— Эта деревня — величайшая тюрьма на Земле, — бурчит сердито Сехун, выдергивая сорняки с грядки. Новая бабушка его напрягла, лепеча что-то бодро на китайском, что он ни черта не понял, а после впихнула рабочие перчатки, пыльный мешок и подтолкнула к грядке. Тут росла клубника, наливаясь цветом и набираясь вкусом на палящем солнце. Сехун не побоится сказать, что она ядерная, потому что ягоды огромные, почти с его кулак, и алые, что режут глаза яркостью.
— Ты уже это говорил, — пожимает плечами Исин, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба и зачесывая влажные черные волосы назад. Солнце палило нещадно с раннего утра. В отличие от новоиспеченного брата, Исин пошел добровольно на бесконечную грядку еще в восемь утра. Помогать бабушке — дело святое. Помогать бабушке, которая отсыпет ему ароматной и сладкой клубники побольше, как любимому внуку, — вдвойне.
— Я и буду повторять это до конца лета. Потому что, блять, я застрял тут с тобой в чужой стране с посторонними людьми, которые используют меня как раба! Это обоюдное знакомство у меня уже в печенках сидит, веришь? — фыркает недовольно Сехун, дергая со всей силы колючие и многочисленные сорняки. Те крепко сидят в земле, зацепившись корнями, и не собираются вылезать. Сехун дергает и получает в глаз комок грязи, да колючку в дырку перчатки на большом пальце. — Я хочу обратно в цивилизацию.
Исин тяжело вздыхает и поднимает взгляд на Сехуна. Он не знал уже, как объяснить этому недоразумению, что тут обстоятельства против них. Пойти против счастливых и окрыленных родителей, все равно, что плюнуть от души в общую кастрюлю риса. Исин хочет объяснить толково, но тот повернулся своей задницей к нему и боролся с травой, поэтому получается говорить лишь так.
— Верю, но то, что ты это повторяешь, не изменит решения родителей. Мы теперь, как бы убого не звучало, одна семья. Я не виноват, что мой отец заметил твою матушку в ресторане, когда она выступала за фортепиано для гостей. И тем более не виноват, что он позвал ее на свидание, а она согласилась. Я понятия не имел об их романе вообще. Отец не отчитывается мне о своей личной жизни. Возможно, я бы заметил это сам, но меня поставили перед фактом, когда отец купил мне билеты в Корею. Так что, это твой проеб, дорогой мой.
— Еще раз так назовешь меня — получишь пяткой в лоб. Я дотянусь, не сомневайся, — рычит в ответ О, выпрямляясь. — И, да, о моем «проебе». Меня мать обрадовала в последний момент аналогично. «Сыночек, приезжай домой, у меня прекрасная новость», — передразнивает тон драгоценной матушки он, а после сплевывает в сторону, на злосчастную грядку. В горле пересохло от нехватки воды — трехлитровая бутылка ушла в оба рта по очереди за полчаса. — Хуевость, подумал я, когда увидел левого мужика на кухне. Нет, твой отец — мужик, что надо, но кто же знал, что у него есть сынок-сосок, — Исин закатывает глаза на это, а Сехун невозмутимо продолжает, — которого я ненавижу всей душой последние пару лет. Напомнить, почему? — Сехун оборачивается, сталкиваясь с потемневшими глазами Чжана.
— Обойдусь. Дери свои сорняки, мы до ночи должны управиться. Я предприму новую попытку вразумить отца, чтобы нас отпустили на все стороны.
— Ты вчера уже пытался, я слышал. А в итоге: «дети, вам свежий воздух нужен и отдых от соцсетей», — понижает голос О, а Исин невольно вздрагивает. И передергивает плечами невольно, сбрасывая воспоминания прочь.
