Будет, наверное, глупо говорить что-то в духе «это началось больше десяти лет назад», но это действительно началось настолько давно, когда мы оба были маленькими, а ты, я бы пошутил, — ещё меньше.
— Сегодня на улице холодно.
Переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь согреться, потому что наивно решил, что раз уж на календаре весна, то и на улице — тоже. Вот и оделся, как дурак. Точнее, я даже не думал, что нужно надеть что-то теплее. Я спешил сюда. Ты любишь говорить, что я в быту младше тебя, что мне чаще нужно думать головой. Так и есть, что уж.
— Знаешь, мама вроде, наконец-то, успокоилась, — вздыхаю. — Теперь она сама меня зовёт домой на выходные, готовит мой любимый суп и запекает мясо. Всё будто снова на своих местах.
Опускаю голову, кутаюсь в высокий ворот свитера. Исподлобья смотрю на тебя. Ты на меня — нет, но я отчётливо представляю твой взгляд. В последнее время, когда смотрю в твои тёмные глаза, не могу удержаться от перемотки ленты воспоминаний. У нас их, воспоминаний, так много, что зачастую я выпадаю из реальности на добрые пятнадцать минут, а потом насильно себя выдергиваю. Каждая мысль предательски начинается с «а помнишь…»
А помнишь, как мы встретились впервые?
Мне было десять. Тебе — восемь. Худой мальчишка с взъерошенными волосами набрался смелости постучаться в музыкальный класс, поговорить с незнакомым старшим мальчиком, мной. Я бы застеснялся, а вот ты — нет. И это стало судьбоносным решением. Громко звучит? Пусть. Я слишком долго был тихим.
Поначалу ты показался мне жутким прилипалой и слишком уж активным ребёнком. До «официального» знакомства я замечал, что ты иногда приходил к кабинету и подсматривал, а когда я чувствовал спиной твой взгляд и оборачивался, сразу же убегал. После же — ты едва не приклеился и болтал-болтал-болтал, уши иногда в трубочку скручивались. Помню и про уроки то интересные, то скучные, и про энциклопедию о динозаврах, и твои фигурки тех самых динозавров помню. Одну храню до сих пор — твой первый мне подарок.
Два года разницы тогда казались едва не пропастью, но как-то быстро через эту пропасть перекинулся мост — школьное пианино. Помнишь, как мы играли после уроков ещё тогда, будучи совсем маленькими? Уверен, что помнишь. Ты даже гаммы изучал с удовольствием, в отличие от меня.
С лёгкостью и в красках могу воспроизвести в памяти тот день, когда я, десятилетний шкет, с очень серьёзным видом пришёл к школьной учительнице по музыке и попросил, чтобы ты занимался со мной. Тараторил что-то про деньги, которых нет, про родителей, которые не хотят поддерживать интересы, про то, что я могу и сам доплачивать за второго ученика. Готов был уже тогда каждую копейку карманных денег беречь, чтобы ты занимался тем, чем хотел. Сейчас мало что изменилось.
Заботиться о тебе стало естественным, необходимым.
— У меня так болит голова, — ты сидел раскрасневшийся, как рак, таким я тебя не видел ни до, ни после, потому и запомнил, — и жарко.
Я тогда не особо долго думал, всё было предельно просто. Одна дорога, один путь — прямой, без поворотов и ухабов. Подсел ближе, обхватил твои щёки, чтобы было удобнее, и коснулся губами горячего лба, к которому даже чёлка прилипать уже стала. Твоё состояние тогда было видно невооружённым глазом и издалека, но… мне было одиннадцать.
— Что ты делаешь? — ты тогда шарахнулся от меня, хмурился долго, из-за этого выглядел старше.
— Мама так делает, когда мне плохо. Она говорит, что если лоб горячий, значит, поднялась температура и нужно пить таблетки.
Когда учительница пришла, сразу засуетилась, испугалась даже. Тебе вызвали скорую, госпожа Ким поехала вместе с тобой, а я просидел в кабинете те полтора часа, которые у нас должно было идти занятие. Мама ещё не знала, что на дополнительных уроках я не один. Уже сильно позже я узнал, что учительница тоже не сказала моим родителям, что индивидуальные занятия таковыми больше не являются. Ещё позже я стал предполагать — почему.
В тот же год я узнал, какая у тебя семья. Смысл слова «неблагополучная», звучавшее в разговоре моей мамы и Хосока, представлялся очень смутно, без каких-либо деталей, кроме необъяснимого внутреннего понимания. Я просто чувствовал, что что-то не так.
— Юнги, а ты уже написал письмо Санте? — я сидел на парте и крутил в пальцах пуговицу на пиджаке, то есть, ничего не делал, только думал о чём-то. Никак не ожидал услышать подобное.
Письмо Санте? Мне на тот момент уже почти двенадцать было, без трех месяцев, какой Санта? Мама уже по-взрослому спрашивала о том, что бы мне хотелось получить на Рождество в подарок. Да, красивая коробка появлялась на следующее, после праздника, утро под наряженной пышной ёлкой, но я-то знал, что её туда бережно спрятали родители. Однако ты выглядел таким приятно взволнованным…
— Нет ещё, а ты?
— Я, ну, — ты жевал нижнюю губу и отводил взгляд в сторону, как только сталкивался с моим, — да, но я же пишу с ошибками.
Причинно-следственная связь в этом предложении для меня отсутствовала, дело было даже не в возрасте, хотя ты был более чем серьёзным.
— Ну и что? Все дети пишут с ошибками, мы же только учимся.
Знаешь, у тебя большие глаза цвета гречишного мёда. Когда я смог провести такую параллель, очень гордился собой. Звучит ведь красиво. И глаза у тебя очень красивые. Только это сравнение пришло ко мне в мои шестнадцать. Тогда, в одиннадцать, мне было всё равно. Ты был просто мальчиком для меня.
Я заметил в твоих руках порядком измятый белый конверт, только когда ты его мне протянул и следом затараторил так, что уловить суть было крайне трудно.
