— Что вы почувствовали, когда убили вашего отца?
— Я...
Большие напольные часы внезапно останавливаются и комната погружается в тишину. Хаято переплетает пальцы, рассматривая свои колени; сколько раз он не отвечал на такие вопросы, они продолжают врезаться в него, словно глыбы бетона. Выбивают из колеи. Впрочем, он никогда не ощущает себя полностью комфортно во время встреч со своим психотерапевтом.
Так и должно быть. Наверное.
Тишина давит на уши, и Хаято постукивает большими пальцами друг о друга, отчаянно пытаясь собрать разбежавшиеся мысли. Он ощущает вину, медля с ответом, словно лжец, пытающийся придумать приемлемый ответ.
Рокудо вздыхает. Гокудера слышит скрип кожи, когда тот встает со своего диванчика и направляется куда-то; вскинув взгляд исподлобья, он видит, как мужчина подходит к затихшим часам и недовольно морщится. Узкая ладонь постукивает по верхушке — часы нехотя отмирают, продолжив отсчет времени также внезапно, как прервавшись.
— Мне кажется, они скоро сломаются, — задумчиво говорит Рокудо, проводя пальцами, унизанными кольцами, по циферблату. — Они так часто сбоят. Прошу прощения, вам, кажется, нравится их звук?
Хаято неловко расцепляет ладони, положив их на колени.
— Разве их не нужно подзаводить?
— Я делал это вчера, — психотерапевт вздыхает. — Можете мне поверить, я несколько раз отдавал их в ремонт, но они все продолжают останавливаться. Кажется, что бы я ни делал, все бесполезно.
— Надо же, как знакомо, — бормочет Гокудера себе под нос.
Он ловит на себе лукавые разноцветные глаза и тут же предпочитает вернуться к рассматриванию ладоней. Линии жизни причудливо переплетаются со шрамами и ожогами от самодельных бомб — при желании он мог бы уместить половину своей жизни в этих отметинах. Это рабочие руки, с мозолями и впитавшейся в них кровью, они совсем непохожи на изящные, бледные кисти Мукуро, которые, кажется, созданы лишь для того, чтобы носить украшения.
Когда-то у него тоже были такие нежные руки — еще в те далекие времена, когда он умел играть, развлекая партнеров отца повыше и пониже рангом.
— Не будьте столь строги к себе, — Рокудо возвращается на свое место, закидывает ногу на ногу, блеснув начищенным концом ботинка. — Вы достигли огромного прогресса за эти три месяца, разве нет?
Вот как раз об этом Гокудера и хотел бы рассказать ему... если бы ему только хватило смелости.
Его жизнь до встречи с Рокудо Мукуро была похожа на кошмар наяву. Впрочем, возможно, именно так и зовутся сон, перетекающий в реальность, и реальность, прячущаяся во сне. Неспособность понять, где ты находишься. Дезориентация. Сомнения. Вещи, исчезающие из квартиры. Улицы, которых никогда не существовало. Люди, не помнящие ваши разговоры — где вы провели их, во сне или наяву? И кто стоит перед тобой сейчас — иллюзия или в самом деле твой друг?
Жуткие, реалистичные кошмары стали преследовать Гокудеру Хаято около полугода назад. Его жизнь и до этого не была сахаром, а еженощные страдания прибавили забот. Сложно быть наемником, когда у тебя в голове бессонный белый шум, а руки трясутся, не отошедшие от ужаса.
Гокудера никогда не был трусом — но кошмары ломали его, как тростинку, вытягивали самые тайные страхи и воплощали в реальность. Если бы он был крупной шишкой, то заподозрил бы, что это атака какого-нибудь вражеского иллюзиониста, но Хаято был бездомной грязной псиной, перебивающейся среднего размера заказами и только мечтающей о том, чтобы найти свое место. Иногда его даже пронимала горечь: может, не стоило тогда сбегать из дома... Он сразу же отметал ее.
Отец за все эти годы даже не попытался вернуть его. Он и в самом деле был ему не нужен.
Он никому не был нужен. С него нечего было взять. Это были всего лишь обычные, человеческие кошмары.
Которые не проходили.
— Гокудера, — мягкий голос возвращает его к реальности, — вы не отвечаете на мой вопрос.
Хаято встрепывается. Рокудо внимательно смотрит на него, глубокие яркие глаза острые, как иглы, и словно прикалывают к спинке кресла, заставив невольно выпрямить плечи. Терапевт тут же прищуривается, уловив это движение. Он сидит подчеркнуто расслабленно, без блокнота — записи нервировали Гокудеру настолько, что от них пришлось отказаться. Вместо бумаги и ручки у него в руке изящный бокал белого вина, которое он всегда разливает на двоих в начале сеанса. Возможно, это не совсем профессионально.
