Четыре времени года

Тодд Андерсон впервые влюбился, когда ему было шестнадцать.

***

У него болезненно-трогательно вьётся прядь чёлки, почти у самого у виска, но чуть повыше, там, где волосы достаточно длинные для того, чтобы виться. Осторожное полукольцо, с которого мучительно медленно срывается капля воды. Осторожное полукольцо, похожее на рогалик полумесяца. Неуместные сравнения забивают голову душной волной, и становится не до смеха – чего это он прицепился к такой глупости?

После душа Нил заливисто смеётся над чьей-то шуткой – над шуткой Чарли, запоздало понимает Тодд, – и пальцами зачёсывает волосы назад, смотря в запотевшее зеркало. Полуобернувшись, он отвечает какой-то резкой остротой: их небольшая компания взрывается смехом, который резонирует в духоте помещения, отскакивает от стен как теннисный мячик, маятником проходится от кафельной плитки до выбеленного, вылизанного паром потолка.

Его дрожащий безликий силуэт, испарина, ошмётками покрывающая зеркало, кипяток неловкости брызжет на щёки – не смотри на него, увидит же, ну.

Мокрые волосы тёмные, слипаются летящими назад длинными треугольниками, глянцево блестят, и при каждом движении на них дрожат отсветы желтоватой лампы. Белое полотенце контрастирует с распаренной, разгорячённой кожей. Чарли растирает волосы полотенцем, выжимает их почти насухо и взбивает пальцами – пряди тоже тёмные, почти чёрные от влаги, они под светом желтоватой лампы лишь сухо-серо торчат в разные стороны. Тодд косится на него и не замечает вьющихся полуколец-полумесяцев. Взгляд Чарли устремлён в никуда, он будто старается ни на кого не смотреть; Тодд всё-таки перехватывает его взгляд, выдёргивает на себя: он какой-то магнетический, приправленный движением бровей и фирменной полуухмылкой. Не по себе. Далтон молча вешает полотенце на крючок и уходит.

Нил фыркает и – кажется, – совсем не смотрит в глаза. Тодд -дцатый раз засматривается на изгиб его шеи: жар на коже мешается со слегка выступающими позвонками, взгляд мешается с чернёной мутью. У кого-то позвонки выступают сплошно-единой полосой, у кого-то волнуются как драконий гребень, натягивая собой кожу. У него же – странно плавно и неравномерно.

Жаркий, хрупкий узор на зеркалах, который они ломают пальцами, вычерчивая рожицы, буквы и схематичные картинки. Радужки цвета ржавой умбры, которые за полотном пара кажутся серыми и тусклыми. Капли, стекающие с макушки на затылок и затем на шею и спину – он поводит лопатками; лениво-судорожное движение мышц, приковывающее взгляд.

Полукольцо волос неумолимо распрямляется. Его глаза смотрят с лёгким прищуром, в них таится то ли смешинка, то ли вопрос.

Тодд горбится и поспешно набрасывает полотенце себе на голову – так набрасывают тряпку на клетку с попугаем, чтобы тот замолчал, ослепившись темнотой. Для попугая темнота – сплошное безъязычие, неприкосновенная, ничем не потревоженная тишина. Он, правда, в этом не уверен, он же, всё-таки, не попугай. Для него самого эта тишина кроется в сухом хрусте бумаги и скрипе метафорического пера, в коридорах и перестуке часов.

Метафорическое же безъязычие он прячет на лице – закрывает полотенцем, которым вытирает волосы, притворяясь, что это клочок того самого сравнения, которое он вышвырнул из горла на центрифуге ассоциаций. Андерсону хочется замолчать внутренне, усмирить бьющие ключом нелепые сравнения и ассоциации, метафоры и переложения, он остервенело растирает голову полотенцем, и понимает наконец, как работает трюк с попугаем: когда опадает темнота, когда перед глазами вновь возникает что бы то ни было – он, звук его голоса, отсвет его улыбки, шершавое скольжение сбрасываемого им пиджака, – всё начинается заново.

Стекающая по чужой спине капля отпечатывается в сознании как клеймо. Тодд спешно ретируется к себе (смешно и иронично, что они делят комнату). Клеймо жжёт и переламывает позвоночный столб.

***

После уроков они всей компанией весело скачут на улицу, под порывистый ещё-тёплый ветер и скрип пожухлой травы. Октябрьское небо выцветает до приторно-серого, мир покрывается слоем рыжего, будто на него наложили фильтр или цветную линзу, а думать о химии, словесности, английском или других предметах не хочется абсолютно – они на днях, буквально только что, возродили Общество Мёртвых Поэтов.

