Zweisamkeit

Не дави, нам больно и так.

Мы живем под твоим знойным гнетом.

Мы стая измученных жаждой собак,

Умирая, обливаемся потом.

Улица дышит непонятным воздухом и бетонными стенами. Звуки людей, машин, жизни. Шума, гама, гвалта, убитой, расстрелянной, растоптанной тишины, которая натекла в густую лужу и которую посмертно тут же смыло в водосток. Смрад заливающегося за шиворот неба закупоривает нос. Нестерпимо хочется чихнуть или закашляться, может, так быстрее вывалится всё лишнее. Марк морщится. Закрывается скобками. Чёрно-ломано хмурит брови и смотрит исподлобья. Стивен лишь недовольно вздыхает, загнанный куда-то в угол подсознания, улавливая только слабые нотки-отголоски.

Не нравится.

Надоел.

Заебал.

Он заебал.

Мысль остро-обидно-быстро проносится в голове, они оба предпочитают смолчать, не возмущаться и никак не реагировать, но оба не знают, чья это была мысль. Мысль задевает; задевает, кажется, обоих, и, кажется, одинаково; повисает в голове, в невозможности найти выход, и тихо тает на периферии, оставляя ржаво-въедливый осадок. Забавный парадокс, когда тебя два, а голова одна.

Или не тебя. Или вообще не два. Поди разбери.

Тело одно. Жизни две. Или одна, но это не точно.

Мыслей много, но они непременно делятся на два. Эдакий столик на двоих, в небольшом уютном ресторанчике, в богом забытой забегаловке на краю мира или дома, на привычной надёжной столешнице, где на тарелках вьются черви ленточных мыслей, похожие на склизкие жгуты. Обязательно всегда одинаковые, но немножко – зеркально, – разные, и всегда – делённые на два.

Какое противное и липкое слово «всегда», думают оба.

Квартиры у них тоже две, но это, кстати, так блядски не точно. Стивен не допытывался, а Марк был слишком угрюмой и скрытной задницей, чтобы рассказывать хоть что-то больше необходимого. Стивен интересовался, но не настаивал.

В принципе, больнючая мысль могла бы принадлежать Стивену. Он, конечно, более деликатен в словах, как практически и во всём остальном, но что-то здесь не то. Не то, не так. Стивен разговорчивее Марка, многословнее, но его слова – галтовка, влажные морские камушки, шершавые и приятные, как кудряшки пены на гребне волны, а не остро-колючие марковы кирпичи, осколочные и неприятные, аж хочется бросить и вытереть руки, – а поток сознания похож на реку, иногда неосторожно выходящую из берегов, разливающуюся и затапливающую всё вокруг. Он заикается, когда слова скапливаются в штабеля и не успевают выпасть, он смешно дёргает головой в попытках их вытолкнуть, и Марка это пиздецки бесит. Долбанный заика.

Долбанный заика, который иногда может сматериться (выругаться, поправил бы Стивен) настолько нелепо-изящно, что Марк невольно удивляется, как в нём уживается всё это: нелепость и изящность, неловкость и красота – души, слов, мыслей.

Стивен говорит без точек, только через запятые. Наверное, потому что у него всегда есть, что рассказать. Это не плохо и не хорошо, это просто есть.

Это никак. Это – всё равно.

Ему всегда есть что сказать, особенно Марку, особенно, когда он рассказывает о чём-то, что приводит его в дикий, щенячий восторг. Ни одной точки, даже запятые порой теряются-срываются, и Марк тонет в потоке слов, захлёбывается буквами и звуками, которые иногда заедает на заполошный манер ча-ча-ча. Он разговаривает и когда они одни, и когда есть кто-то рядом – кто-то, готовый слушать. Он часто разговаривает сам с собой. Нет, не с ним, отнюдь. Просто ведёт монолог, будто читает лекцию пустой аудитории, в одиночестве Марка и самого себя. Это бесит до дрожи.

Его бесит практически всё, но приходится терпеть.

Улица по-прежнему дышит непонятным воздухом и бетонными стенами. В какой-то момент Марк начинает слишком громко думать, и это надоедает, оглушает, оглушает Стивена настолько, что он мягко утягивает Марка на своё место. По сути, место у них одно: пространство их головы, бетонная комнатушка метр на метр, тесная, угрюмая, пустая, в которой они должны – вынуждены, – уживаться.

Бум-бум-боммм, протяжно о стены. Марк морщится, Стивен прикладывает пальцы к виску. Становится чуть полегче, картинка перед глазами не плывёт, не трясётся в припадочном переходе, как это иногда бывало по первости и непривычке.

