На цыпочки волн встал, приливом ласкался к луне бы

Пройду,

любовищу мою волоча.

В какой ночи

бредовой,

недужной

какими Голиафами я зачат —

такой большой

и такой ненужный?

Дома было как всегда тихо. Ключи клацнули зубьями о тумбочку, клац-дль-ц.

Окна были зашторены с самого утра, и душно-тёплый воздух облизал лицо кисельной волной. Стивен стащил кеды, наступив на задники (зачем завязывать шнурки, когда можно просто засовывать их внутрь?), швырнул ветровку куда-то на стол, надеясь попасть хотя бы на спинку стула.

Ширкнула гардина, взвизгнул подоконник, когда Стивен неосторожно опёрся на него. В комнате не-уловимо посветлело, всё налилось живительным румянцем, будто покрылось розоватой плёнкой. Он всмотрелся в своё застывшее отражение в оконном стекле, криво дёрнул вправо уголок губ, затем открыл окно, на секунду почувствовав жажду жизни. Она потекла по венам вместе с глотком свежего воздуха, побежала, понеслась, полетела в него, как птицы летят в оконные рамы верхних этажей – тоже отчаянно и тоже на секунду.

Стивен дышал этой нежной свежестью. Во рту было сухо и горько, в голове – пусто и, кажется, немного грустно. Или печально, Стивен всё ещё не научился отличать эти слова и чувства друг от друга – настолько прочно они в нём засели. Даже самые ужасные занозы так глубоко не засаживаются.

Неуклюжая весна неуклюже торчала в город, рыбьим глазом выпирающим в неуклюжий мир. Стивен в этом мире чувствовал себя странно. Не-уклюже.

Он снова вспомнил одну вещицу, беспокоящую его последний год – жажду жизни сняло как рукой; её будто сдёрнули, сдёрнули как огромное одеяло с домика, который ты сложил из диванных подушек на манер крепости, впуская убивающий свет.

Толща воды распирала толстые стенки аквариума. Стучать по ним было, что стучать по дереву. Стивен потыкал пальцем в то место, где завис Гас, и внимательно уставился на него, будто силясь прочитать на скользкой чешуе буковки подсказки. Они бы расплывались-разбегались, но он собрал бы их все в кучу внимательным взглядом и всё стало бы хорошо во мгновенье ока.

Какая сладкая ложь. Ничего не станет хорошо. Не теперь, не при сложившихся обстоятельствах.

Приближался его двадцать шестой день рождения. Замечательный праздник, если бы не одно но.

– Знаешь, Гас, я кажется, всегда тосковал по этим ощущениям, но проблема лишь в том, что я ощущений подобного рода никогда не испытывал. Не к кому было. Ребёнком я видел яркие сны, они были такими живыми и красочными, что иногда мне казалось, что я путаюсь, где же моя реальность, где настоящее – а где нет. Где то, что я чувствую сам, а где – нет. Мне так хотелось почувствовать это наяву, мне хотелось быть как все, или не совсем как все, ну, то есть – иметь со всеми хоть что-то общее, чтобы вливаться в общество, хоть как-то и хоть в чём-то соответствовать. Не могу сказать, что у меня было какое-то подвижное воображение: я не выдумывал небылиц, в которые верил бы и заставлял кого-то верить – до сих пор считаю, что верить в свои фантазии относительно чего-либо это глупо, – не донимал никого рассказами или расспросами, отнюдь, хотя сейчас я понимаю, что стоило бы, но иногда я терялся едва ли не в собственной голове. Я не понимал, что это. Сейчас тоже не особо понимаю. Мне снилось то, чего я никогда не чувствовал, представляешь? – Гас шевельнул плавником и слепо уставился в толщу воды; едва ли он мог что-то услышать или понять. – Это было… необычно. Мне нравились люди, да, но не так, не так, как надо, понимаешь? Люди… да уж. Это в тебе дело, что ли? Ладно… Ну, получается, что сны мне нравились чуточку больше реальности, если честно, потому что там меня обволакивало это тёплое нечто, давало мне хорошие эмоции, я не хотел просыпаться. Ну и, конечно, потому что днём меня ждала школа, а я, как и всякий ребёнок, школу не особо любил. По ряду причин, понимаешь? Дети бывают очень злые, Гас. Потом колледж, но его я тоже особо не любил. Я никого и ничего никогда не любил, кажется. Но ты этого не понимаешь, ты ничего не понимаешь, ты всего лишь рыба, у тебя, вон, большой аквариум, не такой уж и плохой корм, хорошая компания. Идеальная рыбья жизнь. У меня жизнь не рыбья, но почему-то не идеальная. Не знаешь, почему? Я тоже не знаю. Я всё ещё не понимаю, почему я жив, хотя должен был умереть год назад, и это меня немно-о-ожечко напрягает. Вселенная даже здесь со мной напортачила. Или с тобой. Или с нами, ха-ха.