Название скрипит на зубах, когда Тодд осторожно пробует его на вкус, произнося у себя в голове. В этих трёх словах ему чудится только воодушевление и искромётная улыбка Нила Пэрри.

У Нила Пэрри на зубах скрипит имя нового преподавателя – тот разбередил его душу, вскрыл самый болезненный абсцесс, дал призрачные надежду и возможность эту надежду не потерять. Тодду мистер Китинг тоже нравится, как и всем остальным, впрочем; он не похож на их преподавателей: не такой старокалённый, не такой чопорный – вовсе не такой, – остроумный, молодая-старая кровь, глоток свежего воздуха через воротник-стойку. Любимый оксюморон, новаторские традиции.

Они обсуждают чудаковатого преподавателя, сбившись кучкой. Странный, невозможный, притягивающий, обнадёживающий, призрачный. Какофония звуков, которая превращается в приятную мелодию. Нил растрёпан и взбудоражен, расхаживает перед ними туда-сюда, изредка встраивается в разговор, но в основном слушает и молчит. Ему хочется что-то предложить, по нему видно, что слова вот-вот неосторожно капнут с губ. Тодд наблюдает за ним, отмечая, как хлопает на ветру его плащ. Скоро совсем похолодает.

Скоро разговор меняет русло. Чарли и Стивен бесцельно валяются на траве, Нокс сидит рядом и слушает их бормотание. Они обсуждают всякую откровенную дурость: кончается это, конечно, возмущениями Далтона, который жалуется, что никто не пускает его полежать у них на коленях – явно кому-то намекая. Он называет их всех предателями, демонстративно откатывается в сторону и лежит там в гордом одиночестве. Продолжается это до тех пор, пока Нокс с тяжёлым вздохом не вытягивает ноги и не откидывает полы плаща. Чарли делает вид, что ему безразлично, но всё равно подкатывается обратно и молча укладывает голову Ноксу на колени.

Тодд отводит взгляд. Не хочется подсматривать за чем-то настолько, как ему кажется, личным. Он замечает, что остальные парни тоже смотрят кто куда, один только Нил невозмутимо наблюдает за этой библейской картиной. Через пару минут Чарли начинает размахивать руками, явно стараясь вывести из себя полулежащего слева от него Джерарда. Тодд, стоящий рядом с Ричардом, недоумевает, откуда у Питтса столько терпения.

– Смотри, Стиви, – у Далтона была отвратительная привычка давать всем ласковые прозвища, будь то уменьшительно-ласкательная форма имени или тут же придуманная им дурость. Тодд ненавидел его за это и надеялся, что тот не додумается называть его «Тэдди». – Это огнедышащий дракон, забравшийся в замок, а вон там – черепаха, с хвостом и крыльями!

– Ну нет, – тянет Микс, – совсем непохоже. Это радиоприёмник. Смотри, там даже шнур и антенна есть. А ты со своими черепахами…

– Ой, заткнись, Стиви, – перебивает его Чарли. – Ничего ты не понимаешь. Нил, что думаешь? Скажи ведь, на черепаху похоже больше! Нил? Вот и называй вас друзьями после этого…

Тодд стыдливо переводит взгляд с макушки Нила на небо. Облако действительно больше похоже на радиоприёмник, чем на черепаху. Но он, конечно же, об этом не скажет. Его Чарли не трогает, с расспросами не пристаёт, но, знает Тодд, это ненадолго.

Они все почему-то избегают говорить об Обществе, хотя им безумно хочется; одно только название висит над ними кисельным туманом, напоминает о себе отзвуками других слов. Всем хочется попробовать на вкус неизведанное – тайное собрание.

Они всего лишь семнадцатилетние юноши, им хочется бурлящего кипения крови, им хочется опасности и велико-мелких приключений. Хочется объять весь мир и собрать его в своих руках, укачивая в ладонях, хочется жить, жить дальше, сильнее и яростнее. На продуваемой лужайке мысли об этом кажутся воздушным замком, но они уже ступили на первую ступень шаткой лестницы.

Внезапно Нил подаёт голос:

– Давайте сегодня.