Стивен на пробу расправляет плечи, осматривается; мир становится на полтона теплее и мягче, покрывается слоем рыжести, будто кто-то наложил на объектив фотокамеры цветную глянцевую плёнку-фильтр.

Это похоже на мягкое «иди сюда» и «позволь, ну же», когда его утягивают в тёмно-туманную пустоту, лишая контроля над телом. Потом остаётся только вид сбоку – и не сказать, что это плохо.

Это – как избавление. Пусть и временное.

– Помолчи хоть немного. Пожалуйста. На меня все странно смотрят, на работе. Думают, что я сошёл с ума, раз разговариваю сам с собой. И нет, – поспешно и неловко добавляет Стивен, вливаясь в толпу у дороги; посмеивается каким-то неловким стариковским смехом, от которого Марк морщится, – я не могу не отвечать. Ты же мне отвечаешь.

Допустим. Но ты предлагаешь мне молчать весь день? И слушать твои немые восторги относительно очередной древней рухляди?

– Не предлагаю, – бормочет Стивен, отворачиваясь от женщины, которая пристально его разглядывает. – Просто говори, когда я, то есть, когда мы одни.

Мы и так одни.

– Ты понял, о чём я.

Марку нечего ответить, поэтому он лишь злобно хмурится, когда Стивен слабо улыбается ему в отражение на пролетающих мимо машинах. Машины сливаются в слепяще-быстрое пятно, и своё-его лицо видно чуточку чётче. Стивен анемично-осторожно улыбается, снова и совсем слабо. Марку хочется эту улыбку сломать. Назло и просто так.

Пешеходный переход выплёвывает людской поток на дорогу, поток разъединяется, расползается, тает, люди разбегаются как тараканы и букашки. Человеческая речь закладывает уши песочным шумом. На входе в музей Марк нарочно на секунду перехватывает контроль и не ожидающий никакого подвоха Стивен спотыкается и карикатурно-некрасиво впечатывается лицом в дверь.

Марк чуточку доволен, а Стивен не улыбается до вечера. Даже совсем слабо.

***

Дни тянутся лениво и будто бы нехотя. Вяжутся причудливыми узлами, выпадая или сплетаясь надвое. Недели капают на страницы календаря яркими кляксами, размечая вереницу однообразных дней. Их общее одиночество начинает вызывать обоюдное острое привыкание и никто не знает, что с этим делать. Говорить они об этом, естественно, не говорят.

Таблеток или микстур от такого рода привыкания ещё не придумали и вряд ли придумают в обозримом будущем. Ну, ничего. Зато у них есть некое подобие перемирия, которое они установили после десятков дней рядом, выверили чуть ли не на весах, отмерили по линейке, жирным-жирным карандашом расчертили по миллиметрической бумаге. На двоих делить всегда проще, даже если два – это один вплотную к одному, без плюса или другого математического знака.

В их случае знак – это чаще всего минус.

Минус один день. Плюс один. Странная математика двух личностей, расстроенных и не очень. Друг для друга – послеполуденные околообеденные разговоры, тающее под куполом музея марево древности, голые пальцы, касающиеся скользкого рыбьего бока; отражение в зеркале всегда смотрит с подозрением, с бумажной складкой меж бровей – свои руки уже не свои, чужесть режет острее ножа. Выражение лица такое неуловимо и каждый раз другое, не своё, что кажется, что из этого самого лица куда-то девалась не только подвижность, живость, мимика, но и жизнь.

Мысли приходится ловить раскрытыми руками, их голова и сознание – ужас трипофоба.

Я такое не ем. И такое тоже. Нет. Нет. Мимо. Это тоже нет. Всё никак не запомнишь?

– Марк.

Стивен страдальчески вздыхает и кладёт на место упаковку какой-то маргариновой дряни. На упаковке написано «печенье». Смотрит в зеркальную витрину на Марка, который с таким видом сверлит взглядом маргариновую дрянь, будто она нанесла ему личное оскорбление.

Марк смотрит так практически на всех и всё.

Дай я поведу. С тобой мы сдохнем с голоду.

Раздражённо фыркает Марк и подаётся вперёд, будто окуная лицо в воду; руку и веки прошибает будто бы током и всё утихает. Подавлять Стивена ему не очень-то и нравится и не очень-то и хочется, но помирать от отравления какой-то дрянью хочется ещё меньше. Он это всё, конечно, утрирует и фигуральничает. Они от этой дряни не помрут, ничего им не будет, даже херово вряд ли станет, но Марк как представит, из чего сделано это «печенье»...