— Мне Санта в прошлом году ничего не подарил. Родители сказали, это потому, что я плохо учусь и пишу с ошибками, и он не понимает. Поэтому в этот раз можешь, пожалуйста, помочь мне? Ты же на два класса умнее меня. Можешь проверить моё письмо?
В тот самый момент я почувствовал себя старше, чем было на самом деле. Мне стало так отчётливо жаль, что твои родители именно твои, что у детей вообще бывают такие родители. Можно ли меня назвать сердечным человеком? Не знаю. Однако то самое сердце сжалось и облилось кровью. Хотя вполне возможно, что это я уже сейчас придаю старым событиям новую окраску, словно переживаю ещё раз. Боюсь, верить мне в таких вопросах не стоит.
— Х-хорошо, конечно, я помогу.
Ты засиял. Это я хорошо запомнил.
— Спасибо, спасибо, спасибо! Ты можешь забрать его пока что и посмотреть вечером, — улыбнулся и тут же закусил губу, отчего стал похож на кролика. Над тобой часто шутили, называя грызуном.
Я решил подойти к делу серьёзно. Однако не к родителям. К любимому старшему брату — Хосоку. Ему уже восемнадцать лет стукнуло, он совсем взрослый и точно поможет, ведь в школе хорошо учился, не менее хорошо учится в университете.
— Мне нужно проверить орфографию в письме твоего друга? — уточняет Хосок, откидываясь на спинку компьютерного стула. Тогда ещё никто не знал о нашей дружбе.
Я киваю и протягиваю конверт. Сам письмо ещё не открывал.
Хосок разворачивает альбомный лист и начинает бегать глазами по тексту, написанному явно ещё детским, немного неуклюжим почерком. Лист просвечивает из-за яркого солнца, бьющего в окно позади Хосока.
Брат нахмурился и долго молчал, рассматривая конверт и само письмо. Я никак не мог предположить, что же там за желание такое, раз загрузило Хосока: машина на пульте управления? Новая игровая приставка (ну, тут уже моё сокровенное желание)? Поездка на аттракционы? Когда я открыл рот, чтобы озвучить хоть что-то, Хоби серьёзно посмотрел на меня и спросил:
— А Чонгук до Рождества придёт к нам в гости?
Этого я точно не ожидал. Чонгук никогда к нам не приходил, как и я к нему.
— А можно?
— Можно, — кивнул в подтверждение Хосок, — только предупреди меня заранее, что он придёт. За пару дней, ладно?
Я был слишком рад, что в гости придёт мой друг, а не дети маминых знакомых, с которыми всегда было тоскливо, что заметить грусть в голосе брата просто не смог. Да и не понял бы.
Хосок, к слову, попросил спросить у тебя, не будешь ли против, если он отправит Санте свое письмо, мое и твое вместе. Конечно, ты согласился.
А потом, когда всё же пришел ко мне в гости, нас троих ждал настоящий сюрприз — большая коробка с пышным бумажным бантом, а внутри поверх всех подарков яркая записка, подписанная «Сантой», которую доверили прочитать именно тебе.
— Дорогие ребята! Я прочитал ваши письма и очень обрадовался вашим успехам в этом году. Вы большие молодцы! Веселого Рождества и счастливого нового года. Санта.
Именно Хосок научил меня творить чудеса и верить в них. Когда, через четыре года, я что-то искал в его комнате, — на тот момент он уже полностью переехал в съемную квартиру недалеко от места работы — случайно нашел старый знакомый конверт.
Почерк узнал сразу же, как и карандашные аккуратные исправления.
«Здравствуйте, Санта!
В этом году я очень старался вести себя хорошо и усердно учиться, но мне тяжело даётся математика, простите, пожалуйста. В прошлом году я хотел получить игрушечного динозавра как в Истории игрушек, но теперь я хочу просто новые фигурки динозавров! Стегозавров, дипло деплот летающих динозавров. А ещё у меня есть желания для других. Мы с Юнги дружим, и я знаю, что он сильно хочет тот комикс, который много стоит, Санта, можете, пожалуйста, подарить его ему? Он всегда делится со мной обедом и иногда даже дарит коллекционные карточки с черепашками-ниндзя! Это одно из моих желаний. Второе: моя мама говорит, что папа её сильно расстраивает, она часто кричит и ругается. На меня тоже. Говорит, что упустила много возможностей из-за нас с папой. Можете подарить маме какую-нибудь возможность, чтобы она стала счастливой? Мама давно не улыбалась, а папа. Ещё сестрёнка сказала, что не будет писать вам письмо сама, потому что у неё не получается красиво, но она хочет какую-то куклу из рекламы. Барби вроде. Большое спасибо.
Письмо написал Чон Чонгук».
***
Мне уже четырнадцать, тебе — только двенадцать. Конечно, условия вынудили тебя взрослеть раньше, чем положено, поэтому я иногда забываю, что ты на целых два года младше. Родители украли даже детство.
— А кем ты хочешь быть, когда вырастешь? — ты имел привычку смотреть в широкое окно на залитый солнцем двор, когда спрашивал о чём-то важном.
О важном чаще всего мы говорили в одном и том же месте. Тот музыкальный кабинет стал нашим убежищем, местом встречи, как угодно. Нам даже давали ключ от него, погнутый немного, с царапиной на кончике.
— Мама говорит, что я стану талантливым пианистом.
Зная, как ты любишь музыку, хоть и не считаешь это чем-то, в чем ты мог бы добиться успеха, мне всё равно стыдно озвучивать ответ, а ты улыбаешься широко и лучисто.
— Ого. Здорово! Буду приходить на твои концерты.
Я тогда кивнул, хотя на душе кошки скреблись. Ты спросил, кем хочу быть я, а в ответ получил планы моей матери на мою жизнь.
Ответ на встречный вопрос забыть уже вряд ли получится.