«Ха-ха» прозвучало как-то совсем жалко и побито. Стивен скривился и отодвинулся от аквариума.

***

Рассветало. Воздушные шторы торфяного цвета мёртво висели по швам.

– До вечера, Гас. Не прощаюсь.

Прозвучало скомкано и неловко. Так странно – прощаться с рыбой и думать, что дело в ней.

Стивену было двадцать пять, пять лет из которых он ещё пытался найти своего человека, три года как уже забил и год – как жил в некоем подобии удивления-недоумения-экзистенциального-ужаса. Этот год он жил как на пороховой бочке, сидел на иголках (ха-ха, а он мог бы и сидеть, шутил иногда Стивен самому себе), всё время ожидая подвоха, постоянно оглядываясь непонятно на что. Непонимание давило неподъёмным грузом.

Пару лет назад он уже смирился со своей участью, ничего не планировал дальше определённых дат, просто жил свою пресную, никому кроме него не интересную жизнь, окапываясь в книгах, изучая египетскую мифологию и подрабатывая в музее.

Что-то пошло не так, когда одним утром он проснулся и понял, что ему исполнилось двадцать пять.

Ему в принципе не должно было исполняться двадцати пяти. Мир был странной штукой, которую Стивен не всегда понимал – пирамиды были отличным примером, – но тут у него возникли вопросы. Иногда, то есть – очень часто, – хотелось, чтобы пришёл ответственный взрослый и решил за него все его проблемы, помог разобраться со всеми делами, ответил на все вопросы и заверил, что всё с ним нормально и что всё будет хорошо. Сейчас этот ответственный взрослый был нужен ему как никогда.

Принцип жестокого мира гласил: если не найдёшь свою любовь до двадцати пяти, то умрёшь. В этом правиле были сноски мелким шрифтом и какие-то нюансы, например, обязательный зрительный контакт с потенциальным претендентом, хотя бы пара брошенных слов или прикосновение, и прочее, прочее, прочее, отверните уголок вот здесь, да, здесь, где инструкция превращается в простыню, и прочитайте сноску номер пять. Стивен в это во всё не особо верил (в обе плоскости амбивалентного слова, чего уж врать), но надежда в нём всё ещё теплилась – а в ком бы нет? В ком бы нет, скажите на милость?! Он, в конце концов, был мечтателем, романтиком, всегда хотел верить в лучшее, даже если иногда предпосылок к этому не было никаких. Даже если верить в лучшее не было смысла.

Принцип жестокого мира напугал его до ужаса. Проснувшись и осознав комичный ужас всей ситуации, Стивен ещё долго истерически смеялся и потом тыкал пальцем в аквариум, приговаривая «ты!» и «ну надо же!». Когда он успокоился, то пришёл в ещё больший ужас. У него не было абсолютно никаких вариантов, что могло быть не так с ним или со вселенной, хотя бы потому что Донна была замужем, у Дилан – она была чудесной и определённо заслуживала лучшего, – были отношения, которые к чему-то шли, а Джей Би был старше него – и это был ох какой аргумент. С другими людьми Стивен не контактировал практически никак. Старался не смотреть в глаза, лишний раз никого не трогать. Создавалось ощущение, что он сходит с ума или замыкается в себе, и не сказать, что это не было правдой.

Он вымолил себе перевод в архив, чтобы заниматься инвентаризацией, лишь бы не видеть никого, не слышать, не трогать. Не контактировать. Закрыться от внешнего мира хрустящей оболочкой, которую можно пробить лишь изнутри, как яичную скорлупу.

Клац-стук-кль-ц. Скррр. Ььлльь, длинный звук царапанья изнутри.

В архиве, занятый своими делами, Стивен забывал про ток времени. Он заходил в музей утром, уходил вечером, и все контакты с людьми были сведены к минимуму. Это «вымолил» перевод в архив, это, конечно, грубо сказано – перевели его с радостью, потому как неловкий и немного неуклюжий Стивен имел тенденцию к созданию конфузов, неловких ситуаций и проблем.

