***
Море пахнет солью, водорослями, немного отдаёт рыбой, чем-то холодным и свежим, а ещё мокрым песком — не тем, что есть в детских песочницах. Сыпун из «дальних мест» был совершенно другим, он даже состоял из перемолотых ракушек и ещё чего-то. По крайней мере о последнем часто говорил Шура, а ему можно верить, ведь он «взрослый» и всё-всё на свете знает.
А морем пахнет Лёва. Сам он этого не знал точно, потому что никогда в осознанном возрасте не бывал на каком-то пляже, кроме того, что есть в деревне, на даче. Там имелся совершенно иной букет запахов, состоящий из тины, рыб и чего-то такого тёплого, что невозможно описать словами — это можно только почувствовать. Но ничего общего с этим Лёва, к сожалению или к счастью, не имел. Он иногда хотел иметь запах деревенской речки, ведь считал это красивым и приятным. А Шура говорил, что Лёва и так хорош, потому что мало кто может похвастаться «связью» с морем. Он предпочитал слушать Шуру, ведь тот за свои долгие (нет) годы повидал многое.
Лёва никогда не читал подробного описания морского запаха и просто верил словам родителей. Они не любили рассуждать на подобные темы и ограничивались простыми фразами: «Да, сын, ты хорошо пахнешь», «У тебя приятный запах, не переживай и не комплексуй из-за этого». А Лёва спрашивал не из-за каких-то внутренних терзаний, а из банального интереса и желания узнать чуть побольше от «мудрых» (с возрастом стало ясно, что все взрослые глупы) людей, проживших не один год жизни. А каждый «знающий» человек лишь отмахивался.
А потом в жизни Лёвы появился тот самый «мудрый» и «взрослый» Шура, готовый отвечать на любые вопросы и рассуждать о смысле бытия человеческого часами напролёт. И Лёва наивно ловил каждое слово, сказанное новым товарищем. Тот всегда с умным видом, гордо задрав голову, говорил и очень-очень много. Он особенно любил заводить монологи о положении в стране, о её будущем, заканчивая всегда одной и той же фразой: «Надо валить отсюда, Лёвчик. Ни в этом городе, ни в этой стране будущего ни у кого нет. И чем быстрее мы свалим, тем лучше будет». И Лёва даже не сомневался в правдивости этих слов и постоянно соглашался.
Шура любил рассуждать не только о политике, но и о музыке. Он играл на гитаре превосходно (на самом деле нет, просто тогда всё казалось иначе) и жаждал собрать собственную музыкальную группу. И Лёва, никогда по-настоящему не горевший музыкой, стал буквально напрашиваться в ещё несуществующий коллектив. Тогда Бортник писал стихи, которые Шура постоянно хвалил и называл «смелыми», имея ввиду непонятно что (с годами это не прояснилось). В конце концов Лёву взяли не только «стихоплётом», но и музыкантом. Пусть и умение пользоваться инструментом было на нуле. Шура как-то не обратил на это внимания.
Лёва заговорил с ним о запахах во время одной из прогулок. Шура тогда внимательно слушал, зажимая между губ вонючую сигарету. Её запах (вонь) полностью смешался с Шуриным. Тот пах орехами — ненавязчиво, но и не блекло. Лёва любил вдыхать эту странную смесь и мысленно отделять один аромат от другого. Подобное занятие напоминало распутывание узлов.
Сам Шура во время того разговора по-философски отметил, что Лёва пах не просто морем, а свободой и счастливым будущем. И тот вновь поверил, ведь причин для обратного не имелось. Во-первых, Шура ни раз и ни два бывал на море, поэтому он должен знать, как и чем оно пахнет. Во-вторых, Шура был «взрослым» и следовательно очень и очень умным. В-третьих, он был первым, кто говорил о Лёвином запахе с такой серьёзностью и погружённостью в беседу.
Лёва попробовал те самые вонючие сигареты под контролем Шурика. Тот сказал, что первый опыт курения самый важный, и он будет в корне отличаться от второго и последующих. И вновь Шура оказался прав: первая сигарета отпечаталась ярким воспоминанием на всю жизнь. Лёва тогда по незнанию и от желания покрасоваться сделал слишком сильную затяжку и зашёлся в громком кашле. В чувства привёл Шура и дал несколько важных советов, которыми Лёва будет пользоваться спустя годы.