— Я не уверен, что он поверит, что мы друг другу готовы перегрызть глотку. Мой отец уверен, что я тебя первый раз увидел чуть больше месяца назад. Перед свадьбой их, считай, — облизывает губы Чжан и наклоняется за новым сорняком. — Ладно, придумаю что-нибудь. А теперь дергай, иначе нас вздернут.
Сехун вздувает свои короткие волосы («три волосины» ласково обозванные Исином) на лбу и наклоняется следом, цепляясь за мерзкий сорняк с ярко-фиолетовым цветком. До него немного доходит, почему китайская бабушка не особо возилась с ними, растительными вредителями, дав вырасти клубнике.
Ждала бесплатную рабочую силу, чтобы после отравить этой самой клубникой. Мол, кушайте мои сладкие деточки, спасибо вам за помощь от рассвета до заката, чмок-чмок.
Годный план-банан, он одобряет. Поэтому Исин первый будет жевать это ягодное чудовище.
***
— Арбузика? — мурлычет бабушка, стоя за кухонным столом и нарезая различные овощи-фрукты. Исин опирается на косяк двери, щурясь и дыша как собака, будто марафон бежал, а на деле обгорел, получил солнечный удар и пропотел насквозь. Руки не спасли перчатки, а кепка оказалась бесполезной против солнца. Некоторым повезло меньше. Некоторых пришлось ловить в объятья и поливать из лейки, чтобы привести в чувство. Жаль только, что цветочки не полезли, может, добрее бы стал.
Сехуново тело доползло лишь до дивана и мерзко стонало, что у Исина уже голова кругом шла. Чжан еле дотащил его до домика - в школе он не был таким тяжелым и громоздким. Ох уж этот гормональный взрыв.
— А ты как думаешь, ба? — с улыбкой отвечает на родном языке Исин, выглядывая мгновенно в сторону гостиной. Ноги Сехуна все еще были полностью на полу. Сил у О точно никаких не было. Чжану приходится выглядывать сверху, чтобы уточнить про арбуз. Сехун вскидывает одну бровь и щурится подозрительно в ответ, вскинув по-дурацки голову. — Арбуз будешь?
Тот жалобно стонет в ответ, падая лицом в диван, чтобы в итоге с кряхтенением перевернуться на спину. Исин принимает это за положительный ответ, услужливо подкладывая под голову подушку.
— Не, ба, он уже на том свете, так что дай мне только, пожалуйста, - а сам тычет в здоровенные куски, берет нож и начинает чистить от полосатой кожуры, выкидывая в мусорку.
— Ты мудила, — возмущается слабо Сехун, совсем не осознавая тот факт, что говорил сейчас Исин на корейском. Возмущается он еще минут пять, пока сон не заманивает в свои сети, принося малоприятную дрему и боль во всех длинных конечностях.
Он не слышит совершенно, как бабушка укрывает заботливо пледом, как собирается, чтобы уйти к подругам, а тем более не слышит тихий разговор о том, что дом до утра в их распоряжении. Исин, аппетитно чавкая арбузом, провожает ее до самых ворот.
Тарелка с щедро нарезанным арбузом опускается задремавшему Сехуну на живот аккуратно. Чжан поставил аккуратно, стараясь не напугать. Не хватало еще, чтобы добро раскидалось по всему периметру. Исин присаживается рядом, причмокивая сладким лакомством, что сок течет уже по подбородку на шею.
— Ты мудила, - разлепляя глаза сообщает Сехун. Исин пожимает плечами, откусывая большой кусок арбуза и тыкая пальцем тому на живот.
— А ты повторяешься. Батарейки сломались на новые предложения? Я скоро соберу твой словарный запас и сравню с тем, что ты блаблакал в школе. Интересно даже, повысился мыслительный процесс или скатился в дно.
Уставший Сехун ничего не говорит в ответ, выковыривает черные зернышки и мстительно по одной щелкает в исинову сторону, жуя невообразимо сладкий арбуз.
***
— Слушай, отлипни от меня, мне жарко.
