Мужской туалет в пристройке на верхнем этаже давно превратился в своеобразную курилку, где скоплялись толпы учеников со всех классов, неоднократно палившихся перед директором в этом же месте. Пропахшие стены соленым дымом сулили пропитать белые воротнички тем же омерзительным, до тошноты поганым запахом, скверной оставляющим по-акварельному размытые пятна на ткани.
— Че с ебалом, мать жива? — Чан, никак не ожидавший увидеть в этом месте кого-то во время урока, заметно мнется у двери, ногтями сдирая засохшие капли краски на дверной ручке нахально открытой им же двери одной из кабинок. — Ах крыса ты полевая, тебе не нужно, случаем, идти учить законы термодинамики и все такое?
— Ты же из историков, да? Все вы остры на язык, золотые дети. — У его любимого места стоял парень помладше, которого он часто видел ранее на консультациях у своего классрука и в местах подобных. Выбрать удобное место под вентиляцией и постоянно открытым окном у потолка, пока все остальные отсиживают уроки, однако, была идея тривиальная, — Ну надо же… Неплохо.
— Ты тоже ничего, — ядреный запах глотку рвёт, а Чан, как ни в чем не бывало, затягивается, выпуская смог плавающими по воздуху фигурами, будто не замечает всего оценивающего взгляда, с какой жадностью смотрит, — Ты же из того класса, который при прошлой эвакуации в окно вышли? Ты казался интереснее, когда оставался тихим.
— Хоть бы кто сказал чего-нибудь оригинального. — Чанбин глаз не поднимает, намеренно медленно крутит массивное кольцо между пальцами, сосредоточившись на нем, будто совсем его не слушает. — А ты можешь меня у своего классрука отмазать, душенька?
В кабинке туалета незнакомые парни обычно просят у него залить жижи, считая это замечательным поводом знакомства, чтобы потом еще позже познакомить с друзьями, будто это так ахуительно весело. На какие-то жалкие две секунды зависает, но уже достаточно, чтобы превратить ситуацию в нелепость, из-за чего парень беззвучно усмехается, едва ли различимо, дергая плечами.
— Тебе говорили учиться хорошо, чтобы мы потом с тобой не встретились на свалке? — сухость банальных нравоучений в горле дерет настолько, что говорить всякое желание отпадает. Аридные нотации, копающие ямы, чтобы другие мысли даже не возникли в голове, как один выучил каждый. Нудные монологи, наполненные криками со всех сторон, отражаются в спокойной жизни троекратно, — Ты выбрал один из самых сложных предметов, чего ты хотел?
— А ты знаешь какие-то лёгкие предметы?
По привычке старшеклассников, которая, судя по рассказам, передавались поколениями, хочет снова рассказать ту долгую и страшную легенду, что еще ни один ученик у историка не сбежал. Чтобы только успевать в ритм надо бежать со всех ног, бесполезно усердствовать через ненавистную правду, тратить силы и время на ненужные вещи, угодить кому-то и создать видимость прогресса. На потрескавшихся губах красные отпечатки зубов, к уголкам стекающие капли крови, совсем потерявшие всю свою ценность. Щеки сводит от неприятной кислинки во рту, которая снова улетучивается вместе с редким дымом. Приторность ашки, которая помогает многим здесь, остатки сладости всех вкусов бальзамов, которые когда-либо просили попарить подобные «полевые крысы». Блядская тишина прерывается только глубокими глотками яда, которые идеально ровными кольцами расплываются по стене, завораживая Чана, как расслабляющий гипноз.
— Давно у директрисы был, милый? — внезапно тихий голос из транса выводит, интерес, наконец, даёт рассмотреть Чана, запомнить лицо, которое собирается позже выискивать на хутах и чужих вечеринках, — Там физик идёт, так что мы скоро посетим ее вновь, думаю.
— У нее, кстати, жевачка на полке с иконами лежит, я видел.
В кабинке слишком тесно для двоих, но Чан все равно скрывается, нервно дергая щеколду за собой, потому что, очевидно, недостаточно тесно, чтобы хотеть выслушивать сентенциозные речи в душном кабинете, пока руководитель рядом краснеет уже давно не от стыда, злобно поддакивает речам о том, что они уже взрослые и должны понимать, что делают, но все равно обещает все высказать родителям. Недостаточно тесно, чтобы Чанбин брезговал сидеть на полудохлом бочке, поставив ноги на крышку, которая норовила рассыпаться в любой момент.