С его хронической невезучестью и неуклюжестью он мог впечататься в кого-то на улице, сбить с ног в коридоре, уронить на кого-то что-то в музее или всё хоть в том же архиве – и подобное столкновение со своим человеком пугало до безумия.

Естественно, он мог столкнуться со своей судьбой на улице, причём столкнуться буквально. Стивен порой думал об этом варианте, но отметал его каждый раз – слишком хорошо это звучало. Сам факт того, что он не будет когда-то один воспринимался им как нечто фантастическое.

«А что делать людям, у которых их человек будет старше или младше их? И они не успеют встретиться до того, как кому-то из них исполнится двадцать пять? Неужели вселенная не предусмотрела это? Но это же неправильно…» – иногда в голову Стивена закрадывались и такие мысли, которые, бывало, занимали его на целый день, и он ходил с ними и не знал, куда их пристроить. Рано или поздно он с болезненной решимостью запрещал себе возвращаться к ним, но каждый раз срывался в размышления, стоило только увидеть в чём-то отголосок того, что его волновало.

«Посмотри на себя, – говаривала Донна, тяжёлым шагом чеканя каждое слово. – Чего ж ты с собой делаешь? Переставай это дело, ясно тебе?!»

О, конечно же Стивен слушался, конечно же. Да.

Переставал и снова замыкался в себе.

Ему не пророчили блестящего будущего, потрясающей карьеры, десятков премий, лестницы жёлтого кирпича, которая могла бы привести его в лучшую жизнь, или обычного человеческого счастья, которое приходит не в каждый дом – только в те, где найдено равновесие с собой, – ему не пророчили ничего, кроме заурядной серой жизни. Своей заурядной серой жизнью он был вполне доволен.

***

Витрина цвета гималайских гор успокаивающе холодила ладони. Разложив несколько коробок всякой приблуды на прилавке, чтобы его сменщику было проще разобрать их, Стивен ретировался – на свою безопасную территорию. Витрина цвета гималайских гор укоризненно молчала ему вслед.

В складском помещении толпились коробки, высились от пола как разнокалиберные полевые цветы; развороченные, зияли пустым чёрным нутром или же хорохорились многообразием содержимого. Стивен был на полпути к завершению этой инвентаризации. Липкое неприятное слово оседало и на руках, и на рубашке, на носах ботинок и даже неприятной плёнкой кидалось в лицо; дробилось и рассыпалось на слоги, как непрочный детский конструктор.

В музей на одну из важных должностей с месяц как пришёл новый человек, который затребовал привести всё в порядок – даже то, что и так было в порядке. Обычное явление. Инвентаризация тянулась долго и нудно, звенела слогами и липла неприятными звуками к рукам и лицам.

Звон этого слова долетал даже до залов с саркофагами, по которым Стивен иногда прогуливался ближе к закрытию музея – когда там почти не оставалось людей. Он оставался один на один со всей заточённой под стекло древностью, вглядывался в стёкла, подносы и полированные пластины, которые служили зеркалами, испещрённые знаками предметы утвари, фигурки богов и божков, и мыслями возвращался в прошлое.

Ему нравились древние зеркала. Обычно он не рассматривал себя в них: видел лишь густой, махагоновый, колыхающийся силуэт, который замедленно вторил его движениям. На завораживающее движение тени-отражения он готов был смотреть часами.

Дома Стивен в зеркало смотрел изредка, по необходимости. Он знал, как он выглядит, и ничего нового в отражении бы не нашёл. Разве что круги под глазами, которые становились чуть заметнее в особо плохие дни и маячили треугольниками и которые были мягче и нежнее сиреневых коров, разгуливающих по сочным зелёным полям где-то далеко-далеко.

Иногда, рассматривая себя в зеркало, он думал, ну что же с ним не так; почему именно он; где ему уготовано место, пристанище, логово?

Неуклюжая весна вытолкнула со ступеней на вымощенную брусчаткой мостовую. Брусчатка была похожа на молочные зубы, мостовая – похожа на зыбучие пески, а весна – на разорванный конфетный фантик. Хочешь посмотреть, что было под ним всё это время?

Загустевший, приторный воздух запершил в горле, когда Стивен вернулся домой на час раньше. Гас слепо тыкался в стекло своей прозрачной коробки; отражение смягчило Стивену линию челюсти и подбородка. Он потянулся было к стеклу, задумавшись о чём-то, но отдёрнул руку и пошёл собрать себе что-то на ужин.