С другой стороны, какая разница.
Гокудера не помнит, как Рокудо взял вино. Он и в самом деле провалился слишком глубоко в свои мысли, опять.
— Я... это не... да черт!
Он вздыхает и устало проходится пальцами по векам. Прошло целых три месяца, а Гокудере все еще сложно говорить о себе и своих чувствах. Он даже ощущает вину за то, что не может нормально объяснить, в чем дело. В горле словно встает ком, и вытолкнуть из себя слова кажется чем-то почти невозможным. И все же, он ощущает обязанность в этом.
Он столь многим обязан Рокудо Мукуро. Может быть, он не свихнулся окончательно только благодаря его терпению. Парадоксально, но какому-то постороннему человеку как будто больше не наплевать на него, чем собственной семье... бывшей семье.
Гокудера собирается с силами.
— Я стал видеть вас в кошмарах.
Рокудо не выглядит удивленным. Он медленно отпивает вина, задумчиво кивнув. Длинная серьга тихо звякает, и он касается ее, рассеянно пропустив грузики на тонких цепочках через пальцы. Хаято прослеживает этот жест взглядом.
— Понимаю. Этого стоило ожидать, — терапевт смотрит куда-то в сторону, прежде чем возвращается взглядом к своему клиенту. — Вы боитесь, что теперь вновь не сможете понять, что это сон?
Ответ не нужен.
Хаято вздыхает.
В его реалистичных снах он встречал своих знакомых, приятелей и врагов. Встречал Бьянки, которая просила его вернуться и отца, который пытался его убить. Встречал еле знакомого парня, который когда-то флиртовал с ним баре и координатора, который иногда подкидывал ему заказы. Во снах он убивал заказанных ему людей и...
— Что же, давайте отвлечемся на ваши новые сны.
Рокудо Мукуро не было в его кошмарах до недавнего времени. Это был способ понять, что окружение нереально — словив себя на сомнении, Гокудера доставал телефон и искал в списке контактов своего психотерапевта.
— В последний раз мы... поговорили, — выдавливает он. — По телефону.
— О чем?
— Я просил перенести сеанс. У меня были дела.
Заказное убийство, которого не было в реальности. Гокудера даже уже не пытался понять, откуда его мозг взял облик какого-то предателя-грозовика, бывшая семья которого не пожелала марать о него руки. Зато это охотно сделал он. Хаято был чистильщиком для мафиози — брался за то, на что более крупные игроки не хотели тратить свое время.
Он не рассказывал об этом Рокудо. Тот, вероятно, и о пламени даже не знал — незачем было впутывать гражданского в мафиозную грязь. Тем более того, кто пытался ему помочь.
— Когда в другом сне я пришел к вам на сеанс, мне показалось, что вы звучите как-то иначе, — признается Хаято после заминки; теперь, когда он сознался, говорить дальше легче. — Как-то... более холодно, что ли.
— Я оскорблял вас?
Рокудо смотрит на него с любопытством исследователя, наблюдающего какой-то феномен. Рука лениво покачивает бокал — он не кажется взволнованным или напряженным. Он никогда так не выглядит, всегда спокойный, расслабленный, словно беседующий с другом, а не клиентом. В нем едва ли ощущается та острая точность человека, пытающегося вскрыть твои мысли — наоборот, он пытается узнать все из уст собеседника.
— Нет, вы просто словно... насмехались надо мной. Простите, эти чертовы сны-
— Не извиняйтесь, Хаято.
Гокудера невольно вскидывает вновь было опущенную голову, настолько мягко звучит Мукуро. Терапевт отставляет бокал на причудливый стеклянный столик между ними, а затем встает; Хаято, не отрывая взгляда, наблюдает, как он подходит к его креслу и аккуратно присаживается на ручку. Выглаженные брюки с четкими стрелками слегка сминаются. От него пахнет чем-то сладким, кофейным.
— Не извиняйтесь, — повторяет Рокудо, — сны всего лишь отражают ваши страхи. Я хочу чтобы вы были уверены в том, что я не смеюсь над вами. Я хочу вам помочь, Хаято. Если вы не можете быть уверены, то хотя бы верьте. Вы мне верите?
