что золота дороже

Снежинка медленно растекается по толстой дубленой коже; Джейме глядит неотрывно в небо, часто дышит: воздух необычно холодный, приятной болью продирающий глотку. После задымленной, затолпленной и загаженной Королевской Гавани, грязной и изодранной в бедняцкие лоскуты, после кислых вин и тяжелых духов Джейме разучился дышать, потому жадно глотает стылый воздух — чуть не со снегом пополам. Впервые за долгое время над ним нет ни деспотичного короля, ни возлюбленной королевы, потому и тоскливо душе, и свободно.

Тракт тянется далеко на север, широкий и надежный, и Джейме долго думает, стоя на перепутье. Когда он слышит за спиной топот коня, громогласный в ломкой тишине первого снегопада, что-то глухо ухает в груди. Ему чудится, что всадник не один, что это целый отряд, посланный за ним, — вернуть, удержать, сковать, — и он не хочет оборачиваться и видеть золото-багряные плащи. Не желает драться с ними, но снимает перчатки, и рука сама тянется к мечу — правая, и золото о железо звонко бряцает. Джейме выдыхает сквозь крепко сжатые зубы, оборачивается. Плечи сводит от напряжения, конь нервно ходит под ним.

Позади Бронн на взмыленном коне — и сам такой же. Спешащий, торопливый, с всклокоченными волосами и чуть перекошенным лицом, жадно горящими глазами. Чтобы узнать приближающегося всадника, Джейме нужна крохотная доля секунды. Слишком свыкся, к глазам Бронн притерся, пока они за собой громадную тяжеловесную армию водили; теперь Джейме глядит на него, на пегого конька, на набитые сумки, чуть криво к седлу притороченные, кое-как собранные. Бронн дышит по-песьи часто, будто сам бежал. Скалится, глядит с вызовом, готовый грызться в бессмысленном споре.

— Вот подорвался, спасибо хоть, подождал тут, — слышит Джейме, когда Бронн подъезжает достаточно близко. — И снег пошел: Семерыми клянусь, херовая затея. А ну как метель? Занесет…

— Зачем ты здесь? — без приветствий и раскланиваний цедит яд Джейме. — Я еду на север.

Слова тяжело остывают на языке, точно приговор. Кажется, если поднять голову, можно увидеть над собой тень молчаливого и жуткого Илина Пейна с занесенным над ним мечом. Джейме уже убил себя, распяв, точно предателя и преступника, оплакал и похоронил, готовясь отправляться на север, а Бронн непозволительно колок и жив.

— А то я не понял, что на север, — щерит крупные зубы Бронн, широким жестом обводя утоптанную дорогу. — Буду вместо руки правой: ты вон с мечом до сих пор кое-как управляешься. Да и с кого мне долг требовать… Хоть бы расписку оставил… Вдвоем легче, Ланнистер.

Глядя на него, Джейме вспоминает все вместе хоженные дороги; вспоминает проклятый Дорн, песок, скрипящий под ногами, стеклянно поблескивающий, и дикие мордашки Песчаных Змеек. Первый раз дорога привела их на юг, последняя утечет к северу. Он готов спорить на все золото Ланнистеров, что не вернется, что его сгубит или жестокая зима, или оголтелые разбойники на тракте, или скрипящие отмерзшими челюстями мертвецы. Все одно: дорога без возврата. Не нужно оно Бронну — следом в ледяное болото.

— Я крайне удачлив, — совершенно серьезно заявляет Бронн, на мгновение сбрасывая осклабистую маску, непривычно каменея лицом. — Столько был в последней заднице, а все равно выбирался, ничего меня не брало: ни сталь, ни стрела, ни яд. Думаешь, какая дохлая тварь добьет?.. Если вернемся, будешь по гроб мне должен. А если я решил увязаться — значит, увяжусь, — довольно заявляет. — Как в старые добрые.

— Ради Семерых, не вздумай петь, — говорит Джейме, вспоминая Дорн и неловко кривя губы в улыбке. Понять бы — каково это, улыбаться.