Уже отправляясь спать, Стивен задержался в ванной. Кипенно-белая керамика раковины вплавилась в ладони, а потёки на зеркале показались ему похожими на слёзы. Вернулись беспокойные мысли, заклубились в голове пчелиным роем. Плеснув себе в лицо холодной водой, Стивен уже собирался уйти, но скользнувшая по языку мысль неожиданно прозвучала вслух:

– Зеркало – мой лучший друг. Оно никогда не улыбнётся, когда мне плохо.

Стивен поднял голову, отводя от лица намокшие пряди. Тут его отражение как-то странно посмотрело на него и улыбнулось. Стивен заорал, отшатнувшись, а отражение засмеялось, не двинувшись с места.

***

– У меня галлюцинации, я переработал, устал, мне это кажется. Нет-нет-нет-нетнетнет.

На собственное «нетнетнет» Стивен напоролся как пальцем на иголку, как ногой на гвоздь, как животом на нож – неожиданно и очень быстро. Как оратор напарывается на речитатив. На секунду прижав пальцы к вискам, он попятился, продолжая твердить себе, что это всё ему привиделось, но прозвучавший в голове голос – как, чёрт возьми, он звучит внутри головы, как?! – развеял все сомнения.

– Кто ты? Где ты? Это шутка такая?!

Ах-ха-ха, господи, вот умора. Какой ты забавный.

– Кто это?!

Всё хорошо. Послушай меня, Стивен.

– Что? Кто ты? Откуда ты меня знаешь?

Замолчи и перестань истерить! Успокойся и посмотри в зеркало. Нет, перестань истерить и посмотри на меня. Стивен, всё хорошо. Смотри, давай же.

Голос продолжал повторять, что всё хорошо, добавил, что бояться ему нечего, наплёл ещё какой-то лабуды. С бешено колотящимся сердцем, которое дрожало уже где-то в горле, Стивен всё-таки поднял глаза и в ужасе уставился на себя в зеркало. Вернее, не на себя, а на свою точную копию, которая с недовольным лицом стояла, сложив руки на груди. У неё были его глаза, его волосы, его лицо, но это был не он. Его полная копия всем своим видом давала понять, что он, Стивен, слегонца тормоз, мол, зачем и по какого поводу такие волнения и крики? Потом двойник чуть приподнял брови в немом вопросе, мол, может отреагируешь как-нибудь или так и будешь стоять столбом?

– Привет, Стивен, – махнуло рукой отражение.

– Я сошёл с ума, – выдохнул Стивен и метнулся прочь из ванной, по пути сбив с тумбочки стопку бумаг и какую-то бутылку. Колотящееся в горле сердце сжалось в предсмертной агонии.

Стивен, послушай, давай поговорим. Меня зовут Марк. Ты слишком долго подавлял меня, я не мог до тебя достучаться…

– Да твою мать! – отпрыгнув от кухонной столешницы, Стивен безумными глазами уставился на глянцевую плоскость электрической плиты. В ней искажённое лицо его двойника устало смотрело на него. Так пёс смотрит на заблудшую овцу, которую ему надо непременно догнать до стада. – Ты ненастоящий, у меня точно с головой непорядок! Боже!

– Ладно, хорошо, я дам тебе время. Привыкни. Успокойся. Я настоящий, к счастью для нас обоих, – смотрящий с поверхности плиты Марк выглядел не слишком довольным жизнью и всё ещё пристально, внимательно смотрел на него так, что Стивену от этого стало неуютно и он поспешил отойти подальше от плиты.

– Это всё по-настоящему?

– А ты как думаешь? Конечно. Ты не сошёл с ума, не переживай, – теперь Марк глядел уже с поверхности электрического чайника. – Ну что ты, успокоился?

– Нет? Не знаю?

В голосе проскользнули истеричные нотки, которые Стивен не успел удержать. Вообще, вся ситуация напоминала ему кошмар наркомана, который упал лицом в кучу кокаина, на вертолётах улетел в радужно-прекрасную страну, и в конце не смог выбраться из затуманивающей разум многоголосой яркой круговерти. Стивен скосил глаза на чайник. Отражение по-прежнему смотрело на него и будто чего-то ждало. Вся нездоровость и ненормальность напрягала до жути. Ко всему прочему Стивену не хватало только сойти с ума, разговаривая со своим отражением, которое представилось Марком и являлось, с его слов и по-видимому, другим человеком. Чудеса да и только.