Сначала его никто не понимает, но потом до всех медленно начинает доходить. Тодд уже видит, как знакомо ухмыляется Чарли, всё ещё лёжа на коленях Оверстрита – той ухмылкой, которая выворачивает его лицо на совершенно новый лад, заостряет и без того острые углы, превращает его глаза в два наглых уголька. От смущённо-предвкушающей улыбки Пэрри начинают сладко ныть задние зубы и что-то в груди тянет так, что Андерсон едва сдерживает кривой оскал. Они сбиваются в кучку и возбуждённым шепотом обсуждают, как и что им делать, и главное – когда.

Решают – сегодня. Сегодня ночью.

– Ну что, Тодд, – Нил шагает справа, руки в карманах, полы плаща летят где-то за ним; Тодд замечает, что к вечеру ветер усиливается, а окружающая их рыжесть будто выкручивается на максимум. – Готов?

– Угу.

– Всё будет отлично, – заверяет его Пэрри, и взглянув на него, Андерсон понимает, что тот говорит это не ему, а скорее себе.

Громада Уэлтона, к которой они бредут по лужайке, маячит впереди неотёсанным куском камня, дикая, прилежная, неприступная, разнузданная. Родные стены поглощают абсолютно бесшумно, и Тодд прикидывает, как быстро она сможет поглотить их полностью – их, саму их внутренность, стремления и мечты.

Сможет ли она не просто поглотить их, а по-раз-давить и переиначить под себя? Эти безрадостные мысли, взявшиеся буквально из ниоткуда, занимают его весь день и вечер, пока Нил не начинает возбуждённо метаться из угла в угол; Тодд понимает, что пора собираться.

К пещере добираются после полуночи. Едва часы отбивают положенные удары, они с Нилом берут фонарик-карандаш, потрёпанную тетрадку и книгу, и тихо открывают дверь. В коридоре уже стоят ребята; у Чарли из-под капюшона магнетически сверкают глаза, Стивен покачивается с носка на пятку.

– Готовы? Пошли, – одними губами произносит Нил и ступает во тьму коридора.

Рыжесть кто-то выкрутил на минимум и лужайку с лесом залила туманно-синяя серость. Скинув капюшон, Тодд на пробу вдыхает ночной воздух. Пахнет яркой холодной свежестью – значит, где-то рядом открытый источник, – небом и, как ни странно, теплом земли. Хочется подольше задержаться на этом месте, здесь чувствуется нежность и эфирность мира, здесь дышится будто бы легче. Радужки цвета ржавой умбры здесь сливаются с землёй и растворяются в небесной тиши.

Ему чудится, что здесь можно всё. Чёрные шпили ёлок виднеются где-то вдалеке, кроны качаются сверху, похожие на пятна чёрных пластиковых мешков, в которые заворачивают трупы. Мелькают острые локти, скрытые в слоях форменных рубашки и джемпера. Тодд запрокидывает голову и заворожённо всматривается в небо – неясное, беззвёздное, наполовину зарешёченное верхушками деревьев и непонятной дымкой.

Невероятная, потрясающая красота.

Кто-то пихает его в спину с тихим «чё встал, шуруй давай», и Тодд выныривает из своих мыслей.

После первого в их жизни тайного собрания они спешат обратно, опьянённые, окрылённые и свободные. Уже лёжа в кровати, Тодд тоскливо размышляет о том, не заметил ли кто его таких же тоскливых – как мысли и мечтания, – взглядов, направленных на Нила. Тот, пожалуй, светится ярче лампы, которая стоит у них на столе, и сегодня Тодд выцепляет в его лице нечто новое и незнакомое, но это нечто ему определённо нравится.

Ещё он старается не вспоминать о том, что видел в сопереживающей полутьме. Но это уже так, второе, неважное.

***

У него из ворота свитера отломано выглядывают треугольнички кипенно-белого воротника. У Тодда гудят и чешутся руки, так ему хочется дотронуться. Вчера Нил надел рубашку с закруглённым воротником – вопиющее нарушение ношения формы, на которое мистер Китинг закрыл глаза – и фигурально, и буквально, – одобрительно улыбнувшись.

Вечером Пэрри стянул галстук и расстегнул несколько верхних пуговиц. Тодду показалось, что его собственный воротник кто-то невидимый застегнул на несколько дополнительных пуговиц и затянул галстук так, что раздавил ему трахею.

Чувства становятся невыносимыми. Тодд теряется сам перед собой, совершенно путается в себе. Что же это такое?