В планах не было застревать здесь надолго, тем более, что под почти сел. Слова сливаются с грохотом скрипучей двери, создавая безмолвный диалог, но Чан все понимает по нездорово холодной руке, которая протягивает ему фиолетовый корпус. Тихо, без обычного для таких помещений эха Крис лепечет неразборчивые маты в ответ, хватаясь рукой за стену, чтобы не упасть, когда теряется в горькости. В глазах темнеет с высокой цифры, заставляя вдыхать глубже кислород, которого здесь и без того мало. Тяжесть в груди не отпускает, дым от этого казался гораздо вкуснее.
— Забавный ты. Совсем никак?
— С непривычки так всегда. Переживаешь?
Холодные руки, чуть сжимающие предплечье, отрезвляют достаточно, чтобы попробовать снова, желательно утонуть в этой патоке, забыв про все, что мешается, только бы тот девятиклассник, который и открыл ему это, вечно накручивая кольцо в руке, был сейчас здесь.
Еще один глубокий вдох сопровождается мыслью, что он еще здесь, сидит напротив, окончательно разряжает его под, даже в мыслях не думает возвращаться обратно в класс. Рубашка, быстро аппретированная кислым смрадом, просто выдаст с головой, особенно в свежем классе, где особо остро будет заметно. Чану просто интересно, сколько раз в месяц придётся ходить на все вписки, куда будут приглашать, чтобы увидеться снова без рамок. Среди сотни однообразных, как всегда кажется, бледно подчеркнутыми мутными лицами найти снова охрипший, сломанный голос, запоминающийся тем, что запрещает вдыхать до тех пор, пока не сосчитает до четырех. Даже это даётся трудно, усиливает эффект, словно дышать нормально отучает, Чан плавно выпускает дым, размахивая его в воздухе в тот же момент, не желая, чтобы, кажется, классный руководитель Чанбина, который был где-то недалеко, услышал эту мерзость.
Физик что-то громко ворчит под шум воды про то, что дышать уже невозможно, но уже как-то плевать, даже если он зайдёт к ним сейчас, вероятно, не найдёт того маленького очарования ситуации. Чанбин ловит на восьми, когда старший выдыхает, а нехитрые кольца растворяются в воздухе, задевая перед исчезновением щёки младшего.
— Горячо. — Чанбин непослушные кудри со лба убирает, собирая в мелкие хвостики между пальцами тянет слегка вверх, наклонняясь к сигарете в его руках. Горячий мундштук чувствуется на расстоянии нескольких сантиметров, заведомо создавая на губах чувство жгучего жара, который разъедает раны на искусанных губах заново, — Дым горячий, ты разве не чувствуешь сам?
— На больших дозах никотина дым всегда горячий, разве не так? — щекой к запястьям льнет, как кот, другой рукой накрывает руку, чтобы согреть холодные пальчики в своей ладошке, несмотря на то, что температура здесь заметно стала выше, — Кому какая разница, насколько это ранит, когда эффект такой? Никто бы и не начинал парить, если не чувствовали умиротворение, оно же должно идти хоть от чего-нибудь.
Чувствуется, как фимиам, но ускользает из губ до того, как младший успевает. Дым между ними тает быстро, даже не успевая как следует наполнить муторным запахом, убить мозг окончательно, но и без этого недалеко от сдвига. Чан выпускает остатки, не желая обжигать его горло тоже. Чанбин кислый полностью. Кислая от лаймового дыма чёрная рубашка, остатки талого ананасового леденца красят язык, оставляя за собой сахарное послевкусие, даже гигиеничка, вкус которой Крис совсем разобрать не может, колется на губах. Мелкие ожоги особенно ярко чувствуются, выжигая забывшую боль. Коротко, мало, недостаточно, хочется до ужасного в наглую просить еще, но не в этом положении.
— Это странно, ты не находишь? Я имею в виду, что целоваться с незнакомцами в школьном туалете, наверное, неэтично.
— Нет, думаю, все в порядке. — старший непривычно позволяет себе играть с короткими прядками, чтобы не встречаться взглядами, чтобы не зависнуть на паре мрачных глаз снова, — Какая нахуй этика?