Спорить не хочется, да и холодно. Говорить — холодно, а стоять на месте и того сильнее, потому он пускает коня вперед, мягко приударяя по бокам. Следом тянется Бронн, молчаливый, краем глаза поглядывающий. Джейме знает, что едет на смерть, чувствует, что стремится ей навстречу, в любовно распахнутые хладные объятия. Он долго бегал, так хотел жить, а теперь бредет к ней сам…

— Давненько я эту твою смерть не навещал, — ухмыляется Бронн, когда Джейме негромко повторяет мысль вслух; как будто о девке из борделя, как будто все для него — насмешка да балагурство. — Заждалась, видать, старушка… Эй, Ланнистер?.. — Зовет он, когда Джейме ненадолго оборачивается на становящуюся все меньше Королевскую Гавань. — Знаешь, а на меня в этой дыре один ты и глядел как на человека — ну, да еще брат твой. Имя-то мне пожаловали, а вот в глазах всех ублюдков из главных домов я по-прежнему наемник плешивый, что с меня взять… Ры-ыцарь, герой, блядь, Черноводной. Задрали головы и дальше своего носа не видят. Так и хочется срезать с их лиц всю эту гадкую дрянь.

— Да, с нами случается, — отстраненно кивает Джейме. Решительно отворачивается от города, старается не вспоминать ни его, ни Серсею, ни те счастливые дни, которые у них когда-то были — как же он их не ценил и не боялся надменной судьбы.

Он комкает поводья, на левую руку наматывает. Не понимает. Джейме когда-то, в самую первую встречу, казалось, Бронн простой, как деревяшка: всего ему нужно, что золото да слава, как и любому наемнику.

— Завыл я бы с ними там, лучше уж на север, — пожимает плечами Бронн, продолжая. — Север не ждет смерти, а дерется — вот это по мне. Знаешь, я тут поразмыслил и понял, что мертвым замки, жены и деньги ни к чему, — признается он. — Если б просто война, я бы и отсиделся там, у Стоквортов, а ведь от упырей нигде не спрячешься. Никак. Мне в детстве мать про них рассказывала — говорила, вот бы тебя, уебок мелкий, они уволокли. Права же, старая сука, явились…

— Спасибо, — наконец говорит Джейме, останавливая грохочущий поток его слов.

И Бронн действительно вдруг затыкается, изумленно на него глядя.

***

Они медленно двигаются по Королевскому тракту, встречая по пути небольшие потоки людей. Все бегут с Севера и оборачиваются на двоих всадников, уверенно устремленных вперед, прорезающих колонну ножом, кличут их меж собой безумцами. Стайки испуганных крестьян, грязных, голодных и замерзших — Джейме знает, что в Королевской Гавани они не найдут крова, которого ищут; всех не спасти, кем-то придется жертвовать. Перед ним — сиротские глаза, телеги, на которых везут тех, кто не может шагать, грязные тела в струпьях. Джейме отворачивается почти брезгливо.

За дни пути он привыкает к холоду — или хвалится, что привыкает. Снегом заносит дорогу под ногами, ее почти не видно, и Джейме иногда не понимает, куда едет, теряется в белесой туманной пелене постоянно поднимающейся метели. Бронн ведет его куда-то, не сбиваясь с пути, и у Джейме нет сил удивляться нечеловеческому его чутью.

Чем дальше — тем больнее холод обкусывает щеки, подгрызает кончики пальцев. Таверны пусты, деревни покинуты. Навстречу им как-то выглядывают отощалые люди, и уставший и продрогший Джейме думает, что они походят на мертвецов, синие от холода и двигающиеся едва-едва: кости сковало морозом. Говорит с ними Бронн, а Джейме мечтает оказаться где-нибудь, где нет пронизывающего ветра; зубами скрипит, успокаивающе хлопает по шее коня, у которого острые ребра разглядеть можно.