Ответ к нему приходит после того, как они с Нилом запускают в свободный полёт очередной подарок-двойник от его родителей. Минуты откровений капают на асфальт так же, как и рваные пятна белых листов. Андерсон вообще-то не планировал никого посвящать в то, что сегодня у него день рождения, он не планировал открывать кому-то момент своей слабости, но Пэрри оказался… в нужном месте в не-нужное время? Возможно. Тодд вообще ничего не планировал, а оно вон как получилось. Как-то до болезненности странно, до страшного тоскливо и до непонятного ясно.

«Катастрофа», обречённо думает Тодд, лёжа в кровати, когда понимает, что, похоже, влюбился. И не просто влюбился, а влюбился в парня, который успел стать ему близким, едва ли не лучшим другом.

– Катастрофа, – выдыхает Тодд в тишину ночи.

***

Через месяц Чарли начинает что-то подозревать. Это Тодд понимает по его странным взглядам, по наклону головы, когда тот смотрит на него. Он не просто начинает смотреть – он начинает наблюдать. В нём просыпается нечто звериное – он высматривает доказательства своей правоты.

Никто ничего не замечает, но Чарли всегда был проницательным. Это ему однажды доверяет Нокс – и странно при этом улыбается.

За прошедшее время Нил действительно становится ему лучшим другом; он успевает стать зависимым так легко, прикипеть так плотно, привыкнуть так тяжело, что временами становится до тошноты дурно. То, что они с Нилом делят комнату – дело не облегчает ничуть, скорее наоборот.

Тодду иногда кажется – это по дурости и от обречённой надежды, говорит он себе, – что он чаще ловит взгляды Нила, чаще чувствует его внимание или интерес к мелочам. Больная фантазия грозится раздуть нечто настолько незначительное во что-то настолько катастрофично-травматичное, что Тодду проще закрыться в себе и ни о чём не думать. И стараться не смотреть.

Получается, конечно, не особо.

***

– Есть разговор, – бросает ему Чарли после урока биологии.

В его глазах могли бы гореть огонь революций, пожарище протестов и свобод, но пока блестит только искристое бунтарство и безмерная уверенность в себе. Далтон оттаскивает Андерсона в сторонку под благовидным предлогом – он без понятия, что этот неугомонный паршивец наплёл ребятам, но те даже не смотрят в их сторону, – и начинает свою экзекуцию.

Тодд ненавидел, когда Чарли смотрел так: чуть исподлобья, ухмыляясь и приподняв одну бровь. В его глазах зажигалась уверенность и то, что Тодд никак не мог распознать. Это было похоже на похоть и на снисхождение одновременно. Если оружием Тодда были слова, которые он кусочками собирал в строфы, то оружием Чарли были острый язык и глаза – перед его околдовывающим взглядом устоять было весьма непросто.

– Ну?

– Что – «ну»?

– Расскажешь или так и будешь молчать? Ну же, Тодд, это не сложно. Я же хочу помочь. – Чарли прислоняется к стене и складывает руки на груди; не перестаёт смотреть будто издевательски. – Как давно?

– Я не понимаю… – на секунду Тодду стало страшно, в голове образовался вакуум.

В судорожных мыслях всплыла сцена из пещеры – как Чарли, думая, что никто не обращает на него внимания, осторожно касается мизинцем мизинца Нокса, при этом не отрывая глаз от Нила и делая очень сосредоточенный вид. О, он же так любит поэзию! Тодд не хотел подсматривать, правда не хотел, он сам безбожно засмотрелся и заслушался, но случайно увидев эту нежную, так тщательно скрываемую откровенность, больше не мог думать ни о чём другом.

– Если ты хочешь списать, то это не ко мне.

– Ох, дорогой мой, не прикидывайся дураком, тебе не идёт. Мы оба знаем, что ты в него влюблён.

Затхлый запах коридора. Противная морось на улице. Чуть сбившийся на сторону галстук, открытая кожа, незастёгнутые верхние пуговицы-беличьи-глазки, нежная ткань рубашки, не прикрытая форменным пиджаком. От шеи Чарли жарко-приманчиво тянется лёгкая нить парфюма, Тодд жадно ловит её и старается сосредоточиться на тонком и нежном, древесно-хвойном, терпком запахе.

– А ты? – он бьёт наобум, но Чарли внезапно меняется в лице. Тодд жалеет, что не умеет поднимать одну бровь.

– Мы секретничаем, да? Не переводи тему. Сначала ты отвечаешь.

–Пф, я тебя знаю, ты не ответи…

– Два года.

– Что?

