О лжи

Он подкупает медсестру своим милым личиком, бархатным голоском и рассказами о друге, который спас ему жизнь, пожертвовав своим здоровьем. Генри лжет хорошо, двести лет ушло на то, чтобы отточить этот навык. Хотя, в последнее время он лжет слишком часто: лжет Эйбрахаму, что уходит на свидания к Джо, лжет Джо, что любит ее, и лжет Адаму, что ненавидит.

Генри расшвыривается своими знаниями, расследуя преступления, как будто они и есть та разменная монета, которой платят свои долги, как будто они могут искупить его грехи и спасти от боли. Нет. От боли спасает лишь Адам, послушно лежащий на больничной койке, подключенный к аппарату жизнеобеспечения.

Адама практически нет, Адама слишком много. Генри приходит к нему не часто, по крайне мере не так часто, чтобы вызывать вопросы сына и девушки, но достаточно, чтобы иметь зависимость от этих визитов. Адам притягивает его к себе своими тонкими прочными нитями, опутывает, как паук, и Генри рад бы оборвать эту связь, да что-то внутри горит и сворачивается в нем угрем, когда он вспоминает тот выстрел.

В его мире, где время определяется исключительно количеством морщин на лице Эйбрахама, тот выстрел поменял все. Генри бы притворяться, что он знал о таком исходе, что он не боялся смерти, и нисколько не был обижен за то, что произошло в метро. Но Адам, целящийся в его сердце, Адам, смотрящий на него холодно и равнодушно, Адам запустил в нем что-то. Возможно, это всего лишь каприз двухсотлетнего старика, но без Адама время буквально рассыпается перед ним, и он ничего не может с этим поделать.

Эйбрахам недоумевает и задает вопросы, получая в ответ лишь тягучее молчание. Генри понимает, что вскоре все всё узнают, но он не может. В нем что-то сломалось с того дня, и ни поцелуи Джо, ни совместные вечера с сыном не могут это починить.

Вечер холодный, томный, больничные коридоры слабо освещены. Некоторые медсестры на своих местах, другие — отдыхают в подсобке, но Эмили встречает его нежной улыбкой.

— Ужасная погода, мистер Морган, не так ли?

— Вы правы, — улыбается он, поправляя шарф на своей шее. — Тяжелый день?

— И не говорите, — качает она головой. — Из-за гололеда травматология заполнена. А выходной переносится на послезавтра, — Эмили опускает взгляд на его пальто, кусает губы и молчит, а потом тихо добавляет. — Давно вы у него не были, он скучал.

— Откуда вы знаете? — удивляется Генри.

— Не знаю, просто… Это ощущается, особенно когда в палату входишь. Не покидайте своего друга так надолго.

— Спасибо, Эмили.

Генри поворачивается к палате и идет к ее дверям, на секунду останавливаясь в проходе. Он окидывает взглядом комнату, замечая койку и стул, напротив нее. Палата обставлена стандартно, но выглядит она скудно, поскольку нет ни цветов, которые обычно приносят родственники, ни шариков, ни каких-либо других признаков того, что кто-то, кроме Генри, навещает Адама. Генри делает глубокий вдох и проходит внутрь.

— Добрый вечер, Адам, — произносит он, подходя к его койке.

Генри смотрит на него и ощущает что-то непередаваемое. Он не знает, как квалифицировать это чувство, поскольку оно неоднородно. Генри и спокойно, и грустно, он испытывает и чувство вины от того, что сделал, и удовлетворение, ведь Адам на некоторое время остановлен. Только вот, от чего? Генри не понимает, только где-то глубоко внутри чувствует, что так и должно было быть. Адам и Генри, который приходит к нему. Он испытывает настолько широкий спектр чувств, что в первые дни находиться в палате Адама ему было невозможно. Но каждый раз его тянуло к нему все сильнее и сильнее, и в конце концов он там, где он есть. Генри стоит над Адамом, сжимая его руку в своей руке.

Это невозможно передать словами. Генри любил Эбигейль, всем своим сердцем и больше, но то, что он сейчас чувствует к Адаму, другое. Равное по силе, но другое. И вечное, оно определенно вечное. И как же Генри сожалеет, что понял это только сейчас.

Атмосфера в палате умиротворяющая, Генри казалось, когда он впервые шел к Адаму, что будет тяжело, что Адам будет излучать ненависть, злость, но все вышло совершенно иначе. Генри всегда был хорошим эмпатом, с Адамом же все было намного легче. Связь, существующая между ними, или, может, сама судьба, но у Генри это впервые, когда он понимает человека так просто. И неважно, что Адам сейчас лежит парализованный, не в силах пошевелить ни одним мускулом.

— С каждым днем все труднее, Адам. Я… — он задыхается на секунду, позволяя влаге появиться в глазах, а потом делает глубокий вдох, отворачиваясь. — Как глупый пес, постоянно возвращаюсь к тебе. Этого ты хотел? На что ты рассчитывал, целясь в меня? На что ты рассчитывал, найдя меня? Неужели ты действительно думаешь, что я могу простить тебя? Простить тебе смерть Эбигейль? Я…

Одни и те же вопросы каждый раз, одни и те же слова, будто Генри испорченная кассета, будто нет ничего важнее этих вопросов, будто это действительно то, что он хочет говорить. Не хочет, но должен, потому что только эти вопросы могут оправдать его нахождение в этой палате, только так он может искупить свою вину перед Эбигейль, Эйбрахамом и Джо, потому что ложь, подстава, предательство должны окупиться хоть чем-то. Потому что у всего есть цена, и Генри должен своим близким слишком много.

— Я сделаю все, чтобы ты провел всю свою бесконечную жизнь в таком состоянии, я всегда буду поблизости, чтобы остановить тебя.

Больше Генри ничего не произносит, только сжимает руку Адама в своей и смотрит в его пустые глаза. Однажды Адам очнется, однажды, когда Генри будет слишком занят расследованием, чтобы проследить за этим, однажды, в суматохе, и тогда все изменится. Слова исчезнут. И слава Богу, что у обоих достаточно для этого времени.