Может, совсем недавно тут шумела жизнь, грохотали по столам пивные кружки, спорили, лапали девиц и горланили вечных «Рейнов», а теперь уныло скрипят половицы по полу, когда Бронн по-лисьи мягким быстрым шагом проходит по пустой таверне. Деловито болтая, он вытаскивает из закромов какую-то снедь, кидает хозяину пару монет, которые запросто загреб у Джейме из кошелька. Не нужно золото мертвецам — так он говорил. Деньги этим людям не помогут, и у Джейме чувство, что они не покупают, а грабят, отнимают последнее, но тут сводит пустой желудок, и он заталкивает слова поглубже в глотку. Бронн предлагал резать горла старикам — так милосерднее, но он удержал его за руку с удивительной самому себе твердостью.

В пустом доме прямо на земляном полу они устраивают костерок. В окна бьется яростно вьюга, слюда в них щербата выбоинами. Темнота наступает так быстро, что Джейме кажется, что они теряют время, тащатся еле-еле по часу в сутки, но ломиться в вымораживающее нутро метели — безумство.

— Что тут за зима — вот за Стеной!.. — паясничает Бронн.

Бронн болтает без передыху — как у него язык не отмерз, Семеро. Хвастает, бахвалится, хохочет над Джейме — южным лордом, кутающимся в крестьянское одеяло из каких-то обрезков. Джейме держит руку над хрустящим костром; глядит на свои пальцы, истрескавшиеся до крови, будто в порезах, — никакие перчатки не спасают.

— Ты был за Стеной?

Вместе со словами выдыхается белое облачко пара. Джейме совсем не знает, верить или нет, но какой-то части его хочется представлять, что все немыслимые басни, что Бронн ему в уши льет, возможны.

— Где я только не был. Однажды на Просторе… Я не говорил?

Джейме мотает головой. Если и говорил — пускай снова, перекрывая утробный вой за окном, за хлипкими стенами. Последние ниточки, связывающие их с жизнью, — это бесконечные истории Бронна о лете, о бесчестных наемниках и глупых лордах. Он смеется — старается смеяться, почти беззвучно, тратя драгоценное тепло.

— Так что там со Стеной? — из любопытства уточняет он, перебивая.

— Расскажу однажды, — обещает Бронн. — А хорошим рассказчикам положено платить, Ланнистер, слышал такое?

Джейме покорно передает ему мех с вином — пить не хочется, вино не глушит отчаяние, он пытался. Но Бронну хватает одного глотка, и кислое питье заканчивается, последнюю каплю он вытряхивает над злобно зашипевшим костерком, удрученно вздыхает:

— Теперь я даже жалею, что решился ехать.

— Разве ты не боишься смерти? — Джейме спрашивает сипло.

— Пусть лучше я с этой херней лицом к лицу встречусь, — по-простецки размышляет Бронн, — чем она меня в спину ударит. Все равно ведь, сука, доберется: чувствую. От такого не убегают… А ты ей навстречу ломанулся, точно как на дракона того. Я тогда чуть не сдох: сколько доспех был, под тонну?..

— В тот раз я готов был сдаться, — вспоминает Джейме, глядя в голодные язычки пламени, в агонии бьющиеся под рукой. — Громадная огнедышащая ящерица, которая в клочья разбила нашу армию, убила людей. Я не знал, как с ней сражаться, но что-то заставило меня ехать вперед. Само повело.

— А меня — заставило стрелять в нее, вот и весь ответ. Я слов таких не знаю, Ланнистер, куда мне. Но оно есть.

— Героизм? — пробует Джейме.

— Нахуй твой героизм. Глупость.

— Тебя мало секли, — огрызается, отпрянув, Джейме, — дерзить не отучили.

— Скажи это моей матери. Она, правда, не секла — так, ногами била.

О семье Бронн вспоминает редко — и лишь пьяным, а Джейме вовсе не хочется копаться в чужих бедах, со своими бы справиться. Он думает о Серсее, хотя заклинал, проклинал себя не вспоминать. Наверное, когда то, что ты любишь, становится тем, что ты ненавидишь, — это самое страшное, страшнее ходоков и поднятой ими мертвой орды.