Гокудера сглатывает. Чужой одеколон обволакивает обоняние, смешивая мысли. Часы вновь останавливаются, замерев на середине звука, и без их размеренного тиканья наемник ощущает себя совершенно беззащитным перед этим худощавым гражданским. Это так смешно. Он мог бы легко убить его, даже без пламени.
— Я постараюсь.
Голос неожиданно звучит ниже, чем обычно. Рокудо выверенно-вежливо улыбается, а затем совершает нечто совсем не входящее в круг его обычных действий... в круг чьих-либо, блять, обычных действий в отношении Гокудеры Хаято.
Ладонь опускается на его щеку. Резкий холод серебренных колец опаляет кожу.
— Готов поспорить, — медленно говорит Рокудо, — что я из ваших снов ни разу так не делал.
Пальцы скользят по скуле, коротко стриженые ногти задевают недавнюю царапинку, принося легкий, даже слегка приятный укол боли. Гокудера замирает, не шевелясь. Первый порыв — откинуть руку, вскочить, защититься, — испаряется, оттесненный ворохом ощущений и чем-то еще. Какой-то тонкий голосок в его голове заманчиво шепчет «подожди», и Гокудера не смеет двинуться.
От Мукуро совсем не исходит угрозы или насмешки. Он проводит подушечками пальцев, мягкими, словно никогда не знавшими труда; его жесты, осторожные и плавные, будто стирают что-то с чужого лица — жар стыда, смущения или гнева, Гокудера не знает. Он чуть прикрывает глаза, позволив себе вдуматься в прохладу этих ладоней.
Они в самом деле слишком нежные для мужчины.
Гокудера устал. Прикосновения Мукуро баюкают его, оголяют, вкрадчиво заползают под стальную броню, не сдирая ее — но просачиваясь. Он не требует, но и не дает, просто обволакивает чужое пламя, приглушая его яркость и ярость.
Гокудера представляет, как ломает эти тонкие кисти, как с хрустом складываются под его усилием эти чуткие пальцы, как вырывается из-под кожи острая косточка запястья. Чем сильнее он понимает, что ему нравится происходящее, тем больше крепчает в нем странное, чуждое ему желание жестоко оборвать чужие касания — в ответ.
Он вдруг сталкивается с разноцветным взглядом и осознает; отшатывается резко, прижав руку к лицу, где еще секунду назад находились чужие пальцы. Рокудо не сопротивляется, даже загодя, угадав его намерение, убирает руку — она остается висеть в воздухе, неумолимое напоминание о случившемся.
Психотерапевт сканирует его взглядом и, секундой опередив чужой растерянный гнев, встает, покинув чужое растревоженное личное пространство:
— Думайте об этом как о методе лечения, Хаято.
— Каком еще-
— Вам же нужно как-то отличать реальность ото сна? Не думаю, что ваше подсознание изобразит это... если только, — он тонко улыбается, — я не привлекаю вас.
Гокудера хочет сказать, что Рокудо Мукуро его совсем не привлекает — только как хороший специалист. Он хочет сказать, что не любит, когда его касаются. Он хочет солгать, что он вообще не по мужчинам. Что Рокудо преступил черту и это станет последней их встречей. Ему есть что сказать — возмутиться, разозлиться, потребовать...
Часы вновь продолжают свой ход, без чужой помощи вспомнив, что должно отмерять время. Комната наполняется тиканьем.
Гокудера не говорит ничего.
***
— Сколько еще ты будешь сбегать? — Бьянки устало прислоняется к стене. — Тебе правда нравится жить так?
Она рассеянным жестом поправляет влажные спутанные волосы, которые тяжело свисают с ее плеча небрежным хвостом. Капли дождя стекают по черной кожанке, которую она отказалась снимать, очевидно, не рассчитывая задержаться. Очередной глупый визит для галочки сестринского внимания — Хаято искренне не понимает, зачем она уже который год навещает его. Разговоры о его возвращении вспыхивают далеко не каждый раз, но с надоедающей постоянностью.
В окна барабанит дождь.
— Какого черта я должен тебе повторять одно и то же? Поройся в своей памяти, может найдешь там ответ.
Гокудера раздраженно тушит сигарету в пепельнице, на пальцах остается черный пепельный след; пытаясь стереть его, он лишь делает хуже. Бьянки сухо наблюдает за ним, рассматривает его ладони. Она кажется отстраненной, не такой, как обычно; скрещивает руки, сминая серебристый узор лотоса на нагрудном кармане.
— То есть ты не захотел находиться в мафии, но захотел работать на нее.
— Да дело не только в мафии!
— Тебе так нравится себя жалеть?