Капля воды срывается с полукольца волос и оглушительно разбивается о кафельную плитку. Лампа на столе высвечивает половину его лица сахарно-жжёным. Утренний сбившийся воздух насквозь пропах его именем.

Не дождавшись их, мёртвые поэты расходятся по комнатам – а толку ждать, пока они наговорятся? Чарли машет им всем рукой и возвращается обратно к их разговору:

– Оглох? Откровение за откровение, так это работает. Два года.

– Два месяца, – помолчав, Тодд с трудом выталкивает загрубевшие слова из глотки. От усилий гортань неприятно саднит.

– Я так и думал, – ухмыляется Далтон.

– А как же Нокс? – тихо интересуется Тодд, и Чарли второй раз за несколько минут меняется в лице; Тодда прошибает чудовищное осознание, но он договаривает. – Я вас видел. В пещере, на собрании. Ну, не вас, а … ты пытался его… э-э-э…

Не сумев подобрать слов, Андерсон поднимает руку и показывает мизинец. Далтон смотрит прямо и дерзко, поджимает губы и ничего не отвечает. Надо же, как меняются ночи: сначала пытать и выворачивать ведут тебя, а потом ты, сам того не зная и не желая, принимаешь роль палача.

– Предпочту разобраться сам, – наконец парирует Чарли.

В повисшей тишине вибрирует невысказанная мысль. Далтон катает её между пальцев, не решаясь заговорить, и, честно говоря, это начинает немного раздражать. Неужели никто не может говорить с ним без этих ужимок и попыток как-то сгладить нелицеприятную правду?

– Понимаешь, – начинает Чарли и делает паузу, о чём-то думая и подбирая слова, – в школе-пансионе, где учатся одни мальчики, невозможно отсутствие… связей. Ты сам понимаешь, каких. Всегда находятся первооткрыватели, для себя лично в первую очередь; находятся влюблённые; находятся пытающиеся. Поверь мне, я знаю, о чём говорю.

– И кто же был в тебя влюблён?

– Не в меня, а я.

– Оу.

– Ага, – легко отзывается Чарли, мечтательно уставившись в потолок.

В голове у Андерсона крутятся шестерёнки и картинка складывается кристально чисто. Сложить два икса, не зная всамделишных переменных, оказывается проще простого, а получить результат – и того проще. Он понимает – в кого, понимает на каком-то запредельном внутреннем уровне.

Тодд снова цепляется за ту эфемерную и тонкую нить тонкого древесно-хвойного запаха. Он разглядывает Далтона, прикипает взглядом к сбившемуся на сторону и ослабленному галстуку, отстранённо думает о форме узла, взглядом тянется выше; запинается на подбородке и овале лица. На какую-то долю секунды хочется его…

– Не стоит, Тодд, – голос выдёргивает его из раздумий; Чарли грустно улыбается, качает головой.

– Извини, я просто подумал и…

– Я понимаю. Правда не стоит. Я – не лучший вариант и выбор. Знаешь что, – Чарли наконец отлипает от стены, – давай закончим этот разговор. И забудем его к чёртовой матери.

– С радостью, – облегчённо выдыхает Тодд и уже разворачивается, чтобы уйти, но тут его решают добить.

– Не упусти шанс, приятель.

В этом «не упусти» кроется столько же, сколько и в «не убий», и от этого становится тошно.

***

К этому разговору никто из них больше не возвращается, предпочитая делать вид, что его не было.

Совсем.

Вовсе.

Отнюдь.

Никогда.

Как и договаривались.

И ещё много таких-похожих куцых описательных слов, которые закупоривают невысказанные между ними полуправды. Тодд прикладывает их и так и эдак, вертит туда-сюда, не понимает, что же всё-таки с ним творится.

В словах правды нет, получается.

Не думать не получается. Опять и снова.

Нил, конечно, интересуется, что это с таким интересом они там обсуждали, но получив от Чарли в ответ очередную пере-пошлую дурость, только смеётся. Ему интереснее всех: Тодд в тот вечер неловко отмалчивается и так же неловко смотрит исподтишка.

Разнокалиберные книги высятся стопкой на краю стола, Нил сосредоточенно перелистывает одну из них и делает на полях пометки карандашом. Какой вопиющий вандализм, чертить в книге, пусть даже и карандашом! Ужасно! Вандализм! Не сметь!

Вандализм – это раз за разом смотреть, поспешно отводя взгляд, как только он поворачивает голову.