С алкоголем познакомил тоже Шура. Он специально не наливал много, по-своему проявляя заботу и нежность. Но даже нескольких стаканов хватило Лёве на то, чтобы напиться и полезть целоваться. Шура сперва не сопротивлялся и даже активно отвечал: сам был пьян, ведь выпил намного больше. А потом резко отстранился и посмотрел испуганным взглядом, после чего сказал нечто вроде: «Лёвка, ты же совсем мелкий, а я с тобой… Чёрт, чёрт, Лёвка, да ты же пахнешь… Не ходи сегодня домой, оставайся у меня на ночь, а то ещё случится чего». В тот день Лёва ничего не понял, а на утро голова так разболелась, что стало как-то не до событий вечера.
Это потом, через несколько месяцев, папа вызвал Лёву на «серьёзный» разговор. Он крутился не вокруг вонючих сигарет или горького алкоголя. Вся тема состояла в разнице полов. О ней Лёва (до разговора) знал достаточно поверхностно, потому что являлся гаммой. Это тот самый вторичный пол, при котором не надо трястись из-за течек, гона и слабого обоняния. Гаммы могли и зачать, и выносить. Некто вроде универсалов, имеющих почти всегда лёгкий и ненавязчивый запах. Лёва знал всё это благодаря книжкам, которые пролистывал без подробного чтения. Папа же говорил о важности контрацепции и о том, что нельзя возбуждённым выходить на улицу. Лёва во время беседы чуть не умер со стыда: было понятно, почему папа вдруг решил затеять эту лекцию. Повезло — он хоть не стал показывать, как надеваются презервативы.
Именно после той беседы Лёва впервые задумался о вторичном поле Шурика. И по глупости задал вопрос напрямую, решив не бегать вокруг да около. И Шура спокойно ответил, что он тоже гамма. Для Лёвы подобное откровение стало своеобразным шагом к ещё большему доверию. Но, скорее всего, Бортник в то время всё слишком романтизировал и в силу юношеского максимализма воспринимал даже самые мелкие детали близко к сердцу, от чего часто страдал.
Лёва незаметно для самого себя стал считать запах Шуры самым прекрасным на свете. Вроде обычные орехи (кажется, фундук), но воспринимались они как нечто сверхъестественное и невероятное. Лёва полюбил во время вечерних прогулок выпрашивать у Шурика куртки. «Я опять забыл свою» — буквально скулил Лёва, и Уман под таким напором абсолютно всегда ломался и отдавал вещь. И она воспринималась как дар свыше. Лёва кутался в неё и вдыхал запах орехов, чувствуя тот самый вкус во рту. По телу пробегала приятная волна мурашек, а на душе становилось невероятно тепло и уютно. Это была не просто куртка, нет, она являлась чем-то родным и любимым, отчего в животе просыпались те самые бабочки. Но Лёва любил думать, что на душе у него кошки мурчат. Метафора с бабочками казалась слишком скучной и банальной. А чувства, вызываемые запахом Шуры, да и им самим, нельзя было описывать так просто.
Когда Лёве исполнилось шестнадцать, Шура начал задерживать объятия чуть дольше, чем положено лучшему другу. Он утыкался куда-то в Лёву, шумно вдыхал запах и просто стоял так несколько секунд. Но для Бортника они превращались в самые счастливые мгновения, во время которых весь мир замирал. Он покорно ждал, пока двое «друзей» закончат и отстранятся друг от друга.
«Тебе нравится как я пахну?» — как-то спросил Лёва, шагая по старой дорожке и кутаясь в «ореховую» куртку. Шура со свойственным ему пафосом задрал голову, создавая интригу. Она всегда идеально срабатывала на Лёве — он начинал нервничать, переживать и по-детски злиться на всё вокруг себя. Ну не любил он ожидание, особенно когда дело касалось настолько личных вопросов, что терзали ночами душу. А Шура будто издевался (в сорок выяснилось, что так оно и было).
И только спустя мучительные десять минут молчания Шура с важным видом, глядя прямо в душу Лёве, изрёк: «Лёвчик, ты пахнешь свободой, о которой я мечтаю уже три года. Как сам думаешь?». В тот момент Бортник ничего не думал и воспринял слова, как некую издёвку над своей любовью спрашивать странные вещи. Больше в этот вечер он ничего такого не спрашивал и почти всё время молчал.
И только находясь вдали от Шуры, его «ореховой» куртки и вонючих сигарет, Лёва понял, что тогда прозвучало своеобразное признание в любви.
***