На крыше мчащегося в глубокую темноту поезда холодно, а ветер рвет волосы и одежду, жадно цепляет ее и норовит опрокинуть с покатого края. Вайолет упрямо кусает сухие губы, с силой сжимает в кулаки механические, чужие, неживые и холодные руки и слышит хруст прочной стали. Они кажутся тяжелее обычного, но хрупче.
У нее нет права убивать, она не может, не хочет. Она знает только войну, разлившуюся вокруг диким пожаром, пожирающую землю и людей — войну, отобравшую у нее и у многих других все, что им было дорого. Тело еще помнит все идеально точно: захват, рывок, удар посильнее, подбить под колено… Руки просят приятно, успокаивающе тяжелую винтовку, но Вайолет упрямо стискивает зубы.
Она больше никого не убьет.
Вайолет мечется по скользкой крыше, пышная юбка тяжело путает ноги, тянет к земле, мешает двигаться; каблучки сапог выстрелами отстукивают по железной крыше. Она взлетает — в какой-то миг Вайолет и правда кажется, что она летит, парит, подобно огромной птице, объятой пламенем, той, кому суждено рассыпаться совсем скоро сухим серым пеплом.
Вайолет не знает, ждет ли ее возрождение. Во второй раз чуда, должно быть, не случится.
Руки, помнящие сотни писем, тысячи слов, дрожат, когда она оттаскивает от края противника, повергнутого секунду назад. Вайолет слишком тоненькая и хрупкая, чтобы отвоевать у притягательно-близкой черной земли рослого солдата, но она пытается, усилием дергает его на себя. Глаза у него широко распахнутые — испуганно-пораженные, неясного темного цвета, он смотрит на упрямо тянущую его к жизни Вайолет и, кажется на мгновение, понимает. Всего на мгновение.
Не лишать жизни, больше никого и никогда. Она горит — она сгорает, разлетается по миру письмами, отпечатывается среди людских слов, тщательно перенесенных на бумагу. Она — идеально ровные строчки машинописных страниц, она — алый поцелуй сургуча, запечатывающий тайны. Она — это поклон, это учтиво склоненная голова, это тихий нежный голосок и внимательные синие глаза, в которых многие теряются. Лучшая Кукла.
Она хранит в своем сердце боль всех этих людей, истории которых она переносит на бумагу. Каждое слово. Слова окружают ее, разлетаются, они шепчут истории, они — живые. Ей просто давать им волю, потому что она сама слишком долго была пуста.
Слова живее, чем Вайолет, которая не успевает испугаться, пока ее ставят на колени и заносят над головой саблю. Она только повторяет про себя: «никого больше не убить, никого, никого», и губы беззвучно шевелятся.
Вайолет думает: простите, майор, что нарушила ваш приказ.
Думает: как жаль, что я так и не смогла понять…
Она написала столько, она пролила слезы над судьбами других, она смогла понять их — но понять себя, обличить свои чувства в слова она еще не в состоянии. Глаза жжет: ей рано умирать, но Вайолет не может сопротивляться. Она тихо всхлипывает, но никто ее не слышит.
Она почти не слышит выстрелы, но видит перед собой яркие зеленые глаза. Глубокие, знакомые, как у ее майора, но смотрят презрительно и зло. Тонкие губы кривит отвратительный оскал, на нее кричат что-то.
— Ты его убила! — восклицает капитан. — Он умер из-за тебя!
Вайолет написала столько писем, но она все еще не может выразить, как сильно хотела бы майора защитить. Как жалеет, что это не ее перемолотое тело осталось под каменными обломками — «пропавшим без вести».
Она закрывает глаза.
Она представляет, как майор улыбался ей. Она почему-то думает, что его бы удивил ее вид сейчас. Майор Гилберт видел ее только в мешковатой солдатской форме и каких-то своих тряпках, висевших на ней, как на пугале. Он бы сейчас поразился, как Вайолет похожа на фарфоровую куколку, слишком идеальную, чтобы быть живой.
Она и не живет, она просто существует, купается в горе других людей, и солдатский щит, скрывающий ее душу, начинает покрываться трещинами и разламываться, распадаться на куски. Когда она взлетела над зеркальной гладью озера, когда ступала по воде, его уже не было. Вайолет уже была взвешена на весах безглазой Судьбы и найдена очень легкой.
Она словно маленький цветок. Она видела такие, когда учтивая старушка Эвергарден поила ее крепким душистым чаем. Цветы разворачивались только в кипятке. Нежные лепестки среди пылающего ада.
Ей кажется, что майор Гилберт был бы горд ей. Вайолет перестала быть чьим-то оружием и училась быть человеком. Искалеченная девочка, которая видела лишь войну, мясо, кровь и гной. Девочка, которая хотела погибнуть вместо того, кого всем сердцем хотела бы защитить.
Она понимает, что Гилберт мертв, гораздо яснее, чем когда глядела на надгробие с насеченным на нем именем. Она знает, как бывает больно от слов, тогда ей хватило всего двух — имени и фамилии над могилой, — чтобы сердце заломило, а колени задрожали.
— Почему ты не умерла?! — орет ей в лицо брат майора, точно так же убитый горем. — Почему ты еще жива?! — с яростью, с дикой злобой выталкивает он застревающие в горле слова, уничтоженный несправедливостью этого мира.
Почему я не умерла, почему он не умер, почему это должно было случиться с майором? Вайолет не знает, но этот вопрос она шепчет себе по ночам, когда не может уснуть.
Она не спит много ночей.
— Майор приказал мне жить, — чеканит лишь она.
Сгореть, чтобы воскреснуть. Обрести утерянную человечность, увидеть светлый мир в пелене войны. У нее получилось.
Вот только она не смогла его защитить. Ничего не смогла.
Теперь Вайолет знает, что делать. Она не оружие, она — чистый лист бумаги, над которым занесла руку юная Кукла. Первые слова уже расплескались по белому, но история только начата.
Она не хочет войны. Не хочет, чтобы снова гремели взрывы и выстрелы, чтобы выли на поле боя солдаты и их семьи в затихших от горя домах. Она не хочет, чтобы разносили письма мертвецов, надиктованные предсмертным шепотом. Не хочет, чтобы сухие колкие слова доводили кого-то до безостановочно хлынувших слез.
— Не будет больше войны, — то ли говорит, то ли думает Вайолет. — Не будет слез и плача над погибшими. Никогда не будет.
Она, видевшая слишком много боли, не может улыбаться, но сердце греет эта мысль. Греет — не жжет.
Она понимает, что значили те слова, вышептанные напоследок, теперь она понимает, стоя на краю и всматриваясь в глаза бездны. В глаза глубокого зеленого цвета, которые впериваются в нее с животной яростью.
Вайолет чувствует на себе другой, теплый взгляд. Знает, что майор Гилберт бы гордился своей потерянной девочкой, которую нарек прекрасным цветком.
Поезд мчит в неизвестность, пулей пронзая густую ночь, но Вайолет точно знает, что войны не будет.
Потому что, если потребуется, она легко закроет общее право на мир собственной грудью.