Джейме закрывает глаза, почти засыпает. Мутный сон ворочается в голове — в нем кричит король и пылает пламя, в нем Серсея благостно улыбается, глядя на чадящие дымом развалины септы.

— Ты сторожишь первым, — напоминает Бронн.

Джейме беспокойно забывается.

Сторожить приходится не зря: ранним туманным утром Бронн будит его точным пинком под колено и тут же налетает, зажимая рот рукой в холодной перчатке, не позволяя заорать. По деревне ходят люди — небольшая компания без гербов и знамен; не солдаты. Они точно замечают лошадей, привязанных у дома, со смехом приближаются.

Первая стрела влетает в раззявленную в гоготе пасть кряжистому мужику в мехах, вторая — чуть пониже плеча его товарищу, замершему, точно спугнутая дичь, едва ли понявшему, что произошло. Бронн разражается рычащей бранью, тут же выхватывая из старого облезлого колчана новую стрелу — еще и еще. Неведомая сила, та же, что заставляла в исступлении кидаться на громадного дракона, влечет Джейме вперед, в битву, туда, где сладко звенит сталь, высвобожденная из ножен.

На мгновение он забывает, что калека, что его обойти да обыграть недолго, короткая яростная схватка поглощает все: отдушина для тяжких размышлений о долге, Серсее и вечной войне с самой смертью. Невысокий мальчишка не успевает вскрикнуть, когда Джейме обрушивает меч ему на голову, прорубая висок. Его едва ощутимо достают по плечу — ерунда; Джейме разворачивается на пятках, чудом удерживая равновесие, неловко отбивает пару ударов. Краем глаза видит Бронна с луком, слышит крик и молится, чтобы стрела ненароком не угодила ему меж лопаток. Единственное, о чем он мог бы просить.

Немногие замашки Бронна, подсмотренные за время тренировок, осели в памяти, финты, увертки и наглые игры с противником; Джейме не хватит танцующей легкости движений и верткости, чтобы попытаться повторить многие из них, но обмануть он может. Этот бродяга, заморенный голодом и холодом немного больше, чем Джейме, так и не понимает, кто перед ним — да он бы и сам себя не узнал, — потому испуганно дергается на движение правой рукой у пояса с кинжалом, готовясь отбивать подлый удар под ребра. Открывается. Джейме хватает мига, чтобы рубануть мечом поперек груди — насесть и добить. Он стоит над противником, шумно и тяжело дыша. Над мертвой деревенькой тишина.

— Неплохо, — говорит приблизившийся Бронн, хлопает его по плечу одобрительно.

Жест, больше подходящий для двух закадычных товарищей, чем для лорда и наемника, но Джейме благодарно кивает. Обтирает окровавленный меч, глядя, как Бронн обшаривает мертвецов и выворачивает им карманы, примеривается к сапогам.

— Трупы нужно бы сжечь… — говорит Джейме.

Стычка едва ли много значит — мгновение на полотне жизни. Джейме теперь не так сильно заедает неясно откуда взявшаяся совесть: понимает, что иначе никак, их тела сейчас обирали бы и спорили, азартно деля добычу. Ему тоскливо смотреть, как зима и страх превращают людей в обезумевшее зверье. Где эта зыбкая грань — не разберешь.

Впервые за долгое время он искренне завидует Бронну: идет, куда судьба повлечет, влезает в любую драку, не мучается долгом и честью — куда приятнее горсть сверкающих монет. Такие выживают проще и живут дольше. Им костью вставшие поперек горла мысли о судьбе сражаться не мешают.

— Возьмем лошадей? — предлагает Джейме, кивая на скакунов этого сброда. Их собственные тают на глазах, эти же выглядят почти свежими.

Единственное, что имеет значение: добраться до Винтерфелла и заглянуть ужасу в глаза.

***

До Винтерфелла они доезжают спустя бесконечную череду дней, и вот Джейме стоит напротив северных лордов и последней из Таргариенов, высоко воздевающей голову; глядит на их усталые обреченные лица, видит собственное отражение. И говорит — возможность говорить искренне и правдиво кружит голову, слова льются сами.

