлечет недоброе, словно Се Лянь вдруг рассыплется, останется лишь песком в руках.
Принц терпеливо ждал, пока Саньлан сядет напротив – близко, касаясь бедром, загораживая широкими плечами от солнечного света все увереннее льющегося из окна. Се Лянь осторожно взял руки демона в свои, поднес к своему лицу, потерся щеками, оставил несколько ободряющих поцелуев на подушечках пальцев. Он смотрел прямо в глаза, не отрываясь, не позволяя допустить ни малейшего сомнения: все правильно, все хорошо.
Хуа Чэн провел большим пальцем по нижней губе принца, по подбородку и ниже, устроил руки на острых линиях ключиц, трепетно обнимая шею дрожащими пальцами. Лбы супругов соприкоснулись.
– Се Лянь, – Хуа Чэн почти беззвучно выдохнул имя любимого, его руки обратились к молочным плечам, предплечьям, гладким, словно лепестки изысканных цветов.
Принц замер, позволяя любые ласки, боясь спугнуть. Он трепетал в ожидании таких желанных прикосновений.
Хуа Чэн приложился к шее – отчаянно, оставив багровую, наливающуюся бурлящей, живой кровью, метку, несбыточно мечтая, чтобы тело Се Ляня украшали только следы любви, не страданий. Наконец, он переместился взглядом к покрытому шрамами телу, впервые позволяя себе долгий, изучающий взгляд на места заживших увечий.
Они не были похожи на следы от ран, полученных в бою – те чаще бывали резаными, рассекающими кожу, как мазок тушью на бумаге. Шрамы Се Ляня не поддавались описанию. То, что должно было быть десятками плоских, продолговатых линий сливалось в неровное красно-сиреневатое месиво, выглядящее, словно увечья заживали без какого-либо внимания и лечения, воспалялись, разъедая остатки плоти еще больше. В итоге где-то кожа была искажена бугорками, где-то неестественными провалами, а местами вовсе напоминала ожоги.
Трудно было представить, что все эти повреждения были получены в один день. Труднее, что человек, демон или даже бог были способны такое пережить.
Се Лянь почувствовал, как супруг осторожно провел по груди, по самой кромке шрама, кончиками пальцев, едва касаясь, совсем не дыша. Затем целая ладонь бережно накрыла солнечное сплетение – самый израненный участок. Тепло и мягко. Принц блаженно зажмурился и положил свою руку поверх, не желая отпускать мгновение.
– Ваше высочество, – тихо позвал Хуа Чэн. – Се Лянь, я хочу касаться тебя, хочу тебя – любого. Люблю тебя любого. Любил бы, кем бы ты ни был: богом или демоном, человеком, прекраснейшим из цветков, камнем у дороги, безграничным небом над головой. Даже если бы тебя совсем не было, все равно бы любил.
Се Лянь внимательно слушал и все больше краснел. Это было необычно, Хуа Чэн умел говорить красивые слова, но предпочитал выражать чувства не пространными признаниями и дифирамбами, а тактильно, заставляя почувствовать кожей: касался рук, поглаживал, окутывал объятиями, целовал каждый раз особенно, так, что принц ощущал себя бесценным сокровищем. Касания были куда красноречивее слов.
– И твои шрамы тоже люблю. Даже если на них без боли не взглянуть, – Саньлан продолжал после продолжительной паузы, его рука оставалась там же, словно бы пытаясь защитить от чего-то.
– Не стоит... – Се Лянь осекся, наткнувшись на взгляд возлюбленного. Понял: сейчас не время для возражений.
– Потому что они часть тебя, такого неземного, чудесного. Умеющего прощать и жертвовать, дарить добро, пусть часто безответное. Так никто другой не умеет, – глаза Хуа Чэна искрились, эти мысли давно засели в его голове, теперь настало время им вылиться наружу. – Никто не заслуживает твоих страданий. Этот презренный демон больше не допустит.
– Саньлан не может быть презренным или недостойным, – принц понял, что все это время сильно, почти до боли, сжимал руку Хуа Чэна. Он ослабил хватку и устроил сверху вторую руку. – В моих глазах ты самый дорогой и самый любимый. Кто может быть достойнее? Ты оставался со мной, когда никого больше не было. Верил, когда я сам совсем утратил веру и достоинство. Ты жил ради меня. Но главное, ты – это ты. Рядом с тобой мне ничего не страшно.
Хуа Чэн знал, чувствовал, что это правда, был самым счастливым в этот момент. Он принялся покрывать поцелуями каждый сантиметр израненной кожи, изучая, лелея, нашептывая извинения и слова любви. Демон будто пытался напиться у чистейшего горного источника и не мог – ему всегда было мало. Се Лянь же позволял любые касания, отзывался на ласки, отвечал такой же любовью, тоже не мог насытиться.
Супруги еще долго не выбирались из постели, лежа в обнимку. Саньлан уткнулся в грудь принца и не отпускал – совсем бы никогда не разомкнул объятий, если бы это было возможно. Се Лянь мягко поглаживал затылок демона, расчесывал пальцами черноту волос. Больше не нужно было слов, их было сказано достаточно.