— Я хочу стать полицейским или юристом, или кем там ещё. Хочу сажать в тюрьмы плохих людей и своего отца.
Тогда мне отчётливо стало понятно, что моё желание быть рядом с тобой прописано не детской дружбой, а непонятным чувством, которое тяготило меня ещё несколько долгих лет без объяснений.
***
Когда в твоей семье — никогда даже мысленно не мог так назвать тех людей, с которыми ты вынужденно жил — всё стало совсем трудно, ты понял, что мой дом эквивалент убежищу, где тебя обогреют, накормят, обнимут и пожалеют. На самом деле мои родители поначалу были против нашей дружбы, но, как оказалось, Хосок вовремя сгладил углы, как и всегда.
Тебе было тринадцать, когда впервые пришло в голову, около полуночи прийти под моё окно и начать кидать маленькие камушки в стекла.
Мне нужно было лечь спать пораньше из-за предстоящего концерта. Я крутился по всей кровати, путаясь в одеяле (точно могу описать события такой давности потому, что каждая ночь перед очередным концертом была именно такой), когда услышал странный стук.
Злостно дотопал до другой части комнаты, отодвинул штору и… замер. Внизу стоял ты. Перебирал камешки в руках, мялся, когда заметил меня. Ты был одет во что-то мешковатое, в темноте вовсе не разобрать, я даже не могу сказать, как узнал в тебе Чон Чонгука, а не обыкновенного вора. Просто… почувствовал.
— Можно к тебе?
Конечно, можно. Всегда можно. Можно даже без спроса. В ближайшем будущем можно даже- ладно, тогда я просто кивнул и хотел уже спуститься вниз, открыть дверь, как ты полез на перила, козырёк и к самому окну.
Даже в темноте было видно, что с тобой что-то не так. Всё не так.
— Мне, — голос дрожал. Я готовился к худшему. — Мне нужно… Я просто…
— Гуки, — ласковое обращение тебе очень нравилось, ты сам не признавал, но это было видно. Всегда чуть насупленным становился и губы поджимал, чтобы не улыбаться.
Гуки разнеживало тебя, поднимало настроение и веселило всегда, но не в тот раз.
— Я не могу больше так. Он… Он снова пьёт и крушит всё вокруг. Мама отвезла Юну на выходные к бабушке, а я-я не могу больше там находиться.
Ты практически задыхался от слез, чего в моем присутствии никогда не делал. Я совсем растерялся и всё, что смог — обнять тебя, внутри холодея от ужаса. В голове не укладывалось, не хотело умещаться происходившее. Для моего мира, мира Мин Юнги, это было невозможно и так непреодолимо далеко, однако так близко для тебя, Чон Чонгука. От этого и самому хочется плакать до сих пор, но тогда ещё больше хотелось спрятать тебя, сберечь, окутать теплом и заботой, потому что заслуживаешь, потому что я хотел хочу тебя защитить. Что я мог в шестнадцать без привлечения родителей к происходящему? Только если втихую от них поделиться своей комнатой, что и делал.
Ты приходил не очень часто, и мы совершенно спокойно делили одну кровать, благо у меня она достаточно большая. Вскоре некоторые твои вещи перекочевали на самые высокие полки моего шкафа, а конспирация по обходу комнаты Хосока по пути в ванную через некоторое время вовсе перестала быть необходимой. Он съехал как раз в тот период. Родители пару раз едва нас не ловили… звучит немного не так, как можно представить, верно? Однако до того, что «можно представить» нам ещё было далеко. Нас же просто ловили на топоте или излишне громком смехе, но либо мы настолько виртуозно выкручивались, либо родители по каким-то причинам предпочитали закрывать глаза в нужный момент — сути это не поменяет. Как и того, что я привязывался к тебе с каждым днем всё больше.
Нет, наша дружба уже тогда перетерпела много трудностей и пережила бессчетные ссоры, в то же время была крепкой настолько, что мне хотелось думать: она будет вечной; что мы с тобой в каком-то смысле родственные души. Однако то самое «непонятное чувство» стягивало меня узлами, будто я смотрю и не вижу чего-то важного. Прямо как сцена из приключенческого фильма, где герои проходят сквозь густой туман, что даже вытянутых рук не видно. Меня это очень пугало.
Ты имел надо мной огромную власть. Я ведь смотрел на тебя и тянулся, чем и как мог. Ты умел готовить базовые блюда уже в тринадцать — всегда говорил «я-то ладно, а вот Юна голодной не должна быть» — я стал тоже учиться, но позже. Гораздо позже. После долгих месяцев отторжения и желания перестать с тобой общаться вовсе. В моей голове такое творилось! В первую очередь должен признать, что помимо страха из-за твоего присутствия рядом, равно как и отсутствия, я ещё и завидовал. Казалось, что действительно сам ничего не могу, а ты умеешь и можешь всё; что не могу для тебя быть примером, хотя должен, я же старше. Вот когда обуздал свою удушающую зависть и гордость, тогда и стал тянуться к тебе по-настоящему.
Помню собственные первые неловкие попытки. Один из случаев раньше, казалось, станет последним гвоздём в гробу моего самоуважения. Сейчас вспоминаю с теплотой и не могу сдержать улыбку.
— Я тут, знаешь, — неловко мнусь на месте посреди кухни в собственном доме. Мне пятнадцать, ещё из рук всё валится, ещё сам по себе несуразный, но стараюсь, — решил поучиться готовить. Не то чтобы я не умею! Просто проголодался.
Ты на меня смотришь со смешинками, кусаешь губу, чтобы не рассмеяться, а потом мы оба подлетаем к сковороде, на которой яичница уже шипит и чернеет.
— Не так уж и сильно подгорела, — тянешь ты, стараясь сгладить углы.
Никогда не понимал, откуда в тебе столько такта в твои-то годы было? Кто тебя научил быть искренне внимательным, добрым и заботливым? К сожалению, твоя семья подобными ценностями не промышляла. В ней вес имела физическая сила, громкий голос и новая доза алкоголя.