Хаято резко втягивает в себя воздух, изо всех сил стараясь успокоиться. Ярость бурлит в нем — обжигающее алое пламя, способное только разрушать все на своем пути. Он чувствует его горечь, магмой текущую по венам. Он чувствует его жар.
— Что ты чувствуешь, подчищая грязь за теми, кого так презираешь?
Что ты чувствуешь, Хаято?
Гокудера медленно прикрывает глаза.
***
— Что вы почувствовали, когда убили вашу сестру?
— Я не помню.
Хаято тяжело вздыхает, припоминая недавний кошмар. Он много кого убивал в своих снах, во время задания, случайно или намеренно, когда вдруг кровь вскипала в венах, обжигая своим гневом, и он терял над собой контроль. Эти сны всегда оставались привкусом железа на языке и неверием в то, что он мог сделать такое — это были не просто убийства, он ведь зарабатывал ими, он привык к ним, нет, это были не просто убийства, это была-
— Хаято?
Он вздрагивает. Рокудо, заметив чужой дискомфорт, наклоняется к кофейному столику перед ними и пододвигает к Гокудере бокал розового вина. Сегодня он в перчатках; темно-синий материал облегает его кисти, ничуть не скрывая их плавные очертания. Жест выходит медленным и длинным, бокал с характерным звуком проезжается по столешнице из темного дерева, замирая прямо перед Гокудерой. Пальцы в перчатке соскальзывают с ножки с некоторой заминкой; он провожает их взглядом.
— Я не пью розовое, — свой голос кажется ему слишком хриплым, не то от длительного молчания, не то от бог весть знает чего.
— Прискорбно. Я всегда выбираю лучшее для наших с вами сеансов.
Психотерапевт сокрушенно качает головой. Его бокал уже потерял в наполнении, но, как всегда, на красивом лице нет ни следа хмеля. Гокудера успел хорошо изучить это лицо за полгода их встреч — его миновали любые чувства, которые хоть сколько бы приблизили Рокудо к обычным людям. Раздражение, грусть, смущение или растерянность — терапевт всегда был спокоен и доброжелателен, что бы не происходило.
Приезжая ли к нему в полном раздрае или же крича в трубку после очередного жуткого кошмара, не осознавая что происходит, и не остался ли он в реальности снов, Гокудера всегда сталкивался с чужим кристально-спокойным голосом. «Дышите, Хаято — говорил он так, словно весь мир не рушился прямо сейчас вокруг Гокудеры. — Вы слышите меня? Вы уже не спите. Все закончилось. Дышите».
Хаято шумно выдыхает. Он замечает, что смотрит в чужое лицо слишком долго, и поспешно отводит взгляд. С недавних пор Мукуро стал сидеть не напротив него, а рядом, на диванчике. Это было еще одно... средство лечения — оружие против двойника Мукуро из кошмаров.
— Лучшее?
Мукуро кивает; он замечает это периферийным зрением. Размытое пятно чужого силуэта сдвигается под скрип диванчика.
— Давайте вернемся к вашему сну. Вы упоминали, что ваши отношения с семьей... оставляли желать лучшего?
Гокудера сводит брови. Внезапная смена темы напоминает ему, зачем он сюда пришел. Он тут же напрягается, но прохладная ладонь касается его вскинувшихся плеч, и нервное желание отказаться от продолжения разговора сминается под чужими подушечками пальцев, которые он ощущает так ярко, словно между ними и его кожей нет ткани рубашки.
— Да, — Хаято откашливается, заставляя связки работать. — Я сбежал из семьи еще в юности. Бьян... моя сестра, она единственная, кто еще делает вид, что ей не все равно на это.
Говорить об этом одновременно сложно и нет: несмотря на то, что слова покидают его горло так легко, каждое из них отзывается в голове пульсацией сомнений. Он, пожалуй, даже не хочет это рассказывать... и все же, почему-то делает это.
— Почему вы уверены в том, что она делает вид?
«Да ей плевать на меня».
— Она никогда не была любящей сестрой, — Гокудера пожимает плечами.
— Вы враждовали?
«Я ее, блять, ненавидел».
— Иногда. Обычно она не обращала на меня внимания.
— Ваш отец любил ее сильнее, чем вас.
Это внезапно не звучит как вопрос. Гокудера сжимает кулаки, стараясь прогнать возникший ком в горле, но не преуспевает, и в комнате повисает молчание. Пальцы на его плече (они все это время оставались там?) соскальзывают — он испытывает навязчивое желание проследить за ними, и в итоге сталкивается с чужим взглядом. На короткое мгновение тот вспарывает его насквозь, словно обнажая все мысли и чувства, и, хотя психотерапевт ничего не говорит, Хаято кажется, что он уже все знает.