— А мне скучно. Телевизор лишь в этой комнате, где мне еще быть. Включи погромче, а то ни черта не слышно, что она там бормочет об этом Хуане своей подружайке.
— Где угодно на этом диване, но не на мне. Я даже скажу тебе: пожалуйста, Исинушка, лапушка, отлипни. Правда, даю стопроцентную гарантию мне ужасно душно, — скулит придавленный сбоку Исином Сехун, облизывая сладкие и покрасневшие от арбуза губы. Он не замечает зависший на нем взгляд. Не замечает, потому что глаза смотрят тупо в одну сияющую точку, именуемую телевизором.
— Я просто горячий растопил холодного тебя. Забыл уже об этой особенности? Постоянно ведь пользовался, едва становилось холодно.
Сехун сопит недовольно в ответ и тыкает ногтями тому под ребра, решив еще и поскрести, надавив посильнее. Исин морщится, напрягается, но как назло, не отодвигается. Наваливается сильнее, ладонью стискивая тощее бедро, а нос пряча в коротко стриженных волосах.
Сехуну бы вопить сиреной о нарушении личного пространства, но почему-то ему плевать.
***
Сехун слышит, как шуршит где-то сбоку Исин, копаясь в вещах, расшвыривая их по всем углам. Матерится на смешанном языке, но продолжает искать. О не знает, чьи именно вещи страдают, пока не замечает в тонких пальцах свои дорогие сигареты. Он спустил на них свои последние сбережения, потому что такую марку достать трудно. Можно сказать, что несколько незаконны, но другие не дают нужного ему эффекта.
Узкоглазое китайское недоразумение даже не вникает в это. Тырит и тырит, не стесняясь ни чуть чужого праведного гнева. Сехун может лишь сердито бухтеть с дивана, швырнув первое, что попалось под руку, в спину.
— Привычки старые возвращаются? Не припомню, чтобы ты курил у нас дома, когда гостил.
— Старые привычки возвращаются со старыми знакомыми. Что твое, то мое, если ты помнишь, конечно.
Сехун сползает с дивана неуклюже, ойкая и постанывая, выползая наружу под едкое: "эротичненько, как раньше", на свежий воздух, обдавший мокрое от пота тело, прохладой. Исин двигается в сторону, но приваливается нагло горячим плечом к его. О невольно вздрагивает, приходя в себя окончательно.
— Старые привычки, — замечает Сехун снова, выдергивая нагло из исиновых пальцев сигарет, чтобы сделать глубокую затяжку. Ухмылка Исина в этот момент — тоже старая привычка. Они так и дергают друг у друга несчастную длинную и тонкую сигарету, пока губы нелепым образом не смакуют друг друга, передавая остатки расслабляющего дыма.
***
— Я ненавижу тебя. Ненавижу всей душой, — признается Сехун под градусом, глотая непонятно откуда найденный Чжаном японский саке. Исин мило улыбается, светя знакомыми ямочками, и косится по очереди на разные полочки по разные стороны. Понятно без слов, что о заначке старших в курсе. — Ты все испортил между нами. Абсолютно все испортил, Чжан Исин. Ты, не Ким, а именно ты.
Исин аккуратно крадет из-под его рук стопку, делает скромный глоток и подпирает щеку кулаком, чтобы уставиться внимательным взглядом на собеседника. Сехун мастерски игнорирует, утаскивая стопку обратно к себе. Его очередь пить.
— Ага. Знаю. Мне жаль. Мне правда жаль. Чертовски жа-а-аль, — О качает отрицательно головой, не верит ни сколько, но в глаза Исина не смотрит. Его взгляд направлен лишь на прозрачную горьковатую жидкость. Знает, как тоскливо может смотреть тот, когда провинился. Знает и пользуется. Сехун больше не попадется, но руки сами собой двигаются к Исину. Тупое ноющее желание в груди — возьми скорей, придурок, сейчас можно.