Нил заканчивает карандашничать в книге через несколько минут, откидывается на спинку стула и потягивается. Тодд, отвлекаясь от своего учебника, косится на него: сладко вывернутое запястье, вихор на макушке, смятая, несвежая и так и не смененная рубашка, на локте которой видны следы пыли – где только успел её собрать? – и ленивая расслабленность. Тодд отворачивается. И в этот самый миг ему кажется, что он до глупого очевидный в своём обожании. Пока заметил только Чарли, но не факт, что не заметит и Нил: они с ним всё-таки живут вместе, а это многое решает. Ну, если не многое, то хотя бы половину. Он не говорит ни о чём открыто, но и не скрывает уж слишком, позволяя себе смотреть.

Из безрадостных мыслей Тодда выбрасывает голос Нила:

– Быстрее дописывай свою домашку, я хочу хотя бы в этот вечер не видеть здесь ни одной книги! Что ты вообще там читаешь?

– Нил, ты же понимаешь, что я только начал? – интересуется Андерсон, закусывая кончик карандаша. Нил горестно стонет и драматично падает на свою кровать, столь же драматично прикладывая руку ко лбу. – Нет, перестань. Я не поддамся, ты меня не разжалобишь.

На самом деле – поддался бы. Ещё как поддался, кинулся бы с головой, но здравый смысл говорит, что дело это бесполезное и невыгодное. Нил скептически смотрит сквозь пальцы и Тодд смешливо кривляется ему и отворачивается обратно к толстенному учебнику; ставит точку у нужного ему определения. Он не использует методы Пэрри: он не черкает в книгах напропалую, он ставит лёгкие пометки, чтобы потом их можно было стереть.

В жизни у них то же самое: Нил кидается навстречу новому

напропалую

, отчаянно и смело, в то время как Тодд осторожничает, прощупывает, продумывает риски. Даёт себе пути к отступлению, чтобы, если всё или что-то пойдёт не так, можно было всё исправить, пока не стало слишком поздно. Это не то чтобы правильно, не то чтобы нужно, просто оба уже привыкли жить по этим линиям.

Когда Тодд заканчивает чтение второго параграфа, то понимает, что Нил притих. Осторожно повернув голову, он видит, что друг сидит, обложившись листами и что-то бормочет себе под нос. Невольно улыбаясь, Тодд снова склоняется над книгой: Нил всё-таки добился своего. Мистер Китинг всё-таки взрастил в нём ту уверенность, ту надежду, которая скрутилась в отчаянный порыв, обличившись в листах сценария.

Нил рвался на сцену. Он был влюблён в театр почти так же сильно, как Тодд хотел отрицать очевидное. Ох, каким Нил был наблюдательным и тонко чувствующим, и как одновременно он был слеп и невнимателен.

Разложенные перед ним листы со сценарием – признак капитуляции его главной мечты. Разложенные перед ним листы со сценарием – признак капитуляции Тодда.

***

Летят дни, летят уроки, летят листья. Мир летит невообразимо безобразной каруселью. Собраниям нет счёта, Тодд сбивается, пытаясь понять, сколько их уже прошло. На последних страницах всех его тетрадей распускаются стихотворения, короткие и длинные, стройные и написанные сбитой формой. Он заводит для них отдельную, самую обычную и неприметную тетрадь. Ну, на всякий случай.

– Не отвлекайся, – бормочет ему Чарли в библиотеке, не поднимая головы от своего листа. – Допиши чёртово эссе.

Эссе по истории писаться не хочет ни в какую, да и желания его писать у Тодда совершенно нет. Микс, Пэрри и Питтс о чём-то шушукаются в углу, сдвинув кресла, то и дело бросая на них заинтересованные взгляды – наблюдать за ними стократ интереснее, на самом деле, чем делать домашку. Тодд кусает кончик карандаша и гадает, что они задумали на этот раз, но угадать не успевает: они мгновенно рассыпаются в стороны, стоит только проверяющему приоткрыть дверь.

После ужина, когда эссе всё-таки дописано – через силу, но старательно, – а тетрадь со стихами надёжно упрятана – как оказывается, не зря, – Нил впихивает всю компанию к ним в комнату и Нокс заговорщически сообщает, что сегодня на собрание принесёт кое-что особенное.

– Очередной плакат? – фыркает Стивен, прилаживая очки на нос.

– Нет, умник, кое-что поинтереснее.