Хосок научил меня творить чудеса, а ты научил быть мягче, чувствительнее. Старался научить дорожить и беречь.
***
Лет примерно с шестнадцати я стал чаще думать о том, что наши жизни сложились несправедливо и неправильно, что нас стоило бы поменять местами ещё при рождении. Иногда казалось, что я занимаю твое место.
И тогда же в нашей дружбе пошли трещины. Сначала это проявлялось в том, что в школьных коридорах ты, как только меня видел, убегал с ребятами из параллельного класса под громкий смех и свист. Я был только рад, что у тебя наконец-то появились друзья, с которыми интересно и весело проводить время. Однако потом ты перестал приходить в музыкальный класс. Тогда мы уже года два как не занимались с госпожой Ким — она уволилась из школы — и просто играли по очереди: я тренировал свои нудные произведения, а ты находил в интернете и разучивал ноты популярных и любимых песен. Без твоего присутствия, голоса, смеха, тихой ругани, когда пальцы не слушаются, кабинет становился совсем пустым и холодным.
Один раз я всё-таки выловил тебя посреди школьного коридора в толпе других учеников. Потянул за руку в сторону тихого угла рядом с пустующим классом и спросил напрямую, что тревожило, выдал единым потоком свои мысли, но совсем не те, которые на самом деле хотел. Наговорил тебе ерунды, как обиженная девчонка, а ты ответил только, что сильно устаёшь, что у тебя встреча с друзьями, что уроков завал и далее по списку нелепых оправданий.
Зато в одиночестве, у меня появилось время подумать. Разложить по полочкам весь тот бардак, который находился в месте, которое называют душой, вероятно. Искал по всем запыленным и тёмным углам ответы на собственные вопросы.
Почему рядом с тобой настолько хорошо, что хочется ловить каждую улыбку и быть её причиной?
Вероятно потому, что видеть своих друзей счастливыми — здорово?
Почему, когда вижу, как тебя касаются друзья, обнимают, хлопают по плечу, наваливаются сверху во время общего смеха, чувствую жгучее раздражение, злость (такую, что хочется оттащить всех этих дружков куда подальше)?
Вероятно потому, что я слишком долго был твоим единственным другом и слишком привык.
Почему тогда по ночам я представляю, что ты снова пришёл — залез через окно, переоделся в «домашние» спортивные штаны и широкую футболку, которая зачастую во сне у тебя слегка задирается, и лёг рядом, коснувшись лбом моего плеча?
Мы никогда во сне не обнимали друг друга, это было бы странно, не правда ли? Однако какой-то тактильный контакт был всё равно: лбом в спину, рука, как бы «случайно» касающаяся любой части тела, переплетенные пальцы, в то время как мы по разные стороны одной кровати.
Ответ пришёл ко мне через ещё десяток вопросов, адресованных самому себе, и неделю мозгового штурма. Мама, конечно, заметила моё необычное состояние. Наверное, я был похож на компьютер, на мониторе которого уже битый час обновляется кружок загрузки. Так я себя примерно и чувствовал, пока не увидел тебя, идущего в мою сторону с яркой улыбкой. Ты шёл так, будто мы попрощались только вчера, хотя на деле почти месяц не общались, а в моей голове то самое загрузочное окно резко сменилось следующим экраном:
Я люблю тебя.
Крупными буквами. Имитацией моего слегка корявого почерка.
Мы тогда помирились достаточно быстро. Я подулся из вредности и заметил, что вести себя ты стал несколько по-другому, но не придал значения. Мне было на тот момент достаточно того, что мы снова видимся в музыкальном классе, по выходным играем у меня в комнате в приставку и гуляем вечерами. Однако за два года мы изменились, как и за предыдущие два года и ещё раньше… мы быстро росли.
— Знаешь, мне иногда кажется, что я бракованный, — теперь шестнадцать уже тебе, только исполнилось, а моя жизнь только-только начала разваливаться на части. Ты хмыкаешь, поднимая один уголок губ вверх.
Я бы хотел прямо сейчас оставить там отпечаток своих, это было бы единственной мыслью, если бы смысл слов не дошёл. Не преобразовался из звуковых волн в электрический сигнал и не переформатировался мозгом, чтобы незримо ударить под дых.
Это было совсем недавно, если судить по ощущениям. Более чем давно, если — по ленте времени.
— Что? С чего это?
Ты, мой человек, считаешь себя неудачной копией, сломавшимся товаром. Выдыхаешь, будто выпускаешь весь накопленный воздух за время сомнений. Не смотришь в глаза, а я бы хотел. Очень.
— Я просто… Ладно, не могу подобрать слов, да к тому же не хочу грузить тебя.
И это самое неприятное. Когда ты замыкаешься, закрываешься, огораживаешься, и чем дальше, тем больше появляется заборов, стен и живых изгородей между нами. Они стали появляться ещё тогда, в мои шестнадцать, твои четырнадцать.
— Эй, ты меня не грузишь, слышишь? Если бы я не хотел тебя слушать, то ещё лет пять назад послал бы.
Вот тут улыбаешься, и становится чуть легче. Ну, как ты можешь думать про себя подобное, когда я тебя смыслом считаю? Такого «бракованного», «проблемного» и драчливого иногда — абсолютно любого.
— Точно, это похоже на тебя, — киваешь, смущённо улыбаясь, и заламываешь пальцы. Хруст заставляет меня передергиваться, но тебе можно, если так уж хочется. Говорят, вреда для здоровья особо нет.
— Так что случилось?
— Не знаю. Ничего особого вроде, — пожимаешь плечами, а я накрываю твою ладонь своей. — Просто всё чаще думаю, что ты добился того, что скоро уедешь в другую страну учиться, а я останусь здесь со своей успеваемостью чуть выше проходного балла. Глупо это как-то.
Почему-то мне показалось, что между строк читалось «останусь один», и, видимо, ты уловил изменения в моем взгляде. Резко выпрямился, переплел наши пальцы, снова затараторил, а на лице появился забавный испуг.