— А еще я солгал тебе, — после короткой паузы подает голос Исин, рукой задевая сехунову. Желание сбывается коряво, но Сехун выжидает, рискуя поднять любопытный взгляд. Он не совсем понимает о какой лжи из тысячи говорит сейчас он.
Чжан, коснувшись выпирающих вен на его длинных ладонях, продолжает, не замечая бурной реакции со стороны О:
— Мне никогда не нравился Чонин.
— Продолжай… мысль, — дрогнувшим голосом отвечает Сехун, впиваясь пытливым взглядом. Раз пошли пьяные откровения, то пусть идут до конца. Но Исин натянуто улыбается и тянется к бутылке, чтобы подлить в их общую стопку. — Ты хочешь сказать, что ты расстался со мной просто так?
— Ага. Точнее, — он тяжело вздыхает и делает небольшой глоток, — ради нашего блага.
Сехун прыскает со смеху, закрывая лицо ладонями. Смех становится громче. Его буквально трясет от растущих злости и обиды.
— Нашего блага? А меня, блять, спросить? Я видел, как ты сосался с ним, но не стал поднимать эту тему в тот же вечер, подумав, что, окей, такая хрень забудется, если не говорить о ней. А ты берешь и расстаешься со мной, заявив, что тебе нравится другой, а я большая ошибка, что затянулась на два года? — Сехун не кричит — уточняет истерическим шепотом, чувствуя, как ломается внутри.
Сердце ныло шесть лет назад не сильно, пусть и рыдал Сехун несколько часов на крыше дома, уткнувшись в оставленную куртку Исина. Уткнуться сейчас было не во что, поэтому реветь он не собирался.
— Такое не забудется, Сехун. Мы оба это знаем, — устало тянет Исин, опуская голову на локти, не отрывая взгляда от Сехуна. Тот шмыгает носом и убирает ладони от лица, показывая больно блестящие при таком слабом свете. — Тут не было твоей ошибки. Ты тоже не ошибка. Никогда не был. Но по-другому не получилось.
Сехун судорожно вздыхает, осознавая, как хочется затянуться сигаретами прямо здесь. Задымить всю кухню, получить пинка утром от китайских родственников, а от матери по шеи, которая ненавидела всей душой его вредную привычку. Но сизый горький дым приводил его в чувства, давал лишним мыслям раствориться, а лично ему расслабиться и забыться.
Но сорваться на веранду не успевает — его ловят в знакомый захват. Он вздрагивает, когда Исин берет его лицо в свои ладони, чтобы заглянуть ему в глаза. Ситуация катится из критической в смертоносную.
— Не. Смей. Плакать. Из-за. Меня. Хорошо? Я не стою твоих слез и нервов.
Исин бесит, потому что слишком знает его. Неважно, что почти прошло семь лет с их расставания, он помнит. Щемит на сердце невыносимо, но хоть не щелкает. Возможно, это хороший знак.
— Еще чего. На мудаков тратить такое драгоценное.
— Вот и славно. Поговорю с отцом завтра утром. Уедешь уже вечером в цивилизацию или куда ты там хочешь, — Исин слабо улыбается, мягко огладив напоследок бледные щеки и отстраняется с концами, стаскивая полупустую бутылку саке со стола. Нужно спрятать, а то утром не клубника будет, а по щам.
Он оборачивается в дверях, оглядывая сгорбившегося Сехуна за столом. Тот подозрительно дрожит, пряча лицо.
— Можно я задам последний вопрос и отвалю от тебя навсегда?
Сехун шмыгает носом, загребает волосы назад и выпрямляется, показывая безупречную осанку. Он кивает, внимательно следя, как Исин нервно стучит пальцами по косяку, блуждая по нему взглядом.
— У нас есть второй шанс?
— Мне хватило первого, когда ты сожрал мое сердце, сделав бесчувственной скотиной.
— Другого ответа мне и не надо.