Брр. Жуть. Спасибо, но нет. Если ему когда-нибудь предоставят выбор, то он лучше пожуёт песок.

– Всё взяли? – осторожно интересуется Марк через несколько минут с такой интонацией, как если бы шёл в темноте по тонкому льду. Он стоит у стеллажа с шоколадными батончиками и придирчиво рассматривает ассортимент. Выглядит оно всё донельзя подозрительно и Марк сомневается.

Ого, какой ты вежливый, надо же. Да. Всё.

Добавлено резче, чем обычно. Он недоволен. Или нет? Или кажется? Марк было расслабляется, но тут Стивен перехватывает контроль над рукой и выкладывает из корзинки банку кофе и, разворачивая тело, идёт к кассе, как деревянная кукла на плохо смазанных шарнирах, покачиваясь и дёргаясь.

Посмешище, господи.

Если хочешь жрать только кофе – пожалуйста, я даже ложку тебе дам.

Стивен искренне злится и так же искренне надеется, что Марк подавится чёртовым кофе, пока будет проталкивать его в глотку, и умрёт самой мучительной смертью. Проблема заключается в том, что глотка у них одна на двоих, как и всё остальное, собственно, а умирать Стивен пока не планирует, несмотря на то, что иногда очень хочется.

Чёртова оболочка, чёртовая слабая, смертная оболочка. Папиросная бумага: нажми мокрым пальцем чуть сильнее и она поплывёт, прорвётся.

По пути домой Стивен резко вышвыривает Марка в голову и несколько часов подряд шатается по городу. Иногда рыжесть перед глазами тает, так и норовит затянуться почти-привычной серой синевой реальности, но Стивен упрямо трясёт головой и напряжённо-сосредоточенно шагает дальше; в подворотню, в парк, до лабиринта бетонно-стеклянных зданий, до оживлённых или пустых улиц. Людям навстречу и прочь. Разговаривать не хочется совсем и все попытки Марка что-то сказать Стивен игнорирует.

Кто выёбывается – тот молчит. А кто выёбывается много – с тем не разговаривают. Да, вот так.

Ключ жалобно скребётся в замочной скважине, отчаянно кусает литой металл. Дома легче не становится, становится душнее, будто квартира стягивается в точку, сжимает стены, металлически звенит, как связка разнозубчатых ключей, будто в предвкушении, как воздух перед грозой. Гроза и правда начинается, только уже ночью, когда они оба не спят и тупо пялятся в выбеленный потолок – одной парой глаз на двоих.

Дождь хлещет по асфальту и бетонному городу и в открытое окно доносится густой запах, который на вкус как серый цвет и тяжёлые антрацитовые занавески в музее.

– Ты в курсе, что у тебя там трещины?

Всё равно.

– Даже не спросишь, где?

Нет.

– Ладно.

Мог бы проигнорировать, но Марку показалось, что молчать будет невежливо. Надо же, ого, удивился бы Стивен, но сейчас он подозрительно молчит в голове, на задворках сознания, где-то там, далеко и одновременно вплотную. Закрылся его, Марка, скобками, растеряв все свои точки и запятые, или собрав их все в горсти. Хер его разберёт.

Молчать надоедает примерно через два часа. Когда все мысли пробежали по пятому кругу и зашли на шестой, воспоминания прокрутились немым псевдо-красочным кино, а потолок уже не такой интересный, да и трещин на нём нет, рассматривать нечего. Не-че-го. Марку до ломоты в костях хочется поговорить. Просто так.

Стивен, возможно, говорить не захочет назло и просто так.

Дождь за окном пахнет приторно и удушливо, до рези в носу, пахнет стылой весной, вязнущей во рту сахарностью чего-то неизвестного и совсем немного – книгами. Липкий дождевой воздух склеивает лёгкие – метафорический пневмоторакс. Марк осторожно шарится в голове, ощупывая изнутри, подбирает слова и не знает, как заговорить.

И заговорить ли?

Стивена нигде нет и он пугается на секунду, потому что впервые за такое долгое время ему – тихо.

Тихо. Очень тихо.

Да не кричи ты так. Здесь я. Куда я денусь…

– Не девайся никуда,

хочет сказать Марк, но вместо этого говорит:

– Может, поговорим? – прокашливается. – О чём хочешь. Или расскажешь что-нибудь?

Марк закрывает глаза и погружается в тёплую, уютную темноту, в которой его обволакивает голос Стивена, и тонет, тонет, тонет. Оставлять тело на несколько секунд совсем без контроля немного стрёмно, но Марк доверяет Стивену, знает, что он найдёт баланс вовремя.