Чарли вольготно лежит на кровати Нила – валяется!.. подвинься, придурок, возмущается Пэрри, пытаясь хоть немного подвинуть друга, чтобы лечь самому. Тот брыкается, хватает Нила за руки, щипается и смеётся; завязывается шутливая драка. Нил сидит на Чарли, который сквозь смех каркает что-то про Дездемону, и душит его подушкой, приговаривая, что час возмездия настал. А Тодд со страхом думает, что «кое-что поинтереснее» это другие плакаты, потому что от Оверстрита, с его-то безрассудностью, можно ожидать чего угодно, но уже на месте их сбора оказывается, что это всего лишь алкоголь.

Небольшая, компактная бутылка греет интерес, ладони и после – желудок. Тодд сначала хочет отказаться пить, но, когда очередь доходит до него, передумывает и на совсем маленький глоточек прикладывается к тёмно-зелёному стеклу. Сквозь окружающую их полутьму пещеры проступают очертания отпечатавшегося в нём клейма. Фл-пкш-шш-ш. Клеймо режется как первый молочный зуб. Тодд кладёт голову кому-то на плечо и вздыхает.

Кажется, что после распития этой чудесной бутылки начнётся веселье, хоть какое-то, полупьяное, несдержанное, расслабленное; вместо этого между ними висит мшисто-кисельная тишина, забивая трещины пустых разговоров. Этой бутылки им катастрофически не хватает до желаемого эффекта белого шума в голове. Хочется лёгкого звона в ушах, блаженной лёгкости бытия и чудесной лёгкой уверенности если не в завтрашнем дне, то хотя бы в себе. Чарли наигрывает на саксофоне тоскливую мелодию, ужасно фальшивит и совсем не обращает на это внимание; его слегка ведёт.

– Замечательно сидим, веселья – во! Ещё и эта саксофонная тоска.

– Заткнись, Стиви, ты ничего не понимаешь!

– Тебе необходимо чувствовать, – бормочет Тодд. – Разве ты не чувствуешь? Да хоть на улицу выйди, там же природа, такие красоты, лес, небо. Оглянись. Красота же. Самое время думать о прекрасном. Музыка под стать. Кстати, Чарли, ты немного фальшивишь.

– О, ценитель прекрасного проснулся. Доброе утро, прелесть моя, – язвит Чарли в ответ. – Сам попробуй, раз такой умный.

– Ну ребят, – лениво возмущается Нил. Он сидит у самого входа в пещеру, подперев голову рукой, и выглядит безумно сонным и уставшим. – Спор ради спора? Успокойтесь.

– А никто и не того, не это самое!

От бессмысленности и глупости диалога их всех пробирает на смех. Эхо расходится от пола до неровного потолка, прокатывается изнутри, пересчитывая рёбра и щекоча диафрагму. Остаток выветривается на улицу, уносясь куда-то к чёрным кронам.

Напоследок, перед закрытием собрания, Чарли зачитывает своё последнее написанное. Оно короткое, но такое резано-резкое и точно бьющее, что Тодд ещё долго обдумывает вложенные в него смыслы. Чарли, если захочет, умеет играть со словами, умеет подобрать их правильно, в нужной тональности и плоскости. Прежде чем они начинают собираться, Далтон роняет, что обозвал это последнее написанное – «элегия». Для чего он сказал это в последний момент – неясно. Абсолютно не-ясно.

До дверей колледжа они добираются немного в невменяемом состоянии: хоть алкоголь и не действует как должен, им с головой хватает дурацких шуток и смеха, чтобы нетвёрдо стоять на ногах. Посмеиваясь вместе со всеми, Тодд чувствует, как юность бьёт под дых, как течёт по щекам ручейками улыбок, как мягко склеивает губы, в точности как сахарные тянучки. Этим ощущением звенящей юности его прошибает как-то внезапно и незаметно, он даже останавливается посреди коридора, поражённый.

– Тодд? Идёшь? – оглядывается на него Нил и выжидающе смотрит, придерживая ему дверь.

– Я? Да, иду. Иду, Нил.

Имя обжигает язык как горячий чай, приторно-чёрный или сахарно-лимонный. Тодд сглатывает, чтобы избавиться от странного привкуса, но кончик языка всё ещё саднит от имени, галтовкой капнувшего вниз.

