Он нес ее аккуратно, бережно — не как пустую оболочку, но как любимую женщину. Серебристые волосы мягко стекали по ее безвольным рукам, путались в его пальцах. Казалось, протяни он руку, коснись ее скул — и она откроет глаза, мягко улыбнется и ласково окружит своей прохладой.

      Но этому не бывать, отныне и… и столько, сколько длится жизнь бессмертных.

      Говорят, боги умеют любить так, как не дано ни неридам, ни смертным — пылко, неистово, со всей своей страстью.

      Он же знал — боги умеют желать.

      Теперь он понял, что боги… он, может жалеть. Такое вот последнее чувство, серебряной нитью подаренное на прощание океанидой в его руках.

      Мир, черный и полудикий, стелился под ноги как ершистый пес: не привык к мысли, что им кто-то владеет, жмет ошейник на шее, а поступь Владыки уж слишком тяжела.

      …а она скучала по морю. Не вслух: ни разу ни о чем не попросила для себя, была тиха и нежна, стремясь обнять, закрыть собой и от тяжести выбранной доли, и от взгляда бездны, и от… От всего. Эта маленькая океанида с тихими песнями, ласковыми пальцами и верой, что это — любовь, самая возможная, самая настоящая…

      Теперь он знал: от любви умирают.

      Мир вокруг, скалящийся, норовивший укусить побольнее, крался за своим Владыкой по задворкам, как ревнивой пес, не желающий делиться. Этот подземный край не желал выпускать из своих пределов уже… сколько времени?

      Долго.

      И продолжал удерживать достаточно сильно, чтобы Владыка даже сейчас не смог подняться на поверхность и вернуть холодным водам океана его нежную мертвую дочь.

      Но бог знал: даже если бы мог, не поднялся.

      Боги умеют желать: пылко и неистово, как в последний раз.

      Он не научился делиться, совсем как этот пес, черными тенями вьющийся по ногам, норовивший мазнуть по рукам, все еще сжимающим драгоценную ношу. Поэтому на черный мир, выжигающий из себя все, что казалось ему лишним, не получалось даже гневаться.

      Океанида… Океанида была красива, хотя это было последним, на что он смотрел в ней с давних пор, еще до того, как она спустилась за ним на свою гибель. Он привык, что смерть уродует тела, но в его объятиях мертвая казалось спящей. Истончившиеся руки, заостренные скулы — и уже неподвижные ресницы, которые так трепетали, когда он все же мог ее целовать, опустошенно-длинно, выпивая до дна покорно отданные нити искренних чувств.

      Нет, он бы ее — мертвую, спящую… любую уже не поднял бы к небу и морю. Даже опустить ее на землю своего удела было почти невыносимо.

      Тополь засеребрился, медленно, но неотвратимо вытягиваясь вверх. Стройный стан в тонкий ствол, руки в ветви, серебро волос — в легкий пух…

      Закрывая глаза, он продолжал видеть ее — маленькую искру, окруженную мраком и этим мраком убитую.

      Но все еще сияющую ему.

      Она все еще оставалась с ним.