Может быть, он все давно уже знает.
Ответ не требуется.
Рокудо вертит полупустой бокал. Его руки, кажется, в постоянном движении, привлекающем внимание — у Хаято нет иного объяснения тому, что он постоянно смотрит на них. Вот Мукуро взмахивает кистью:
— Она частый гость в ваших кошмарах?
— Регулярный.
Большой палец пробегается по подушечкам остальных, от мизинца к указательному. Он закидывает ногу на ногу и щурится, окидывает Гокудеру внимательным взглядом, оценивающим, немного даже тяжелым. Поднявшийся край брюк обнажает щиколотку с серебристым узором лотоса на носке. Хаято моргает — на мгновение ему кажется, что он уже где-то видел его.
— Хаято, — вкрадчивый голос проникает сквозь пелену мыслей, — вне снов вам никогда не хотелось убить ее?
Гокудера моргает вновь, а после возмущенно хмурится.
— Нет конечно! Даже если она меня бесит, нахрена мне ее убивать?
— Люди обычно находят много причин для убийства, — тот невозмутимо пожимает плечами. — Иначе не делали бы это столь часто. Некоторые даже полагают это своей профессией.
На мгновение Хаято кажется, что он знает. Наваждение быстро рассеивается — откуда ему?
— Она моя сестра в конце концов, — хмуро говорит он.
Мукуро слегка улыбается, почти насмешливо. Это напоминает Хаято о чужом двойнике из его кошмаров, язвительном и болезненном, и он мимолетно ежится.
— И это тоже не оправдание для многих. Убить свою сестру — или брата, потому что отец любит его сильнее... весьма старый сюжет. Но, полагаю, — странное выражение покидает его лицо, словно рассеивается, оставив лишь привычные спокойствие и уверенность: — если вы столь твердо стоите на своем, вам не о чем беспокоиться. Вы волновались, что, не отличив сна от реальности, навредите вашей сестре, верно?
Гокудера передергивает плечами. Может быть, он волновался. Немного; в конце концов, несмотря на то, что его ненависть давно угасла, теплых чувств он к Бьянки все равно не питал.
И все же, каждый раз после подобного кошмара он вскакивал совершенно измотанный, мокрый и встревоженный. Возможно, как бы ему не хотелось признавать, он все еще...
— Почему я продолжаю ее видеть тогда, — бурчит он себе под нос. — Ее... всех их. У этих кошмаров ведь есть причина?
— У всего есть причина, — замечает терапевт, отставляя пустой бокал.
Розовые капли стекают с кромки вниз. Ровное тиканье часов впервые с начала сеанса сбивается, однако не тишиной, как обычно; Хаято кажется, что оно наоборот стало быстрее. Он чувствует вдруг, что атмосфера в комнате меняется, уплотняется, подбирается — что-то произойдет. Он ощущает это кожей, кончиками пальцев, корнями волос.
— Какая?
Напряжение, разлившееся между ними, означает, что он задал правильный вопрос. Это ощущается странно — словно все, что они обсуждали до этого, совсем не имело смысла.
— В самом деле, какая же? — по чужим губам скользит легкая усмешка, и Мукуро вдруг подается ближе. — Их много. Ваше недовольство своей жизнью, ваши страдания, ваш гнев, который вы так безуспешно стараетесь держать в узде... Все это накапливается.
Изящная рука опускается на его грудь. Несмотря на перчатку, она кажется обжигающе холодной; Гокудера подался бы назад, но не может — внимательный взгляд приковывает его к месту. Пальцы аккуратно, словно прощупывая почву, проходятся вниз, остановившись на солнечном сплетении и растекшись по нему цепкой хваткой. Что-то странное происходит с ним — ему совсем не хочется отстраниться.
— В конце концов, стоит лишь слегка подтолкнуть, и все это превращается в яростное пламя, сжигающее ваше душу. В кошмары, терзающие вас.
Разноцветные глаза не моргают — щурятся в веселом удовольствии. Бледное красивое лицо оказывается вдруг совсем рядом, настолько рядом, что чужое слабое дыхание достигает кожи Гокудеры. Оно почему-то тоже холодное, отдается роем мурашек вдоль позвоночника, странной, слегка запоздалой дрожью в онемевших мышцах.
