Всё началось с того, что Эи вырвало нежными лепестками сакуры на Яэ Мико, столик между ними и две порции жареного тофу.
Что ж, жрица Великого храма Наруками с самого начала подозревала, что делиться тофу — плохая, сентиментальная идея, совсем как икебана за спиной Эи, красная, как листья клёна на ветру. Ужасные идеи, ужасное исполнение, абсолютно лишние светло-розовые лепестки — точь-в-точь цвет собственных ушей и хвоста. Ужасно нелепая конкуренция!..
...
На лице Эи, прижимающей край рукава к губам, дорога в сотни миль, по которой только предстоит пройти эмоциям. Но недоумении среди них, пожалуй, самая быстрая — вон, ползет, приподнимет удивлённо чужие брови и расширяет фиалковые глаза — невинные-невинные, как будто и не смотрели на всю Инадзуму вот уже тысячи лет.
Эи смотрит на лепестки с удивлением новорождённого младенца, и лучше бы она действительно была ребёнком.
Богини — это так проблематично.
Богини, портящие тофу на фоне неудачной икебаны — проблематично вдвойне.
Яэ Мико и не думает прикрыть лукавую улыбку, сладко щурится — и с наслаждением ждёт вереницу заиканий и оправданий; может быть холодное «хм» и нахмуренные брови — это ведь тоже стратегия Великой сегун, делать суровое лицо в любой неловкой ситуации, коль не удалось избежать конфуза.
А может быть она просто отступит — сбежит — в свой дворец, как в защитную скорлупу, и придётся её оттуда выманивать самыми смешливыми и ехидными уловками, которые не поймут все эти озабоченные пылью под ногами людишки из комиссий, но доведут Великую сегун до гневного румянца на кончиках ушей?
Яэ Мико ждёт многого, но никак не не недоумённого, наивного, как недавний прихожанин храма, поверивший, что поглаженный в полнолунии хвост лисицы перед тенгу — верный способ приманить невесту с богатым приданым, выдоха:
— Мико, что это?
Ну.
Да.
Яэ смотрит на птичку на ветке за широким окном — птичка скачет, чистит невзрачные пёрышки, чирикает. Птичку лихо сжигает мелькнувшая вспышкой электро-лисица — идеальной преступление, ни следа, ни пепла, только треск в воздухе.
И говорит:
— Это сакура. Ах, Великая сегун испортила обед этой благовоспитанной лисицы — вынесут ли небеса подобную жестокость?
Но небеса спокойно выносят жестокости и пострашнее: наивных послушниц, тривиальные романы, неудачную линьку роскошного хвоста (речь, конечно же, о местных лисицах и никак иначе). Небеса готовы к любым историям, иначе бы треснули от негодования давно-давно-давно...
А вот Инадзума к сегуну, узнавшей, что подцепила чувства в их самом неудобном проявлении, не готова. Что сказать, к такому повороту истории и сама Эи не готова.
Столько работы — и всё на хрупкие плечи одной лисички!
Лисички, чей тофу испортили таким тривиальным способом. Для сюжетного хода — три балла из десяти.
Яэ хочется почесать ухо, но вместо этого она протягивает руку — и смахивает маленький клочок лепестка с уголка чужих губ.
— Я, — Эи медленно подбирает слова, и во взгляде — ноль понимания, ноль осознания. Только невинность, бескрайняя, как линия океана за окном, — я…
Яэ Мико смотрит на кончики своих пальцев. Их не покалывает, не щекочет, не греет, не морозит.
Эти попытки всё прояснить похвальны и совершенно, абсолютно нежелательны. Яэ склоняет голову к плечу, подпирает щёку — и закрывает второй ладонью чужой рот.
Как выяснилось, в подсознании Эи ей можно уже всё. Какое щедрое предложение. Какая жалость, что Яэ им никогда — никогда не воспользуется.
Не покалывает, не щекочет, не греет, не морозит. И, в отличие от Великой сегун, жрица понимает всё и даже чуточку больше. Такая вот история, и Яэ Мико с безошибочным чутьем редактора знает, в какую главу нужно заглянуть, чтобы точно знать — испорченное вкусное блюдо на столе не начало, а продолжение.
Слишком уж затянутое, кстати говоря — всё ещё три балла из десяти.
У лисиц хорошая память, они помнят всё, что им хочется, и особенно — чужие глупости. Если в мире и есть вечные источники веселья, то это чужие промахи.
А тот день, весенний и жаркий, был чудо как хорош и весел. Яэ помнит: солнце пекло за ушами и отражалось в фиолетовом камне серьги, но желание игриво покрасоваться грело сильнее, ласкало прямо по шерсти — как взгляд за спиной.