Бронн стоит где-то позади, у стены, скрестив на груди руки и глядя ему в спину. Он тяжело молчит, хотя обычно-то не заткнуть ничем, коротко кивает Джейме, когда тот, принятый новой королевой и помилованный, разворачивается и немного потерянно идет к выходу, во двор, к солдатам, противостоящим бессмертной зиме и вечному врагу.

— Хорошая речь, — лениво бросает Бронн, делая вид, что не задет словами, эхом гремевшими в каменном чертоге. — Я бы так не смог.

— Ты до сих пор здесь, этого достаточно.

Они остаются, понемногу вливаются в пока теплящуюся на севере жизнь. И все равно холод Винтерфелла пробирает насквозь, выворачивает наизнанку. Возвращает в прошлое. Здесь невозможно дышать, а по ночам в голове толкутся тяжелые видения. Пару раз Джейме лихорадит: почему-то вспоминаются плен, отсеченная гниющая рука, болтающаяся на шее, постоянный жар, раскаленным железом заливающий грудь, то, как он проваливался в забытье, надеясь не вернуться. Он ненавидит этот кусок своей жизни, напоенный кровью, пропитанный гноем. Теперь Джейме кажется, что он умер тогда, а на его место пришел кто-то другой… Кто из них настоящий, он не знает и не догадывается.

— Север — это тебе не по Дорну идти, — выговаривает Бронн, глядя в воспаленные красные глаза Джейме. — Шубу лучше надень, пока не посинел хуже ходоков.

— Все в порядке, — хрипит он. В чертогах Винтерфелла холоднее, чем на улице.

Джейме забивается в угол в общей столовой, где кормят солдат Старков; небольшой рубленный стол, занозящий ладони, миска какой-то жидкой дряни — все, что ему остается. Здесь до сих пор косятся лютоволками: они грызлись со львами, сколько себя помнили, а Джейме не пытается завоевывать чужое доверие, прислуживаясь; гордость давит, заставляет сквозь боль расправлять плечи и глядеть прямо и уверенно, точно как отец когда-то. Отец не желал бы его видеть. Он давно привык: куда не придет, везде шепотки, шуршания, отведенные глаза. Цареубийц не любят ни в одно время, даже если ползут с севера бесчисленные полчища. Но все равно прислушиваются, когда он говорит, понемногу привыкают. Таргариен как будто забывает, как он кидался на ее любимого дракона, теперь гулким ревом оглашающего окрестности Винтерфелла; на Брана Старка сам Джейме старается не глядеть, избегает всевидящих, чуть мутных глаз. Он делает то, что умеет лучше всего, — готовится сражаться. Виновато беседует с братом, который слишком занят политикой и королевой; любая королева безумна, соглашаются они, каждый думая о своей. И расходятся в разные стороны.

Из своего темного угла Джейме видит всю разношерстную толпу, галдящую на свои лады. Мешаются северяне, одичалые в мехах, те, кто пришли с юга; кругом снуют солдаты драконьей королевы с бронзовой кожей и косматые дотракийцы. Смешались, перепутались. В Винтерфелл стекаются те, кто хочет и может бороться. Кому из них есть дело до гербов, когда враг сожрет всех разом, перемолет, поставит покорными болванчиками в бесконечные ряды.

Они забываются у него на глазах, всем плевать на мешанину титулов. Единственная общая цель, и для Старка, и для Ланнистера, и для безродного солдата, забредшего неровным шагом к их последнему оплоту, — выжить. Наследник великого дома сидит за одним столом с простым наемником и из одной миски с ним хлебает — не смешно ли?..

— Слышал, что девка эта Таргариен болтает? — приглушенно шепчет Бронн. — Дескать, колесо она хочет сломать. Чтобы подчинить все великие дома. Это мне брат твой рассказал. Пьет он все так же много, хоть что-то не меняется, а?