Гокудера думает, как хорошо было бы, разбей он это лицо о ручку диванчика. Так просто: схвати его за волосы, намотай длинный хвост на кулак, взгляни в испуганные глаза — и приложи со всей силы, так, чтобы услышать хруст; так, чтобы натянутая струна чужого сопротивления влажно, мокро обмякла горячей кровью на твоей руке.
— В кошмары, исполняющие на самом деле ваши желания, — свистящий шепот касается его губ. — Но не беспокойтесь, Хаято, я здесь, чтобы помочь вам. Мы справимся с этим — вместе.
В голове у Гокудеры приятная, мягкая пустота.
— Вы мне верите, Хаято?
Ледяные пальцы обхватывают его лицо.
— Я верю, — хрипит он, едва сумев разомкнуть заледеневшие губы.
Мукуро ободряюще улыбается и целует его.
Губы у него горячие.
Вместо того, чтобы яростно укусить их, Гокудера мягко целует его в ответ.
***
— Эй, красавчик, не поделишься номерком?
Хаято вздрагивает от неожиданности и косится в сторону. Какой-то незнакомый ему мужчина улыбается и подмигивает, присаживаясь рядом у барной стойки. Сегодня здесь безлюдно, помимо хмурого бармена и пары человек никого нет, и Хаято соврал бы, если бы сказал, что это ему не нравится. Людская суета в последние дни раздражает его все сильнее.
Возможно, дело в том, что он не может нормально выспаться. И проблема даже не в кошмарах — нет, с некоторых пор его преследует сны несколько иного... содержания. От них натурально хочется не то удавиться, не то запомнить каждый до самых мельчайших подробностей и без конца прокручивать в голове.
— Отвали, — Гокудера раздраженно отставляет бокал с коньяком к уже пустой чашечке кофе.
Не хватает только сигары, но, к сожалению, у него с собой только дешевые Винстон, да и курить здесь запрещено. Паскудство.
— Ну что ты так холодно, — мужчина слегка обиженно хмыкает, а затем опирается на стойку и чуть подается ближе. — Может, если я тебя угощу, ко мне разгорится интерес?
Гокудера прикрывает глаза и считает до пяти. Помогает не очень — желание разбить чужое лицо не проходит, но зато концентрируется в какой-то неприятный комок, засевший в основании горла. Он сжимает кулаки.
— Разгореться здесь можешь только ты, — цедит он, и только после вспоминает, что гражданские не знают о пламени: — Свали, пока я тебя не прихлопнул.
Незнакомец, кажется, не воспринимает его угрозу всерьез. Он придвигается еще сильнее, совсем близко, настолько, что это переваливает за все рамки дозволенного, но Гокудера не успевает ничего сказать. Чужие руки лезут ему прямо в нагрудный карман рубашки и что-то туда засовывают; мужчина отстраняется раньше, чем Хаято передергивает от внезапного интимного контакта.
Он вынимает из кармана... смятую салфетку. На ней проступают чернила, смазанная надпись гласит «clamor Sodomorum et Gomorrae multiplicatus est». Гокудере чувствует, как сужаются его зрачки от внезапно охватившей его ярости.
Он даже забывает, что не знает латынь.
— Это мой номерок, — мужчина ухмыляется. — Позвони как-нибудь... если осмелишься.
Комок в горле ухает куда-то вниз, стягивая за собой остатки самоконтроля. Хаято каменеет, ощущая, как разгорается внутри него багровое пламя. Оно рвется наружу, охватывает его ладони — дикое, мощное, нездорово-вязкое, словно свернувшаяся кровь.
Оно и само похоже на живую кровь, обагрившую его руки. Кровь его врагов. Кровь его «целей». Кровь тех, кто приходил по его душу. Кровь тех... кого он все это время убивал во снах.
Мое пламя больно, думает Гокудера, наблюдая, как человека перед ним мягко проглатывает огонь. Чужой вопль еле прорывается сквозь какую-то плотную пелену в его разуме, приглушающую реальность.
Слишком плотные для Урагана язычки облизывают незнакомца, обгладывают, словно живые пираньи.
Оно нездорово.
Прямо как он сам.
***
— И затем вы разозлились?
Гокудера кивает. Напольные часы мерно тикают, обволакивая его привычным звуком безопасности. Пальцы Мукуро, скользнувшие недавно в его волосы и замершие там, словно затаившись, слегка вздрагивают, напоминая о себе.
— И что же произошло потом?
— Я его убил.
Он не видит, но знает, что терапевт слегка улыбается. Возможно, чувствует? Пальцы вновь дергаются, а затем проводят мягкий полукруг от затылка к вискам, словно разглаживая чужие мысли. На удивление, Гокудера совсем не испытывает дискомфорта из-за того, что Рокудо стоит сзади, за спинкой дивана, хотя эта часть терапии ему не пришлась сначала по вкусу.
