Иногда в проскакивающих порывах нежности он любил подолгу разглядывать его лицо, внимательно и скурпулëзно до жути, будто выискивая в нëм что-то новое каждый раз, как прикасался губами к острым скулам, щекам и линии подбородка; прикасался бесшумно, трепетно — будто боялся, что ставшее за столько лет родным лицо вдруг рассыпется, растворится под его губами и застынет цветными карточками воспоминаний в голове. Ему нравилось наблюдать за тем, как аккуратно играет на его коже свет от настольной лампы, как он опускается на его глаза, веки, оставляя длинные-длинные тени от ресниц, стоило ему опустить взгляд. И тогда он брал его лицо в ладони (они мелко дрожали), обрисовывал пальцами контур сухих губ, и воздух вокруг них вдруг начинал идти рябью: настолько близко ощущалось на себе его тëплое дыхание. Ему хотелось кричать, кричать об этом, чтобы его услышал весь мир, чтобы все вокруг узнали о том, что он чувствует, когда из раза в раз оставляет крохотных поцелуй в уголке губ; хотелось шептать, чтобы услышал только он, будто это был самый большой и важный секрет. Ему хотелось бы без конца твердить об этом, но ему, вероятно, не хватило бы слов. Он вглядывался в его лицо, стараясь навсегда отпечатать этот образ в своей голове, запечатлеть лёгкую улыбку или проглядывающие во время смеха ровные зубы, изучал, высматривал, запоминал. Припадал к его лицу снова и снова, стараясь сцеловать с него аккуратную россыпь веснушек или крохотные морщинки в уголках глаз (они мило подпрыгивали каждый раз, когда он, расслабленно откидываясь на спинку машинного кресла, смеялся над очередной своей же шуткой, обычно самого непристойного содержания, которая только могла прийти ему в голову), целовал закрытые веки, и они забавно поддергивались, дрожа от невесомых прикосновений. Захватывал зубами кончики ушей, без грамма какой-либо пошлости, наблюдал, как они непроизвольно розовели, вызывая шутливо-возмущëнный шëпот у их владельца. Он всегда смеялся, слишком хрипло для полноценного хохота, и слишком звонко, чтобы этот звук заполнял собой всю комнату, вытесняя любой другой, вроде шуршания одеяла или назойливого гула холодильника. Смеялся, нехотя отталкивая ладонью чужое лицо, но это и каплей не походило на сопротивление — в конце концов, он просто поворачивал голову так, чтобы губы сомкнулись на его собственных, резко встречаясь и заменяя сухую кожу лица. На этом поток беспорядочных поцелуев по всему лицу прекращался, собираясь в одну центральную точку чуть ниже носа, и всë начиналось заново: те же нежные руки в волосах, тот же дразнящий взгляд из полуоткрытых век и нежность-нежность-нежность, теплотой разливающаяся по телу, а ещë — дом. Потому что было неважно, через сколько километров прекратится рëв двигателя и сколько мотельных комнат они сменят за пару суток, ведь если он всë это время будет рядом с ним, то он будет дома.

Потому что его истерзанная, заклеенная неровными пластырями душа — дом.