Космос был огромен, молчалив и безграничен, и маленькую спасательную капсулу отделяло от него только силовое поле. Еды, воды и пространства внутри было на одного, а их — двое. Старший брат и младший, или, как предпочитал Мол — учитель и ученик. Саваж не возражал, ему было всё равно, как брат его назовёт — лишь бы не уходил больше. Впрочем, куда ему было идти в открытом космосе?
Капсула медленно, почти неуправляемо, но всё же плелась в сторону Датомира — единственного места, где братьев мог кто-то ждать. Саваж на это надеялся, потому что больше надеяться было не на что. Он начинал разделять неутолимую ненависть брата к Кеноби: стычка с ним стоила им руки и ноги на двоих, а ещё корабля, надежды и, возможно, будущего.
Взгляд Мола день ото дня становился всё более диким и отчаянным, временами он впадал в беспамятство, почти в безумие — как тогда, когда Саваж его нашёл. Смотрел в никуда невидящим взглядом, бормотал что-то бессмысленное, а придя в себя — начинал злиться. Боль, теснота и бездействие сводили его с ума, а дрейфовать так, с едва живыми двигателями, предстояло ещё недели две. К тому же, все запасы приходилось делить на двоих, а их и так было немного.
Немилосердно болела отрубленная рука, исходя зелёным туманом. Саваж отрубил бы её снова, только бы она перестала уже болеть. И ногу бы себе отрубил — чтобы отдать брату. Он бы и сердце вынул и отдал ему, если бы это помогло, но знал: не поможет. Вот если вырвать сердце из груди Кеноби и протянуть его, ещё тёплое и трепещущее…
Когда Мол с отчаянным злым рыком набросился на Саважа и попытался вцепиться ему в шею зубами, тот понял, что делать что-то надо прямо сейчас. И, придавив вырывающегося брата к жёсткому ложу всем собой, заткнул ему рот поцелуем. Не нежным, скорее отчаянным — но, как ни странно, это сработало. Мол сначала обмяк и перестал вырываться, а потом и ответил, укусив за губу — не сильно, но чувствительно.
Саваж оторвался от него, тяжело дыша. Глаза Мола снова были осмысленными, и в глубине тёмных зрачков полыхал огонь — так он обычно выглядел, когда строил планы мести Кеноби. Увлечённо.
— Пусти меня… ученик, — этого глубокого голоса нельзя было не послушаться, и Саваж ослабил хватку, готовясь получить по заслугам за неслыханную наглость, но Мол, освободившись, лишь поменял их местами, оказавшись сверху. Уцелевшая дюрасталевая нога Мола больно упиралась в бедро, но в глазах полыхала тёмная жажда, почти страсть, а усмешка не была злой.
— Ты полон сюрпризов, мой ученик, — голос бархатными вибрациями прокатился по венам, зажигая кровь, и Саваж выгнулся, отдаваясь рукам и губам брата. Мол сжимал сильно и грубо, оставляя синяки и глубокие кровящие царапины от ногтей, а поцелуи походили скорее на укусы, но когда он сомкнул руку на члене Саважа, тот кончил буквально через несколько сильных, резких движений — и жадно смотрел, как Мол слизывает с пальцев его сперму.
— Брат… — прохрипел он, приподнимаясь и пытаясь обнять Мола за талию, но тот скинул с себя его руку, оскалившись, как дикий зверь.
— Нет!
— Прости… но я лишь хочу, чтобы тебе тоже было хорошо, — сказал Саваж.
И запоздало понял, что Молу, скорее всего, никогда не будет «хорошо» в том смысле, какой он вкладывал в эти слова, и даже колдовство Матери Талзин не поможет. А всё из-за трижды ненавистного Кеноби!
— Но мне хорошо, — тем же вибрирующим, почти мурлыкающим голосом ответил Мол. — Мне нравится смотреть на тебя такого, мой ученик. Нравится, как ты отдаёшь себя мне, — Мол заставил Саважа снова рухнуть навзничь, ударившись головой о ложе, но это был такой пустяк. — Как принимаешь всё, что я тебе даю, — он провёл рукой вниз по груди и животу, а второй завёл целую руку Саважа ему за голову. — Как дрожишь, — сильно прикусил сосок, заставив резко вскрикнуть, — и как кричишь.
— Да, — прохрипел Саваж, снова чувствуя мучительно-сладкое возбуждение. Мол грубо поцеловал его, оставляя во рту металлический привкус крови. — Да! Всё… что угодно… для тебя… брат.
Мол гортанно рассмеялся и, отпустив его руку, плавно скользнул вниз и накрыл ртом истекающий смазкой член. Прятать зубы он даже не собирался, и острое удовольствие мешалось с болью, но так было ещё лучше. От Мола Саваж готов был принять даже смерть — не то что боль.
— Не сдерживайся, — хрипло прошептал Мол, выпустив член изо рта с мягким влажным хлопком, — кричи, мой ученик. Кричи. Отдай мне всего себя.
И Саваж кричал, раздираемый болью и удовольствием, и шептал «да», и «ещё», и «брат», а Мол смеялся вокруг его члена, и прикусывал головку, и ласкал языком и губами, и это было слишком, слишком, слишком…
Если бы Саваж умер прямо сейчас — он бы умер счастливым.
*
Космос, равнодушный, холодный и бескрайний, по-прежнему скалился из-за тонкой красноватой преграды силового поля, и Саваж оскалился на него в ответ. Мол дышал глубоко и ровно, распластавшись по его груди, и во сне его лицо было таким спокойным, каким никогда не бывало, пока он бодрствовал. Синяки и царапины на теле Саважа наливались ноющей болью, и разделённого на двоих одиночного пайка не хватало, чтобы полностью утолить голод и жажду, а до Датомира всё ещё оставалось чуть меньше двух недель унылого телепания без возможности совершить гиперскачок.
Ничто не изменилось — и изменилось всё. Исходящее от Мола спокойствие ощущалось даже во сне, а призрак безумия отступил и растворился в тенях по углам спасательной капсулы, которая сейчас была для Саважа всем миром. Но если он мог разделить этот мир на двоих с Молом — согласился бы и на вечность в этой капсуле, где были только они двое и бездонный космос.
Когда-нибудь они обязательно найдут Кеноби и убьют его, и Саваж сам вырвет из его груди сердце и растопчет. И тогда никто больше не будет стоять между ним и его братом. Никто.