— Не похоже, чтобы этот кошмар взволновал вас именно этим, — замечает терапевт. — И все же, вы пришли ко мне весьма взволнованными. Было ли что-то еще?
Хаято хмурится и прикусывает губу. Он не может рассказать Мукуро о своем больном во сне пламени и отчаянно пытается придумать, что ответить. Но та вязкая, плотная субстанция, пожиравшая неизвестного... может ли пламя превратиться в нечто подобное? Или это был лишь продукт его воспаленного мозга?
Пламя не просто существует внутри человека, оно является его сутью, его желанием жить, его волей. В каком состоянии должен быть человек, чтобы его «воля» стала такой?
Он хмурится.
Это... странно. Разве ему не стало лучше, после того, как он стал ходить на эти сеансы?
— Хаято, сосредоточьтесь, — укоряющий голос звучит где-то в районе затылка.
Хаято вздрагивает.
— Я...
— Если вы не можете ответить на этот вопрос, давайте пойдем от обратного. Как вы думаете, почему это убийство не взволновало вас так сильно, как обычно?
Гокудера напрягается. Он не настолько глуп, чтобы не понимать, куда клонит Мукуро. На самом деле он даже достаточно умен, чтобы понимать, что именно ему приснилось и почему — есть темы, которые он прокручивает в голове сутками, и узнает их след в любой ситуации. Вещи, о которых он думал так много, что они вспыхивают алой вспышкой в его сознании каждый раз, когда оказываются хоть немного затронутыми.
Вещи, навроде его дефектных...
— Вы на удивление молчаливы сегодня, — пальцы высвобождаются из его волос и Хаято, привыкший к ним, поводит плечами, ощущая холодок. — Выпейте.
Мукуро опирается рукой о спинку дивана, слегка перегнувшись, и протягивает ему бокал красного вина. Терпкий запах тут же ударяет в ноздри, приятный и манящий, слегка знакомый (что это за сорт?), и Хаято принимает бокал, аккуратно взяв тонкую ножку. Их пальцы сталкиваются и чуть переплетаются, но терапевт не задерживает контакт надолго, отстраняется, вновь исчезнув из поля зрения. Легкий кофейный флер, ставший уже привычным из-за того, как изменились их сеансы, уходит вслед за ним.
Гокудера моргает. Он мог посмотреть на него, но упустил свой шанс — еще в самом начале встречи ему запретили оборачиваться. Он задумчиво рассматривает багровое вино, поводит бокалом из стороны в сторону, наблюдая, как оно бьется о стенки, переливаясь оттенками венозной крови. Он еще ни разу не пил ничего, что Мукуро предлагал бы ему, и сейчас это кажется ему смешным.
Бокал холодит губы. Вино оказывается странным на вкус, каким-то слишком вязким, словно испортившимся, и Гокудера хмурится. В глотке медленно расцветают ноты затхлости и пыли, от которых хочется кашлять — он касается своей шеи, стараясь сдержать першение.
— Оя? Что-то не так?
Руки обнимают его со спины, неприятно сдавливая грудную клетку. Мукуро забирает бокал из его подрагивающих пальцев и отставляет куда-то.
— Все в порядке, — хрипло выдавливает Гокудера, — просто вино...
— Не понравилось? Как странно; я покупал его у коллекционера по высокой цене. Оно называется «Кровь Христа». Восьмилетнее санджовезе... Мне казалось, вы оцените.
Ни на какое санджовезе это не похоже, думает Гокудера сдавленно откашливаясь. Ладони Мукуро ползут по его груди, прожигая даже через рубашку. Они замирают на его косых мышцах — чтобы дотянуться до них, Рокудо склоняется еще сильнее, и Хаято ощущает его дыхание на своей щеке и легкое касание прохладной кожи.
— А может быть, — шепчет вдруг Мукуро, слегка повернув голову и коснувшись носом его уха, — вы слишком грешны, чтобы вкушать кровь Его?
Он прижимается плотнее, волосы щекочат шею замершего Гокудеры. Интимный шепот отдается роем мурашек по всей спине, а смысл слов заставляет пульс участиться — разумеется, только он. То, что Мукуро мягко целует его в шею, прикусывает нежную кожу и ведет носом по линии челюсти не имеет к этому совершенно никакого отношения.
Гокудере кажется, что он во сне.
— Вы стыдитесь того, что вам нравятся мужчины?