Тот начинает рассказывать про проходящую у них в музее выставку. Сначала немного нервно и сбивчиво, будто на него сейчас кинутся и начнут чертить его лицом цветочки на асфальте – лицо будет сырым розовым мелком, а зубы – приторно белым, – но потом он расслабляется. Темнота немного рассеивается, сквозь неё проступают очертания квартиры, аквариум с Гасом, бесконечность книжных стеллажей.

Стивен складывает руки на животе и всё так же пялится в потолок, пока рассказывает про особо любимый им математический папирус. Сознание начинает играть с ним злую шутку, когда ему кажется, что правая рука слегка поглаживает левую и, в конце концов, смыкается на запястье.

У него не могло возникнуть ещё бóльших проблем с головой. Нет, ну куда ещё-то?

– Марк?

Марк не отвечает. Молчит так, что напряжение чувствуется висящим в воздухе – как беспощадный, карающий меч, – и никак не перебивается приторно-удушливым запахом дождя из открытого окна.

Ответа никто из них не получает. Приходится поднять тело, чтобы дойти до ванной и умыться. Марк закатывает рукава рубашки, Стивен взъёбывает пальцами волосы. В зеркале они переглядываются – Марк могильно хмурит чёрно-ломаные брови, Стивен кривит их греческим фронтоном, – получается нелепо и глупо. Даже будто бы по принуждению. Оба фыркают в отражение, не разбираясь, чья, чьё и кому.

Кап-кап. Кап. Капли с подбородка и кончика вьющейся пряди у виска падают на фиброзный кафель-керамику раковины.

***

Мы и так одни отдаётся в голове каждый раз, когда весна бьёт под дых, а она не стесняется делать это каждый день. Весна заканчивается, немного серая и пыльная, но и так хорошо, даже приятно. Она забивается в трещины на асфальте и швы между плит, которые Стивен всегда перешагивает. Небо всё больше напоминает перевёрнутую чашку с кобальтовой глазурью, по которой повозили мокрой кисточкой.

Их квартира – чёрное пятно, мешок для трупов, мухоловка, шёлковая нить, разлагающийся лигнин на книжных страницах. Кап-кап-кап. Кап. Тук-тук-тук, что-то стучит в дверь, ах, да, тебе это кажется, ведь вы и так одни. Это стучит в голове. Ты или он? Он или ты? Я или я?..

На двоих одиночество кажется не таким уж и плохим.

Они привыкают к нему, как желторотые подростки привыкают к хорошему алкоголю, к красному вину, например, сухому. Поначалу невкусно, горько, кисло, мерзко, фу-фу-фу, уберите эту гадость, а потом – приелось, осело на корень языка впившейся в горло привычкой.

Одинокие вечера уже не кажутся такими одинокими, как раньше. У Стивена глаза под цвет сырого рассвета, по утрам болит голова от холода, а улыбка выходит не-пропорционально неровной. Марка чернота кольца волос у виска уже бесит не так, как раньше, оно практически не – он всего лишь заебался его поправлять, поэтому решил оставить как есть. Пусть кольцуется-вьётся-клубочится. Ну это же смирение в чистом виде!..

Его даже Стивен не так сильно бесит. Уже. Почти не бесит. Бесит только тогда, когда начинает занудствовать или отговаривать его от какой-то, сомнительной по его мнению, идеи. С его мнением приходится считаться, как никак, они делят одно тело, и уже вот это-то и бесит.

Бешенство елозит внутри, как труп в чёрном мешке, как вода в водостоке, как убегающий кофе в турке.

Чаще чем с ним Стивен разговаривает только с золотым дедом и со своей чёртовой рыбой, и Марк размышляет, как сильно взбесится его альтер, если он поджарит эту склизкую плавниковую тварь. Марк отказывается от этой идеи во имя адекватности и сохранения хороших отношений (ещё от подобия жалости к бедной, ни в чём не повинной рыбине, только вот Стивену он об этом не скажет; ни за что; как и обо всём остальном), но нет-нет да и вспоминает об этом своём приступе гениальности, лелеет его в ладонях – почти что любовно.

Пылающие зарницы начинают пахнуть летом, город просыпается от спячки окончательно. Дни летят весёлой каруселью, утягивая в круговерть.

Марка раздражает уже не так много, если кратко, то практически ничего: всего лишь сводки погоды – метеорологи безбожно пиздят, и их со Стивеном бешено вьющиеся волосы прямое (ха-ха, какой каламбур) тому доказательство, – и сухая маленькая старушка, которая всё ещё шугается их после той гомерической сцены в лифте.