Чудеса начались, когда Стивен тихо зашёл в комнату и наткнулся на внимательный взгляд точно таких же глаз, как и у него – точно таких же в буквальном смысле. С одной стороны эта странность – собственная двойственность, – завораживала и притягивала, с другой – пугала и отталкивала; понять в чём же дело, разобраться, хотелось весьма и очень, но отчего-то Стивен медлил с вопросами. Вроде бы он уже отошёл от первичного шока, но его не покидало ощущение нереальности происходящего, он будто находился в коматозном, обскурном сне и никак не мог проснуться.

Шаг, ещё один, ещё. Шаг за прозрачный массив аквариума дался ему на удивление легко и Стивен выдохнул. Сейчас он ещё раз умоется и пойдёт спать, а наутро окажется, что ему приснился очень странный и реалистичный кошмар.

– Нет, Стивен, это не так работает.

– Чёрт! – выругался Стивен и отшатнулся от аквариума.

Стекло слабо отражало Марка. Тот расхаживал где-то внутри всей видимой отражающей поверхности и возбуждённо потирал руки.

– Нет, не привиделось, – простонал Стивен и закрыл лицо руками.

***

– Всё ещё не понял, кто я?

С той ночи, когда Марк напугал его и заставил усомниться в собственной адекватности, засмеявшись в зеркале, прошло примерно две недели. За это время Стивен стал более дёрганным, молчаливым, смотрел взглядом побитой собаки, быстрым шагом проходил мимо витрин, зеркал, машин и в общем-то всего, в чём могли отражаться предметы.

Брезгливое недоверие и избегание. Вот что это было.

Неуклюжая весна под подошвой, гулкое эхо, редкие провалы в памяти. Шероховатые карточки архива, витрина цвета гималайских гор и смирение-страх возвращения домой.

С Марком он так и не поговорил – нормально точно нет. В основном говорил Марк, рассказывал что-то о себе или делился всякими историями, но не так часто и много, чтобы надоесть. Деваться Стивену было некуда, поэтому он слушал «из вежливости», прикидывая, а не сходить ли ему к врачу, может, ему дадут каких-нибудь таблеток. Марк на эти его мысли хохотал и говорил, что таблетки не помогут, а на заданный Стивеном вопрос «ты что, читаешь мысли?» он фыркнул и ответил, что в моменты сильного напряжения Стивен просто очень громко думает.

Страшно признаться, но за эти две недели Стивен… привык. Голос в голове, иногда заполняющий всё пространство и разносящийся бархатистым эхо, уже не пугал и не нервировал, иногда даже успокаивал – особенно на работе, когда Стивен был взбешен настолько, что был близок к тому, чтобы разбить какую-нибудь вазу или в клочья разодрать коробку из-под инвентаря. Марк голосом пробивался к нему через ярко-слепящую пелену злобы и заговаривал, заговаривал, заговаривал его. Если Стивен уходил успокоиться в туалет, то Марк отчитывал его из зеркала, расхаживая туда-сюда в притворном недовольстве. Стивен начал привыкать к тому, что внешне Марк был полной его копией, но внутренне кардинально другим. Иногда это даже забавляло.

Стивен хмыкал своим мыслям о карманном шуте, но молчал.

Ещё через две недели Стивен привык к его голосу настолько, что уже не вздрагивал, когда Марк решал поболтать. Поболтать Марк не особо любил, поэтому Стивен не слишком расстраивался отсутствию задушевных бесед. Неуклюжая весна была ему под стать, особенно своей непостоянностью. Иногда Стивен метался по квартире в приступах отчаянной злобы, мечтая выскоблить из своей головы всё до стерильности, вырвать все сорняки и оставить только перекопанное нечто, лишь бы не слышать, лишь бы убраться подальше – или убрать; иногда он с живым интересом-любопытством напополам со всё ещё не исчезнувшим ужасом и недоверием садился перед зеркалом и подолгу говорил с Марком обо всякой ерунде.

– Нет.

Самого главного он, конечно же, не понял. Не догадался.

– Стивен, – мягко начал Марк и Стивен сразу же напрягся. Таким голосом говорят с раненым животным или с неизлечимо больным человеком. Говорят мягкой звериной поступью, нежной льдисто-серой акварелью, старой книгой или звуком прибоя, – мы предназначены друг другу. Мы… как бы сказать…

– Нет.

– Да.

– Быть не может. Это бред. Ты моё отражение.

– Стивен, не коси под дурака, тебе не идёт.

– Я ничего не понимаю… не думал, что сойду с ума так быстро.

– Пока ещё нет, – Марк в зеркале осклабился и закатил глаза.

– Но это невозможно! – воскликнул Стивен, начиная раздражаться.