Мукуро нависает над ним так, что Хаято наконец видит его лицо.
— Может быть, вам стыдно, что вам нравлюсь я?
Разноцветные глаза сверкают, притягивая внимание. Мукуро... красивый, как и всегда. Слегка островатые черты лица подчеркивают его светлую, бледную кожу, и Гокудера в очередной раз ловит себя на мысли о том, что такие люди наверняка были созданы для того, чтобы их рисовали или ваяли. По крайней мере эти глубоко-черные, густые волосы наверняка можно встретить на известных портретах. Такие, быть может, рисовали каким-нибудь дамам, приукрашивая их... приукрасить Мукуро невозможно — в любом случае получится чистая правда.
Мысль о том, чтобы признать другого мужчину красивым не кажется неправильной, когда он смотрит на своего терапевта.
— Я вам снюсь, да? — пальцы нежно касаются его губ, а затем Мукуро слегка отстраняется. — Вы не говорите об этом, но это очевидно. Ничего, Хаято. Я знаю, что с этим делать.
Гокудера тихо кашляет в кулак — последние раздражающие горло отзвуки вина исчезают, и он слегка приподнимается, чтобы обернуться. К черту правила — эта терапия идет куда-то слишком в сторону и без того...
Он не успевает обернуться — захлебывается вздохом. Резкая короткая боль пронзает где-то под ребром, алая вспышка перед глазами, такая знакомая, привычная почти, и все же неожиданная. Ласковая рука Мукуро вгоняет нож глубже, выворачивает, чтобы он зашел под кость; Гокудера тупо смотрит на то, как столовый округлый ножик (таким режут масло или изящно кладут мармелад на тост) по рукоятку погружается в его плоть. Алые струйки крови неторопливо пачкают рубашку, стекая к поясу, и мраморная рукоятка тоже пачкается в ней.
Рука Мукуро остается белоснежно-чистой.
— Что-
Таким ножом невозможно нанести реальный вред. Каким образом-
Гокудера вскакивает на кровати и одурело оглядывается, выискивая своего терапевта. Комната погружена в тишину, и единственное, что ее пронзает — бешеный стук его сердца.
...никакого Мукуро здесь нет. Он у себя дома.
Хаято быстро откидывает одеяло и задирает майку.
...никакой раны нет тоже.
Он замирает, позволив напряжению частично выйти из тела. Медленно выдыхает и тяжело спускает с кровати ноги, уронив лицо на ладони. Его кошмары стали настолько хуже? Разве Мукуро-из-снов не вел себя противоположно реальному? Язвил, саркастично изламывал тонкие брови, попадая своей ядовитой словесной атакой прямо в его слабые места?
Что, если... этот Мукуро был реальным все это время?
Но не мог же ему привидеться его терапевт?
Или мог?
Но если его сеансы все это время были снами, то...
Чем были его сны?
Хаято ежится, обхватывает себя руками, стараясь успокоиться. Голова слегка кружится, как и всегда, стоит ему попытаться понять, где он находится — в очередном сне, или-
Стойте, может быть, это тоже сон?
Ему становится плохо от одной этой мысли. Обычно... обычно он звонил Мукуро, если не мог понять. Гокудера достает из-под подушки мобильник и ищет контакт своего психотерапевта. «Р. Мукуро» легко отыскивается в небольшом списке и одним своим видом приносит легкое ощущение спокойствия.
...хорошо. Он на месте, хоть что-то ободряющее.
Гокудера долго смотрит на иконку звонка и со вздохом отбрасывает телефон на кровать. Нет, нет, он не будет звонить. Он... придет к нему.
Да. Он придет к нему.
Мукуро наверняка объяснит ему, что произошло. К тому же, он сможет убедиться, что с ним все в порядке, что он все такой же спокойный и невозмутимый.
Ободренный идеей, Хаято вскакивает с намерением собраться, а затем вдруг оборачивается на кровать, рассматривая подушку, под которой он хранит не только мобильник, но и свой пистолет. Ощущение тупого ножа, проникающего под кожу, вспыхивает напряжением где-то под языком, и он сглатывает.
Нет, разумеется, Мукуро незачем это делать. Это был всего лишь кошмар.
Хаято с сомнением касается своих век, на секунду устало сгорбившись. Эти чертовы сны!.. Сколько еще они будут донимать его? Он так устал.
Ему нужно разобраться во всем.
Окончательно решившись, Гокудера кивает сам себе.
Он придет к своему терапевту, но... в этот раз он не придет беззащитным.
К чему бы, Господь знает, это ни приведет.