Истончившееся от весны небо гулко рвётся от их разговоров ни о чём. Чем больше ни о чём, тем больше о себе и совсем немного в отдалении от других. Им достаточно общества друг друга, и ни один из них не может сказать – когда же именно стало достаточно. Стивен заикается реже, перестаёт пожирать слова – Амат бы гордилась им, но это не точно.

«Долбанный заика» уходит куда-то на десятки дней назад.

«Он заебал» тоже обоюдно не актуально.

***

Сегодня опять к этому твоему золотцу?

– Тебе не нравится? Мог бы сказать сразу, а не терпеть столько.

Меня всё устраивает, но вопросы, конечно, есть. Почему ты так странно говоришь с ним? Как будто ещё и ко мне обращаешься? Мне кажется или нет? Никак не могу понять.

– Всё я как обычно говорю, – хмурится.

Ну да, конечно. Ждёшь моей реакции? Одобрения? Чег…

– Я сейчас психану.

Ладно, понял.

– Понял он…

Бурчит Стивен. Слова Марка бьются в голове тарелкой, скрипят как накрахмаленный воротничок офисной рубашки, которую он никогда не носил. Ладони пропитываются усталостью, кажется, что ещё немного и мир рухнет ему на плечи.

Разглядывая Марка в отражении витрины, Стивен переставляет коробку с шуршащим мармеладом. На край прилавка. В угол. Поближе к стеклянному боку витрины. Руки деть некуда и Марк осторожно усаживается на стул и прячет лицо в ладонях.

Тело будто чужое (да неужели), не слушается, не поддаётся; касания жгут холодом незнакомости, руки не его, пальцы не его, лицо – не его. Это сводит с ума на самую малость. Шестерёнки заедают, будто между ними насыпали песка, мелкого щебня или дней, проведённых в молчании. Антрацитовые стены стремятся ввысь, к стеклу купола, который похож на мини-проекцию перевёрнутой чашки с кобальтовой глазурью.

***

Дома по обе стороны улицы сливаются с пешеходным переходом – такие же неровные, скалящиеся чёрными проёмами окон. О, как же ломит в голове от этого ужасного гула! Кто-нибудь, дёрните рычаг, щёлкните тумблером, выключите звуки! Как же гудит голова! Вот он, единственный минус их соседства – недо-мигрени, пере-усталость.

– Да, конечно, сейчас сделаю

– Сейчас прямо до светофора, потом направо. На перекрёстке снова направо

– Нет

– С вас два доллара, хорошего дня

Неоконченные фразы падают, как прошлогодний снег, и не значат ничего. Тают никем не замеченные. Очередной набор буквенных реакций уставшего тела. На каждый день, разложенные в общей ментальной картотеке по алфавиту, на случай, если надо что-то сказать. Привыкание к автопилоту выходит на автопилоте. Какая ирония.

Стивен не идиот, Марк – тем более.

***

Стивен сравнивает их с сиамскими близнецами, которые учатся координировать движения. Они как паяцы, ослеплённые светом фонарей на длинных палках. Вдвоём учиться и делать это одновременно очень сложно: то они оба пытаются двигать одной и той же рукой, то идти в две разных стороны. Поймать момент, когда один перехватывает контроль, а второй всё ещё держит его под уздцы – восхитительно сложно, но они пытаются, чисто из спортивного интереса, получится или нет?

Получается не очень. Совсем нет. Доходит до того, что Стивен всё-таки психует и хуебесится и они откладывают эти игры на неопределённый срок. Шахматы устраивают обоих куда больше.

Стивен наблюдает, как Марк пишет список покупок; почерк летит по пустоши листа, у букв «у», «д» и «з» длинные хвосты, которые торчат из сплошного текста ржавыми гвоздями. Его собственный почерк куда аккуратнее, отстранённо думает Стивен, пока почерком Марка дописывает слово на оставшемся пустом клочке.

Они оба привыкают жить вот так. Делить и разделять, слушать ощущения и слышать знаки. Стивен больше не дёргается в паническом ужасе, когда, просыпаясь, видит перед собой не квартиру, а город или тёмную улицу. Марк подхватит, Марк поведёт. Марк уже ведёт, беспокоиться не о чем. Можно уйти в штопор и встать на автопилот.

А Марка, кажется, уже совсем не бесит плавниковая тварь и заполошное ча-ча-ча чужих-своих слов, которое нет-нет да и возвращается.

В конце концов, их одиночество на двоих – это не так уж и плохо.