— Я не давлю на жалость! Не отговариваю и не вешаю на тебя какую-то вину, хорошо? Это просто мои глупые мысли. Прости, я-
— Я понял, всё хорошо. Ты ещё можешь вытянуть оценки и подготовиться к экзаменам. Не так: ты сможешь это сделать. Слышишь? Я с тобой, даже если не рядом.
Ты опустил голову мне на плечо, носом уткнулся в шею, мне оставалось только прижать тебя ближе.
Это в целом тяжелая для меня тема, которую я, будучи ещё ребенком с богатой фантазией, старался избегать даже в собственной голове. Воображал перед сном что угодно, лишь бы не думать о том, что скоро очередной концерт, что мама будет снова стоять и слушать каждую ноту на вечернем моем личном занятии, ведь я всегда занимаюсь музыкой мало. Меня от неё тошнить начало еще года три назад, я хотел попробовать что-то новое, абсолютно другое, но череда ссор, даже моих слез, ничего не дала, кроме ещё большей бдительности со стороны мамы. Папе всегда было по большому счёту плевать, стану я гениальным пианистом или нет. Лично я себя ни гениальным, ни пианистом не видел, как и не вижу сейчас. Вижу себя потерянным, загнанным в угол, но уже достаточно взрослым, чтобы тявкать в защиту собственных интересов в ответ на страшный лай родителя.
— Для тебя открыт такой путь! Ты собираешься упустить возможность добиться чего-то в жизни?!
И ведь понимаю: она не со зла, не оттого, что хочет навредить, загубить, нет. Мама знает, сколько сил вложено, потрачено, и какой ценой мне досталось то, к чему она стремилась. Вот, где треснула идеальная поверхность, отражающая желанную жизнь.
— Я не хочу этим заниматься! Мне не нравится! Я ненавижу всё это! Меня уже тошнит от музыки.
Слышали бы это в комиссии, на прослушивание к которой меня заставили пойти. Если честно, я воображаю, что остаюсь здесь, не уезжаю ни в какую Германию, поступаю в университет на что-то вроде музыкального продюсирования — по секрету скажу, что на самом деле не так уж меня и тошнит от музыки в целом, лишь от игры на чёрно-белых клавишах, фраках прямиком из семнадцатого века и атмосфере показательной аристократии. А ещё чаще я воображаю, что мы с Чонгуком живем в съемной квартире. Вместе. Оба ходим на учебу и делим одну комнату и кровать тоже одну. А ещё самая страшная тайна, о которой и думается-то только ночью, что он меня тоже любит, как я его.
Знаю, что он дружил и встречался с одной девчонкой из параллельного класса, но причину их разрыва так и не озвучил внятно. Только сказал, что понял что-то важное и не может обманывать ни всех вокруг, ни себя.
— А чем хочешь? Чем ты ещё можешь заниматься, Юнги? — всплескивает руками мама с видом великомученицы. — Ты можешь стать профессионалом и потом — делай, что хочешь. Играй в оркестре, преподавай в музыкальной школе, занимайся частными курсами, что твоей душе угодно!
Не могу сдержать смешка. «Что моей душе угодно» звучит просто как её тщательное планирование моей жизни. Не услышать чёткие пункты просто невозможно.
Первое: отучись заграницей, получи престижное образование.
Второе: вернись домой и выступай среди таких же застывших в чужом времени личностей.
Третье: вот ты и набрался опыта, чтобы стать востребованным и интересным педагогом, можно позаниматься и этим.
Четвертое: вероятно, к тебе уже выстраиваются в очередь родители, подобные мне, поэтому ты будешь учить именно их детей.
Если вдуматься, звучит, конечно, здраво, прагматично. По-взрослому. Может, я бы и не был против, так как своей большой мечты не имею и не чувствую себя «предназначенным» для какой-либо деятельности, но… «Но» здесь достаточно много.
«Но» мне это агрессивно навязывали с самого детства. «Но» за меня всё решили, не предоставив право выбора собственного пути, а ведь именно этого, наверное, хочет каждый. «Но» я очень боюсь уезжать далеко от дома в одиночку, мне дороги мои родители, друзья и привычный уклад жизни. «Но» мне до мнимой ломоты в костях обидно, что слышать и слушать меня не хотят, из-за этого, видимо, и происходит «подростковый бунт», который я не в силах остановить. «Но» здесь у меня есть и любимый человек, который нужен мне и которому нужен я.
— Я хочу попробовать что-то новое.
Сколько раз подобная фраза уже была произнесена в спорах? Гадать не приходится, каким же будет ответ.
— Юнги, мы об этом уже говорили! Неужели тебе не жаль столько потраченного времени? Столько сил и средств мы с твоим отцом вложили в музыкальное образование, и ты хочешь пустить всё коту под хвост?
Мне остается в сотый раз вздохнуть, закатить глаза, развернуться к выходу, чтобы сценарий был исполнен в полном объеме, но происходит разрыв шаблона.
— Или это всё из-за твоего дружка?
Так она ещё ни разу не говорила. Я останавливаюсь, и по моей реакции всем бы стало понятно, что это попадание в яблочко.
— А я давно уже говорила, что вам нельзя общаться. Он, этот беспризорник…
Знаю, мама никогда не питала теплых чувств к Чонгуку, однако подобное отношение проявляется впервые. Это действует на меня, как красная тряпка для быка. К остальным колким фразам, догмам её собственной церкви и нравоучениям я давно привык, а к тому, что она может зацепиться за моих друзей — нет.
— Его зовут Чонгук, — поворачиваюсь и действительно злюсь, — он не беспризорник.
— Хорошо, сын алкоголиков. Прекрасный друг! В любом случае, школьные друзья остаются в школе, неужели ты об этом не знаешь?
Знаю. Также знаю, что нужно уметь держать себя в руках и язык за зубами, но знать не значит делать.
— Я люблю его.