— Нет их, домов, — бормочет Джейме. — Сказал бы мне кто, что я буду драться со Старками плечом к плечу, я бы снес голову этому человеку. Попытался бы. — И сипло смеется, взмахивая золотой рукой и глухо опуская ее на стол. — В то время я бы ни во что не поверил. Хорошо, мы не были знакомы тогда. На север за мной точно бы не отправился… а то и нож под ребро загнал.

— У тебя слишком хорошая репутация, вон как народ таращится, — фыркает Бронн, добавляет удивительно беспокойно: — Скоро битва, меч держать сможешь? Вид неважный, Ланнистер, того и гляди свалишься. Это… Тирион просил спросить.

— Тирион предлагал служить ему? — вместо ответа спрашивает Джейме.

— Он умный человек, хотя и урод. Предлагал вдвое больше, — ухмыляется Бронн. — А на что мне вдвое больше ничего? Я на своем месте: все равно в одном замке. Так что там — выстоишь в бою?

— Попытаюсь. Бежать не стану уж точно, тогда не стоило бы приходить сюда…

Джейме отбирает у Бронна жесткий кусок хлеба, разламывает пополам. Есть не хочется: в какой-то миг голод становится привычным.

— Иногда подумываешь, стоит ли оно того, — признается он. — И что делать, когда все закончится. Сейчас раздолье для разбойников, да? Может быть, из меня вышел бы неплохой наемник?..

— С одной-то рукой? Крайне херовый.

***

Как и любая битва, эта начинается неожиданно, когда под стенами из падающих комков снега вырастают согбенные кривые фигуры и всадники на мертвых конях. Их клекот возвещает начало сражения — роги северян заходятся после, опаздывая. Три раза воют, разрывая ночную темноту.

В мареве пожаров и огненных вспышек Джейме почти слепнет. Винтерфелл охвачен огнем, кругом вой и перекошенные лица, жуткий танец теней в отблесках пламени. Они проигрывают бесчисленному врагу, которого невозможно победить, они рубят и колют то, что уже мертво. Когда оказываешься лицом к лицу с оскаленным трупом без челюсти, не до героизма, над которым хохотал Бронн; его сковывает ужас, Джейме просто пытается выжить, взмахивает мечом беспорядочно, бьет по кости тяжелой золотой рукой. Рядом сотни солдат, лишенных гербов, потерявших знамена, — и так ясно, кого бить.

В небе, хлеща пламенем, схлестываются драконы, рассыпают обжигающие искры, льют огонь им на головы. Прямо перед Джейме проносится, обдавая жаром, пылающий, горящий заживо человек; от него шарахаются, не пытаются помочь. Запах горелого мяса забивает нос. Когда Дейенерис на драконе жгла его воинов, Джейме чувствовал тот же пожар в груди. Теперь его вымораживает ужас.

Стена Винтерфелла сотрясается, пламя скатывается по камню, облизывает широким языком. Среди людей на ней мелькает знакомая тень, быстрыми хлесткими движениями обыгрывая мертвецов, лезущих прямо по стене. Дракон, ревя, падает вниз, исхлестанный дырявыми крыльями мертвого брата. Сносит лучников и чаны со смолой.

— Бронн! — крик рвет глотку.

Над головой что-то трещит, а потом грохочет огненным взрывом, бьет по хребту, и Джейме роняет меч в грязный снег.

***

Бронн тащит его из-под смерзшихся деревяшек упрямо, больно, прихватив за загривок, оттягивая воротник, рычит и ругается, точно облезлый дворовый пес. У Джейме закатываются глаза, он видит только грозовое небо севера, темное и набухшее тучами; в ушах звенит. Сквозь звон он различает глухое:

— Ты охуел умирать, ебаный Ланнистер, пока со мной не рассчитался.

Думает, не слышит Джейме ничего, кричит на него, что-то говорит, озлобленно сверкая глазами, — и Джейме не может понять, не чудится ли ему это, правда ли Бронн рядом или ему перед смертью мерещится. Больно бьет по щекам, пинает под ребра. Кричит, проклинает. Над головой у Бронна вьются вороны, танцуют, как драконы.