Ночь наступает так незаметно и прилипчиво, что Тодд удивляется тому, как быстро летит время. Никто никуда не торопится, никто никого никуда не зовёт, все они разошлись тихо и плавно. Тодд переодевается в пижаму, какое-то время сидит на кровати со своей тетрадкой, опасливо прикрывая её другой, такой же – чтобы Нил ничего не заметил и не начал лезть с расспросами, – пытаясь облачить поток слов во что-то приемлемое, пока Нил праздно наворачивает круги по комнате, уткнувшись в свои бумажки, и особо не обращает на него внимание. Видимо, Андерсон слишком громко скрипит карандашом, потому что Пэрри вдруг останавливается и внимательно смотрит на него с секунду.

Ничего не случается, и Андерсон втихушку вздыхает с облегчением.

– Что читаешь? – внезапно спрашивает Нил, перестав, наконец, кружить по комнате. Он складывает свои листы ровной стопочкой, кладёт на край стола и смотрит из-за плеча.

– Да так, – тянет Тодд и, улучив момент, быстро прячет тетрадь со стихами под подушку; внутри становится холодно, – ничего интересного. Записи с урока.

Полу-вихор на его макушке неумолимо распрямляется. Его глаза смотрят с лёгким прищуром, в них таится то ли смешинка, то ли вопрос. Тодду заранее это не нравится.

– Тодд, – тон, которым Нил зовёт его по имени, похож на похоронный бой колокола. – Перестань, я знаю, что у тебя там.

– Откуда? – не подумав и не успев себя остановить, брякает Андерсон.

Приближающуюся опасность человек обычно чувствует либо не сразу, живя свою обычную жизнь и до последнего момента ничего не подозревая, либо человек сразу ощущает, что что-то не так, чувствует опасный зуд под кожей, не может избавиться от фантомного ощущения тревоги. Это распознавание происходит на бессознательном уровне, иногда за долю секунды, иногда за минуту, иногда – за много больше. До этой минуты Тодд ничего не подозревал, всё это время погружённый в себя и свои мысли, но сейчас, когда Нил садится на его кровать, одним движением отбирает и откладывает в сторону другую его тетрадь – но сейчас понимает, что вот-вот произойдёт переломное.

Нил одним движением склоняется ближе, хотя кажется, что ближе уже невозможно. В его распахнутых глазах Тодд видит своё крошечное, кривое, изъеденное умброй отражение. Сердце отчаянно протискивается в гортань, грудная клетка вот-вот лопнет; Нил шепчет:

– Мне кажется, я сейчас тебя поцелую.

Тодд не успевает выдавить из себя ничего, ни одного звука, ни шокированно-удивлённого, ни восторженно-неловкого, как Нил берёт его лицо в ладони, тянет на себя и целует. Его всего обдаёт жаром, на щеке трепещут чужие ресницы; Тодд теряется и замирает в неясном ступоре – что делать? Как делать?.. Его целуют медленно и обстоятельно: Нил пальцами прихватывает Тодда за подбородок, наклоняя его голову для удобства и направляя, шумно дышит носом, раздвигает его губы языком и ближе тянет на себя.

Нил терпеливый – уже давно мог бы отстраниться, оторваться, но он продолжает медленно целовать его, терпеливо дожидаясь ответа.

Потому что точно знает, что ответ он получит.

Отмирает Тодд через несколько секунд, будто бы сдаваясь, и отвечает на поцелуй. Из головы снова вылетает абсолютно всё, остаётся только жар чужих губ и звон в ушах. Нил тягуче-медленно отстраняется, и Тодду до дрожи хочется потянуться за ним, за его губами, но он этого не делает. Вместо этого он потрясённо смотрит на Нила, а тот, пряча улыбку и совсем не теряясь, тихо спрашивает:

– Я же не ошибся?.. Я же прав? Скажи мне, что я прав?

– Нет. Да, – только и может сказать Тодд.

***

В середине февраля становится малость полегче. Тодда до сих пор не отпускает фантомное ощущение – что он сейчас обернётся, и вот он, Нил: догоняет, равняется с ним, искромётно улыбается и смотрит мягко, слегка наклонив голову, как стал делать незадолго до смерти. Может быть, он впитал эту привычку в театре, может быть, подцепил у кого-то из их общих знакомых.

Всё произошедшее уместилось в пару месяцев, в течение которых успели пролететь четыре времени года Нила Пэрри, которые Тодд считал как самые долгие и самые короткие в своей жизни; от непонятности и липкого опасения, полных отрешённого обожания взглядов и задумчивых сомнений, неверящей радости и робкого счастья – до взрывчатого триумфа-отчаяния и скорби тех, кто любил мёртвого поэта.