Дальше помню только звук хлесткого удара, горящую половину лица и собственное удивление от всего и сразу: мама впервые ударила так сильно, я впервые произнес это вслух, пришел отец, были долгие разбирательства… Меня оставили в покое, сказав пойти отдохнуть.
Несколько дней ещё у нас дома царила гнетущая, напряженная атмосфера. Мама со мной не разговаривала. Отец только вздыхал и поджимал губы, словно давно уже предполагал, что я не оправдаю его надежд. Впрочем, к чему здесь «словно». Не такой каминг-аут я предполагал. Подобное казалось настолько далекой перспективой, что даже задумываться было странно и как-то неловко.
Смотреть тебе, Чонгук, в глаза я тоже почему-то нормально больше не мог. Ты спрашивал, что случилось, и что я мог ответить? Мне будто отрезали язык, однако мысль о признании не давала покоя. Раз уж всё вокруг меня покрывается трещинами и осыпается, то чего тянуть?
В пятницу, когда я пришёл из школы, мама выглядела уже гораздо спокойнее, а папа ещё не пришел с работы. Она тогда долго смотрела на меня. Видимо, оценивала впервые как живого человека со своими мыслями и чувствами.
— У тебя это пройдет, — тихо заговорила, скорее, сама себе, а я молча слушал. — Твоя, так называемая, влюбленность. До поступления ещё почти год, советую тебе взяться за ум и подумать о своих перспективах на будущее.
Очень хотелось поверить словам о том, что это «пройдет». Меня слишком вымотало абсолютно всё. Однако мысли о «скором исцелении» от чувств выветривались из моей головы, как только твоя, Чонгук, ложилась на мое плечо или колени, когда ты особенно не высыпался. Даже в нашей общей компании, состоящей из ребят как постарше, так и помладше, быстро привыкли к тому, что мы «в комплекте» или «склеенные». Мне, если честно, всегда нравились их шутки, ведь они намекали на то, что мы вместе, а ты поначалу злился, потом краснел.
— А вы слышали, что Дахен и Рюджин встречаются?
Мы выбрались всей гурьбой в караоке и уже напелись вдоволь, точнее, мы с тобой вообще не пели: это Сокджин с Намджуном старались в основном, Чимин танцевал вместе с Хосоком под странные завывания. Мы же сидели на диванчике, пока ты не положил привычно голову мне на колени. При всех такое случалось редко, но компания у нас спокойная и хорошая на самом деле, так что переживать не о чем было.
— Которые с тобой на допы по математике ходят? — вопросом на вопрос прилетает от удивленного Хосока Сокджину.
— Ага.
— Вам не кажется это… неправильным? — вкрадчиво уточнил Хосок в повисшей тишине, совсем не вяжущейся с атмосферой в комнате и цветной подсветкой. На лице каждого время от времени появлялось яркое пятно, подсвечивающее мимику.
— Нет. Какая разница, если они любят друг друга? — ты выпрямился, и мне пришлось убрать руку из твоих волос. Пальцы там сами запутались, честно.
Коленям и руке стало холодно, а в горле от чего-то пересохло. До того момента мы ни разу ещё не поднимали тему нетрадиционных отношений. Не нравится мне ни «гомосексуальных», ни «однополых», ни тем более «гейских» или «лесбиянских». Оказалось, что тебе тоже не хочется как-то выделять и называть влюбленность одного человека в другого своего пола иначе.
Тогда ко мне снова вернулись навязчивые мысли о признании, даже наш привычный тактильный контакт казался мне чем-то интимным, не в опошленном смысле, а самом невинном. Мне нравилось думать, что ты приваливаешься ко мне спиной не от усталости из-за постоянного недосыпа — ты устроился на подработку, чтобы хоть чем-то помогать себе и сестре, - а потому, что хочешь быть ближе. Иногда мы молча смотрели друг другу в глаза, длилось это несколько секунд, ощущалось в совершенно других единицах измерения. В твоем взгляде отражалось что-то, словно ты пытался безмолвно донести до меня важное сообщение, а я не знаю языка душ. После каждого подобного случая начинался очередной мозговой штурм, чтобы убедить себя, что все как обычно, что я выдумал то, чего нет.
А потом осталось полгода до экзаменов и поступления. Никого уже особо не волновали долгие объятия и улыбки, адресованные только друг другу даже в компании. Я беспрерывно готовился к экзаменам в школе и музыкальным прослушиваниям, практически не виделся с друзьями. Наши ночные посиделки, естественно, прекратились. Мама контролировала каждый мой шаг, и с тобой мы виделись лишь в школе. Этого было катастрофически мало, но ты, как всегда, был добрым, отзывчивым и всё понимающим… Чонгуком. Чонгуком, которого я люблю. Теперь уже ты приносил мне перекусы, которые готовил сам; иногда мы вместе занимались учебой, потому что, по твоим словам, «по одному скучно». Казалось, всё налаживается.
На самом деле я просто закрывал глаза на реальность и перспективу собственной жизни. Осознание, что я могу решать за себя сам, обухом ударило прямо во время того, как пришло письмо с новостями о зачислении меня на факультет искусства концертного исполнительства. Был ещё один громкий скандал, о котором вспоминать неприятно до сжимающихся челюстей. Тогда я впервые ушел из дома и попросился переночевать у Чимина.
— Ладно, давай отвлечемся. Расскажи, что у вас с Чонгуком? — слышно, как Чимин ёрзает, заворачиваясь в одеяло, а я хмурюсь. Сон как рукой сняло.
— А что у нас с Чонгуком?
Настроения вести светские беседы не было, но желание узнать, о чём конкретно говорит Чимин, засвербело.
— Ну, вы встречаетесь или как? Всем из наших на самом деле интересно, — выдает на одном дыхании, а у меня легкие будто сжались и не могут снова раскрыться.
Я сам перестал быть на себя похожим. Казалось, что всё, к чему бы ни прикоснулся, рушится, разбивается, становится непоправимо испорченным. Моя «прозрачность», «очевидность» больно била, до того, что я стал избегать всех в попытке сохранить хоть что-то.