— Ты снова меня спас? — бессознательно спрашивает Джейме.

Опирается на стену, к которой его подтаскивают, часто и загнанно дышит. Бронн приваливается рядом, точно им некуда торопиться, а в глазах у Джейме становится яснее. Сколько раз сжигали Винтерфелл — теперь кажется, что это последний. Что-то среди темных каменных развалин дымится, вокруг пепел и снег, все серое, поломанное. Армии мертвецов не нужны взятые крепости, они безвольно шагают дальше, оставляя смерть и разрушение. Кругом ни единого целого тела — выжженные драконьим огнем; стены отекшие, поплывшие, точно свеча. Джейме обреченно стонет.

— Что теперь?..

— Седина, — внезапно говорит Бронн, задумчиво глядит на него темными глазами, поправляет меч. — Стареешь, говорю. Не замечал?.. На сестру еще стоит?.. Не важно. Просто подумал. Тоже головой ударился, наверно.

Джейме силится вспомнить, когда последний раз видел собственное отражение, дрожащими пальцами касается заросшей щеки. Золото с герба фамильного поотлетело, обтрепалось: ничего от величественного льва не осталось, лишь бродяга с голодными глазами. Да и — какое это имеет значение?

— Руку сними да беги на юг, — бредит Джейме. — Скажешь, Цареубийцу убил, вдруг поверят?.. Героем станешь. Героем… Небось хватит на корабль, а там — за море. Они по морю не ходят… Не могут…

— Живой ты больше стоишь, — заявляет Бронн. — Скоро голод начнется, за мясо столько заломят… А тут у меня целый лорд, свеженький пока… — И клацает над ухом зубами.

Наверное, у Джейме ребра перебиты: смеяться больно, раздирает что-то его изнутри, что глаза слезятся от боли. Он беззвучно разевает рот, снег забивает глотку. Бронн опять его подхватывает, заваливает на себя, волочет, загнанно дыша.

— Брось, — слабо говорит. — Куда мы идем?.. Кто-то остался?

Вокруг так тихо, пусто и глухо, что Джейме на безумную секунду кажется, что они одни остались во всем свете, единственные выжившие.

— Отступают, — рвано отвечает Бронн. — На юг как раз. А ты говорил, не вернемся. Может, увидитесь с Серсеей… Я за тобой пришел, бегал тут по лесам, пока мертвецы не отошли.

Джейме рычит на него, рычит от боли — не разобрать. Хочется выть, орать в небо, проклинать богов и отрекаться от них. А Бронну везет — растащили бы на талисманы; его всегда судьба милует, будто нужен он ей для чего-то. Джейме не верит в предназначение.

— Осторожнее, не мешок ведь несешь, — едва ворочая языком, бормочет Джейме. — Упрямый ублюдок.

— Мы живые. Это что-то, да значит! — рявкает Бронн. — Знаешь, что теперь надо?

— Догнать…

— Вина. И баб. Считай, заново родились.

— Без меня, — хрипит Джейме, когда его взваливают на испуганно бьющую копытом лошадь. — Ребра. Мне бы к мейстерам…

И смеется беспомощно: что ему остается.

Иногда ему кажется, что он умер давно, поэтому смерть не трогает — хотя он сам к ней идет, лишившийся всего и вся. Вон он, перелом, наградивший его золотой рукой и серебряной сединой, инеем осевшей на висках. А Бронна смерть десятой дорогой огибает: слишком живой. Слишком нагло живой.

— Зачем? — спрашивает Джейме.

Зачем следом увязался, зачем спасал, зачем — в огонь и в воду. Сотни вопросов раздирают болящую голову.

— За деньги, — резко бросает Бронн.

Лжет. Джейме знает, что у него нет теперь ни гроша.

В их безумном мире, наводненном восставшими мертвецами, есть еще что-то ценнее денег и славы. Джейме никогда бы не подумал, что ему об этом расскажет наемник.