Архонт и её верная тень стояли в тени сакуры. Зачем пришли? Уже и не вспомнить, так неважно это было. Может для совета, может для сердечной встречи, может для покоя, — но молодой лисице хотелось от души поиграть в тэмари.
А потом мяч полетел в сторону — и врезался вовсе не в чужие колени.
В столь же красивое, сколько и безэмоциональное, лицо.
Не архонта — её закрытой сестры, молчаливой и сжимающей копьё до побелевших костяшек. Нос чудом только покраснел — ни крови, ни перелома ровной переносицы. Богини войны умеют удивлять!
Дул ветер. Сакура гроздьями сбрасывала на них троих свои лепестки, и не было ни гневной грозы, ни хотя бы попытки насадить на острый наконечник кое-кого красивого и пушистого.
Эи — лучший воин, бесстрашие и угроза врагов народа, держала в руках мяч и смотрела на Яэ с наивным непониманием. Тем самым, которое пронесёт с собой через пятьсот лет, и с которым не лучшим днём испортит отличную порцию жареного тофу.
Но тогда Мико, осознав, что гроза так и не наступит, только рассмеялась, кокетливо пряча лукавое лицо, и забрала мяч из чужих рук лично. Брошенное копьё так и осталось лежать на земле, а она — это было мило, забавно, все лисы любят дразнить, особенно когда удаётся кокетливо махнуть хвостом перед неприятностью, — просто чмокнула в несолидно покрасневший нос и пообещала, что непременно этим вечером помолится в храме, чтобы нос расчудеснейшей Эи остался таким же красивым и ровным, да-да, слово Яэ Мико!
Она не знала — правда, не знала, что архонт с наполненным до краёв человеческими чувствами сердцем умрёт. Что Эи — её тень — придётся в одиночестве выйти на свет. Что вкус Эи в литературе всегда был никаким, иначе ради чего выбирать устаревший троп с чувствами, которые, сама того не осознавая, носишь в груди столько столетий до того, что они начинают лезть из горла самым банальным цветочным образом?
Какая любовь, какие чувства, если она — она и со страной-то не знает, что делать?
Как не знала, что делать с мячом и нахальной лисой.
А Яэ Мико совершенно не готова к повороту, который возникнет, когда Эя, ничего не понимающая в простом человеческом, всё-таки поймет, отчего ей сделалось так дурно, тошно и печально — Яэ это по глазами читает, ничегошеньки не понимающим сейчас, но уже печальным, как сомкнувшиеся воды океана над затонувшим кораблём.
И сейчас быть в этой комнате с испорченным тофу так плохо, так горько, что любой банальный слабый человек сбежал бы в слезах.
Но екаи — не люди.
А в жизни одной-конкретной лисы нет места банальным страданиям и наскучившим нежным-нежным лепесткам. И тем более — промахам, вроде потери уже второй богини страны молний.
— Это мелочь, — слова льются с губ нежной лёгкостью, им только успевай прислушиваться. Эи кашляет — Яэ щурится, вспышка вытянутого звериного зрачка в глазах. — Мне всё ещё жаль твои милые щёчки, но может быть создать куклу — не такая уж и глупая затея… Ладно-ладно, я даже помогу! Только не надо больше портить мою еду, ты же не хочешь, чтобы я придумала тебе ещё более милое личико голодной?
Сегодня Эи хотела снова рассказать про свой проект — новое тело, новое порождение, что поможет удержать вечность куполом над перекошенной потерями страшной войны страной.
Яэ была готова смеяться над этой идеей до боли в животе, ведь незыблемая неизменность — это так… наивно.
Вечность в понимании Эи бесконечна разве что в своей глупости или несостоятельности, можно выбрать любое определение на свой вкус. Очередная ошибка в веренице созданных, в веренице тех, что ещё будут сделаны. Так нужно ли рвать хвост в стремлении уберечь одну-единственную богиню от очередного, не самой худшего из прошлых-грядущих промахов?
Мико смотрит на неё; водит кончиками палочек по краю тарелки.
Эи смотрит на икебану, алую, как капли крови на выблеванных лепестках.
Такие истории заканчиваются или-или:
Печальным концом, что невозможно для Инадзумы, страны, полной до краев обломками кораблей и сюжетами, где в конце — смерть и потеря. Когда одна и та же история повторяется слишком много раз, она теряет свою остроту. В Инадзуме нет ничего затёртее горечи потери.
Или же счастливым концом, где двое клянутся в вечной любви и душат ею цветы в лёгких.
Какая жалость — какое облегчение — что гудзи Великого храма не тяготеет к таким банальным развязкам историй.
Яэ Мико сладко улыбается — и набивает рот тофу до краёв.
Она думала насмехаться над проектом по созданию куклы целую вечность, но — не судьба.
В конце концов в этом мире нет ничего вечного, раз даже любимый тофу сегодня печально, до ужаса в загривке пресный.