— Юнги, что происходит?
Мы будто поменялись местами, вернулись в то время, когда ты от меня бегал. У тебя вид побитого щенка, становится даже жаль, что не могу залезть к тебе в голову. Наверное, было бы проще, если бы между людьми мог образоваться канал ментальной связи. Я бы смог точно узнать, что происходит.
Вид у меня явно не очень, с утра в зеркале видел, ты оглядываешь внимательно и как-то ласково, потом поджимаешь губы, открывая вид на родинку под нижней, и переплетаешь наши пальцы в замок.
— Идём.
Кабинет музыки практически не изменился, в нем даже парты ни разу не меняли за эти годы, потому что практически не используются, благодаря построенному новому крылу. Только мы меняемся в застывшем во времени месте: увеличивается число возраста, соответствующе растёт организм и ещё куча всего. Отчего-то именно сейчас в висок бьёт осознание, что скоро всё это закончится.
Закончатся наши здесь посиделки, прогулы, разговоры, игра на этом чертовом пианино, за которым мы, я уверен — оба, больше всего любим играть в четыре руки.
— Давай поговорим.
Я вздрагиваю. Снова провалился в пучину воспоминаний. Кажется, что время сыпется песком сквозь пальцы, и ничего с этим не сделать. Даже сквозь наши сцепленные до сих пор ладони.
Шумно выдыхаю, поднимаю взгляд с рук, перевожу на твои большие глаза. Когда ты успел стать выше меня и научился смотреть так пронзительно, будто в самую душу?
— Давай. О чём?
Конечно, легче прикинуться дураком. Отсрочить неизбежное. Принять решение — это одно, реализовать его — совершенно другое.
— Юнги.
Черт, какой смысл в выстраивании плана, размышлениях о каждом слове, если в нужный момент всё теряется.
— Я люблю тебя, вот, что происходит.
Сказал. Взрыва не произошло, мир не разрушился, песок времени не перестал сыпаться, только лицо напротив моего вытянулось в удивлении. Ты и слова сказать не можешь, а меня словно что-то тянет за язык.
— Мама узнала и, конечно, запретила с тобой общаться. Сказала, это пройдёт, а я однозначно поеду в Германию, но это не проходило так долго, с чего должно сейчас? Ещё полгода, а она уже почти собрала мои чемоданы и не даёт прохода. Я не хочу, не хочу, не хочу…
Не замечаю, как начинаю судорожно повторять одно и то же, вовсе не то, что изначально хотел. Не замечаю и то, как начинаю шмыгать носом, а всё вокруг размывается перед глазами. Не сразу понимаю, что перехожу на рыдания в голос от эмоций, которые так долго сдерживал. Ни на что не обращаю внимания, пока не чувствую, как ты меня обнимаешь, руками успокаивающе выводишь узоры на моей спине, шепчешь в самое ухо, когда я затихаю:
— Я рядом, Юнги, все будет в порядке. Я тоже люблю тебя, слышишь?
Вот теперь мир остановился, и песок на пару долгих мгновений перестал тихо шуршать. А сразу после сердце забилось с оглушающим стуком, время вернуло свой ход, кажется, даже ускорилось. Запустился обратный отсчет.
Первое время все объятия, мимолетные касания, опущенные руки на плечи были с ощутимым налетом неловкости, но нам обоим нравилось. Всё словно встало на свои места, собрался пазл, последней деталью которого была яркая картинка взъерошенного тебя с покрасневшими губами после долгих поцелуев. Разговоры стали ещё дольше, ещё доверительнее, а расставания каждый раз отдавали тянущим нежеланием отпускать.
Умел бы я рисовать, те несколько месяцев стали бы моим неповторимым шедевром, возможно, который по достоинству оценили бы даже серьезные критики. Однако счастливых художников не так уж и много, и редко те самые шедевры создаются от радости.
По мере приближения моих выпускных экзаменов выдержка истончалась у всех. Мы с тобой даже стали ссориться. Конечно, на вопрос: почему я не могу просто никуда не уезжать, если мне это так противно самому? - ответить не получалось. Однако я работал над планом Б, в который иногда входили безумные фантазии о нашей с тобой счастливой жизни. Те самые мечты о съемной квартире подальше от наших родителей, большой и доброй собаке и безоблачном будущем.
А потом, когда я громко заявил, что бросаю курсы немецкого, что буду поступать у нас в столичный университет… тебя будто подменили.
— Прости, я вёл себя, как конченый эгоист.
Вот, что ты сказал одним вечером. Вместо моей комнаты теперь у нас было укромное место в парке рядом с мостом, который не использовали. Я взял тебя за тёплую руку, переплёл наши пальцы, как любил делать, и только открыл рот, чтобы возразить, ведь в моих глазах ты никогда им не был, но не успел.
— Сейчас, наверное, прозвучит так, как будто меня перепрошили твои родители, — ты скривился весь, усмехнулся как-то горько, — но я долго об этом думал. Ведь возможность получить иностранный диплом действительно выпадает не каждому. А даже если тебе совсем не понравится на том факультете, куда мама определила, ты через год сможешь перейти на другой. Станешь самым крутым продюсером.
— Какая разница, где становиться продюсером и получать диплом? Я могу и здесь.
— Но престижнее…
— Да к чёрту! И ты туда же!
Я несколько дней не мог найти себе места от накатившего раздражения, злости и непонимания, почему в меня никто не верит. Почему никто не слышит? Казалось, что все против меня. Таким преданным я никогда себя не чувствовал.
Конечно, мне было уже плевать на результаты экзаменов, на переезд, на собственную жизнь. Из-за перманентного напряжения у меня начались физические проблемы: головокружение, тошнота, температура. Я стал походить на живого мертвеца, даже кожа стремительно теряла естественный цвет, становилась едва не полупрозрачной.
