На глубине зрачка зреет алое адское пламя, вырастает и не сгибается порывистым ветром; клыки впиваются в кожу, глубже и больнее, растрескавшиеся сухие губы щиплет кровь. Пальцы — твои, изгрызенные, жуткие, словно сунула в мясорубку, словно решила чудовище погладить, приласкать, за ушком почесать.
А в голове набатом гремит осознание: чудовищем тут всегда была только ты.
Пока кровь на пальцах не разливается нечеловеческой синью, можно дышать. Можно смеяться над мальчишкой, виснуть на его шее и мурлыкать в ухо; можно оглядываться по сторонам, видеть молодые вдохновленные лица и знать, что они только пока еще живое мясо. Никому не нужные защитники человечества, от которого остались крохи, огрызки общества.
На плечах алый мундир, мягкая теплая ткань, на плечах — железные погоны. За плечами — куча смертей и далекое детское обещание, которое ты помнишь только слегка. Ты ведь обещала кому-то жить, спастись…
Обещала себе стать человеком.
Пока кровь каплет алая и пропитывает бинт кармином, можно танцевать с ним, ошарашенно смотрящим и рвущимся в сомнении прочь, можно стоять на самом краю. Город простирается под тобой, мигает золотыми огнями, а ты дразнишь бешено вцепившегося в перила мальчишку, скалишься, светишь клычками. Сердце замирает лишь на миг — когда ты лихо крутишь сальто назад над бездной.
Шало улыбайся, делай вид, что все в порядке. Нырни в свой океан, искупайся в громко обрушившемся на тебя дожде. Живи обычной человеческой жизнью, зная, что дни сочтены, что времени все меньше.
Время тянется вязкими медовыми каплями, и ты в том янтаре тонешь и захлебываешься. Поцелуи горчат и кровавы на вкус, но тебе не привыкать. Только мальчик ласковый попался: подставляет плечо и трогательно держит за руку, ладонь у него теплая и знакомая словно; такого жалко выгрызать изнутри, да и он очень хорошо цепляется за жизнь.
Ты выпивала таких, как он, по нескольку на неделе, голодно забирая силы, без жалости и сомнений, борясь за свою условную человечность. Уйдет и этот, иссохнет, загнется, бедный милый цветочек, думаешь ты сначала.
Чудовище смотрит из зеркал, из мелких осколков, на которые ты их крошишь. Бешено и с торжеством отвоевывает все больше, подчиняет тело; кажется, что руки и ноги — не твои, чужие.
Острые маленькие рожки тяжелят голову, в глазах стоит пестрота картинок из детской книжки. Для чудовищ нет счастливых финалов, ты это знаешь, ты понимаешь лучше других. Из глубокого мутного детства помнишь заинтересованные лица своих палачей, помнишь рвущиеся ткани и крики, раздирающие горло; почти забываешь протянутую тонкую руку и свежий снег. Жизнь уже становится привычкой, но ты продолжаешь сражаться.
Ты швыряешь с полок книги, беспомощно и зло. «У бурных чувств неистовый конец» — надпись в одной из них; ты отпинываешь ее ногой куда-то в угол и воешь наконец-то в голос, растерянно и беспомощно.
Ты смотришь на мальчишку, на несколько мгновений отчаянно пытаясь учиться у него человечности, надеясь, что она терновыми шипами оплетет сидящее в нутре чудовище, свяжет, исколет, выпустит всю синюю кровь. Пытаешься, хочешь, а в голове сплошное убей-уничтожь-растопчи.
В убийстве чудовищ спасение для монстров. Еще больше вязкой крови, больше рева и криков, больше слез и отчаяния — и ты станешь наконец человеком, переродишься, поменяешься. Сейчас — погоня и охота, дикий гон; снежинки почти по-настоящему колют лицо, захлестывают взгляд, когда ты на тяжелой, сегодня какой-то особо неповоротливой машине несешься за зверем.
Птаха с одним крылом, звереныш-перевертыш, желающий человечности, готовый удавиться за нее, удавить других. Сомкнуть руки на тонком горле, всмотреться в испуганные серые глаза. Увидеть в них свою перекореженную рожу — пускай.
Из глубины — тихий детский голосок: «спаси меня, милый, вытащи из темноты, разбей стекла; научи меня жить, а не выживать, научи быть человеком; избавь от жажды крови, дай мне мир, спаси-спаси-спаси».
Чудовище все громче ревет и неистовствует, как тогда, когда ты воплями перепугала детишек в машинах для убийств, как тогда, когда снова и снова месила ударами копья мертвую тушу монстра.
Мальчишка обнимает со спины, рука под ребрами — дышать почему-то мешает. Что-то шепчет, в чем уверяет, говорит, мол, ты не одна, а части тебя хочется вывернуться и дико, с подвизгом, рассмеяться ему в лицо.
Серые глаза гаснут, руки твои на его шее трясутся.
Ты за мгновение до понимаешь, что человечность искала не там.