– Возможно, Стивен, ещё как возможно! Ты думаешь, ты один такой умный тут? Думаешь, это бред, галлюцинация? Какой-то сбой и вселенная ничего не предусмотрела? Не-е-ет, всё куда проще и сложнее одновременно. Ты никогда не задумывался, почему тебе исполнилось-таки двадцать пять? Почему исполняется двадцать шесть? Нет? А ты подумай. Нет, смотри на меня и слушай. Кого ты видел в зеркале на протяжение почти всей жизни, на кого ты смотрел, м? С кем разговаривал? И кто за тобой наблюдал? Кто постоянно был рядом? Я, Стивен, я. Даже если учитывать, что ты не знал обо мне – это был я, это всегда был я. Ты давным-давно меня встретил, ты просто не видел, не замечал меня, ты не знал. Поэтому ты и перешагнул этот порог в двадцать пять. Последний год ты был так сильно эмоционально потрясён, что я просто не мог до тебя достучаться, подступиться вообще было невозможно. Мы предназначены друг другу, Стивен, хочешь ты этого или нет.

Пространство заполнила комковато-ватная тишина. Стивен исподлобья глянул на Марка – тот выжидательно смотрел на него и так же выжидательно молчал.

– И что ты предлагаешь мне сделать? Вытаскивать тебя оттуда? Каким образом, скажи на милость? Разбить зеркало, чтобы явить тебя миру? Или у тебя есть какой-нибудь волшебный сказочный способ?

– Предлагаю поцелуй любв…

– Я не буду целовать зеркало!

– Да расслабься, я же пошутил! – Марк гомерически заржал, буквально упав куда-то за рамку зеркала, за пределы видимости. – Господи, видел бы ты своё лицо!

– Придурок, я тебя ненавижу, – пробурчал Стивен, стремительно краснея и желая Марку самой мучительной смерти.

– Ладно, – Марк, отсмеявшись, снова возник в зеркале, вытер глаза и заговорщически наклонился поближе, маня Стивена пальцем. – У меня есть, что тебе показать, только дождись ночи. Нет, придурок, не то, о чём ты подумал. Просто ложись спать.

***

Когда Стивен открыл глаза, перед ним были гималаи. Вернее, гималайский цвет; им было залито всё: каждая вещь, всё пространство, буквально от пола до потолка. На секунду Стивен подумал, что он оказался в стерильно-белом пространстве своего сознания, которого он когда-то себе желал. То, что его окружало, не было похоже на его сознание. Он был без понятия, как выглядит его сознание, но откуда-то знал, что оно выглядит несколько по-другому.

Стивен поднялся и огляделся. Он находился в обычной комнате, будто своей, но отзеркаленной – всё было наоборот. Его вещи, будто потерявшие цвет, выцветшие, выгоревшие на солнце, были на месте, даже аквариум с Гасом тоже. Подойдя к нему и вглядевшись, Стивен обнаружил, что и Гас слегка выцвел, будто покрылся мутной плёнкой. Стало неуютно. Он будто попал в зазеркалье.

Он толкнул дверь и оказался в незнакомом коридоре со множеством дверей. Место не внушало страха, было даже спокойно, отовсюду веяло умиротворением и блаженной тишиной, похожей на оазис, но Стивен с опаской заглядывал в каждую дверь, словно ожидая подвоха. За дверями были такие же обычные комнаты, какие-то пустые, какие-то – нет. То, что в этом месте вообще никого нет Стивен чувствовал чисто интуитивно, на внутреннем уровне. Это как читать любимую книгу в десятый раз: ты знаешь каждую букву, каждый сюжетный поворот, содержание каждой страницы, и ты уверен, что это всё – неколебимая константа, что-то, что не изменится никогда.

«Доверяй Марку, конечно, пожалуйста. Ты мне веришь, Стивен, всё будет нормально, Стивен, ну да, получите-распишитесь. Ну и где я? – Негодовал Стивен, пока возился с самой последней дверью в конце коридора. Она еле поддалась и Стивен шагнул в пустой вестибюль. – Что это…»

– Стивен! Наконец-то!

На него налетели со спины, обнимая, и Стивен, дёрнувшись в испуге, попытался отшатнуться, но вместо этого развернулся в кольце чужих рук. Он едва успел разглядеть свои же глаза, знакомый разлёт бровей, прядку-пружинку у виска, как человек ещё крепче прижал его к себе.

В голове зазвенело осознание, клац-дль-ц.

– Марк?!