Ты каждый день приходил в музыкальный класс, пытался поговорить, приносил гостинцы, которые сам готовил, зная, что это моя огромная слабость — твоя выпечка. На самом деле я любил наблюдать за тобой во время готовки больше, чем пробовать с каждым разом становящиеся всё лучше блюда, просто никогда не говорил. Я же приходил в этот класс, чтобы тебя увидеть, вот так глупо.
— Юнги, просто выслушай, если не хочешь говорить, — ты схватил меня за рукав форменного пиджака. — Нет, давай сыграем. Вместе, как всегда. Пожалуйста.
— Считай, что я уже уехал, раз ты так этого хочешь.
Я вырвал руку из хватки, и это момент «перелома». Голос задрожал, ты шмыгнул носом. Заплакал.
— У нас всегда так, да? Один бежит, второй догоняет. Иногда меняемся.
С того дня я не появлялся в старом музыкальном классе и видел твои большие, полные раскаяния глаза, лишь мельком в школьных коридорах. В груди, помимо уже имеющегося сада негативных эмоций ко всему вокруг, стали прорастать колючие стебли омерзения к самому себе.
Я потерял всё, что было рядом, чтобы обрести что-то где-то далеко. «Что-то». «Где-то». Чемоданы были уже собраны в прямом смысле, и эти неясные категории меня ожидали в ближайшие пару дней.
В ночь перед вылетом я не спал. Лежал на «своей» половине кровати и пялился в потолок, воображая, что всё происходит не со мной, пока от чувства жалости к самому себе снова не начало мутить.
Утром я жалко заплакал, когда увидел твое сообщение.
«Хорошего полета. Уверен, у тебя получится всё, что ты захочешь. Пожалуйста, не забывай заботиться о себе. Я верю в тебя. Мне жаль, что не смог это правильно объяснить. Стань счастливым там.»
Увидеться с тобой и извиниться перед вылетом у меня не было возможности. Хотя это отговорка. Я просто последний трус, ведь сообщение звучало, как прощание. Не на полгода до моих первых каникул, а навсегда.
***
— Сегодня на улице холодно.
Переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь согреться, потому что наивно решил, что раз уж на календаре весна, то и на улице — тоже. Вот и оделся, как дурак. Точнее, я даже не думал, что нужно надеть что-то теплее. Я спешил сюда. Ты любишь говорить, что я в быту младше тебя, что мне чаще нужно думать головой. Так и есть, что уж.
— Знаешь, мама вроде, наконец-то, успокоилась, — вздыхаю. — Теперь она сама меня зовёт домой на выходные, готовит мой любимый суп и запекает мясо. Всё будто снова на своих местах.
Опускаю голову, кутаюсь в высокий ворот свитера. Исподлобья смотрю на тебя. Ты на меня — нет, но я отчётливо представляю твой взгляд. Каждый раз, когда смотрю в твои тёмные глаза — последние полтора месяца они были для меня лишь на фотографиях, всегда с трудом переживаю командировки — не могу удержаться от перемотки ленты воспоминаний. У нас их, воспоминаний, так много, что зачастую я выпадаю из реальности на добрые пятнадцать минут, а потом насильно себя выдергиваю, как, например, сейчас.
— Я правда рад, что вы помирились, — наконец-то выходишь из открытой подсобки, вытирая руки. Улыбаешься широко, махнув головой, чтобы вылезшая на лоб прядь волос вернулась на место, а потом хмуро оглядываешь мой внешний вид, конечно.
— Она сказала, что потом, когда у нас будет время, хотела бы вместе поужинать. С тобой.
Родителям принять мой путь оказалось трудно, начиная от смены факультета и заканчивая отношениями с другим парнем, что ни одного из нас не удивило. Мамины мечты о моей карьере за черно-белыми клавишами не сбылись, в отличие от моего желания помогать другим артистам с их музыкой. На отсутствие невесты и детей в ближайшем будущем - любом будущем - она упорно закрывала глаза, да и сейчас продолжает скорее всего, меня это не особо интересует.
— Если ты сам хочешь, то я согласен, — ты улыбаешься и подходишь, чтобы, пока рядом никого нет, поцеловать меня, но вместо губ почему-то выбираешь щёку. — Чёрт, ты ледяной! Если заболеешь, горячего шоколада не дождёшься.
— Эй!
Тихо смеясь, я бегу за тобой. Не как раньше: не от тебя и не к тебе, бегущему от меня. Мы бежим в одном направлении на расстоянии вытянутой руки. Уже как пять лет я за тобой, иногда впереди тебя, но чаще всего — рука об руку. Мы выходим из пекарни, в которой ты отрабатываешь последний месяц перед тем, как открыть собственную. Садимся в машину, чтобы поехать домой, в нашу квартиру. Это и есть, кажется, первые серьезные результаты нашего марафона.
— Ну, а что с песней того парня — Ким Тэхена? Ты так и не рассказал толком.
— Нормально всё, записали, готовимся к премьере клипа. Думаю, у него всё получится.
И у нас всё получится. Не без трудностей, но со стороны наша жизнь уже выглядит как те самые мои юношеские мечты, а всё потому, что мне безмерно повезло, что ты решил их разделить со мной. Каждый из нас стал тем, кем является, благодаря множеству факторов, однако на первых позициях, с уверенностью могу сказать, у нас имена друг друга.
Ведь когда, только прилетев в другую страну, я позвонил тебе, чтобы слезно просить прощение, выложить все невысказанные откровения, которых скопилось слишком много, чтобы уместить даже в несколько часов беспрерывного разговора, ты мягко сказал:
— Юнги, спасибо. У меня сейчас начнется урок, я напишу позже.
Ты не подтвердил мои опасения, что «стань счастливым там» означало «я тебя отпускаю». Я понял, что это означало ещё один шанс, который упустить было нельзя ни в коем случае. Что я вовсе не один против всего мира, и любой выпавшей возможностью стоит воспользоваться.
Забавно, что я всю жизнь учусь у мальчишки младше меня.