My love is blind

Вообще, бары Ник не любил.

В этом баре – лофт-баре, поправил его друг-душнила, – он оказался случайно: занесла нелёгкая за компанию с друзьями. Какая вообще была разница, как называется это заведение?

Ник угрюмо сидел за небольшой и аккуратной барной стойкой и мрачно пил своё пиво, пока Муравьёв-Апостол мило щебетал с барвумен, а Трубецкой, отчего-то сегодня особенно довольный жизнью и благодушно ко всему и всем настроенный, с непонятной блаженной улыбкой постукивал по своей кружке пива пальцем.

Романов устало сгорбился над своим пивом. Ну что это за день? Хотелось целого ничего.

Настроения особо не было, он устал на работе, его все откровенно заебли, и сейчас он предпочёл бы поехать домой, но… Ему было всё равно, где выпить пива, поэтому он сдуру и согласился поехать с Серёжами, а не отсыпаться в гостинице. Первый вещал что-то про очень классный и атмосферный какой-то-там-бар, в котором когда-то работал его благоверный, поэтому бар точно можно было советовать к посещению, второй же молча кивал в солидарность. Так они здесь и оказались.

Место действительно было хорошее и даже приятное, нехотя признавал Романов, оглядываясь по сторонам, когда они только зашли. Большой, оформленный в минимализме зал, столы из дерева на высоких ножках тёмного металла, со сточенными углами и красивыми узорами по столешнице, лента-гирлянда огней над барной стойкой, маленькая сцена в углу у бара. Приглушённые мрачные цвета интерьера смягчались мягко-тёплым, жёлтым светом, и синяя обивка диванчиков казалась фиолетовой. Трубецкой предусмотрительно забронировал им стол, и, уже усевшись, Ник смог получше рассмотреть интерьер.

Бар этот, к великому его удивлению, отторжения у него не вызвал – музыка не била в уши и не бесила, заполошно мигающих огней не было, в уборной стояли диффузоры, везде было чисто и сухо, кондей не дул в спину. Ну, собственно, неплохо. Придирчивый и привередливый Ник оценил.

Особенно ему приглянулись подвесные держатели для бокалов по обе стороны от бара. «Надо будет домой такие купить», отвлечённо подумал Ник, издалека разглядывая глянцевитые поверхности, изящные ножки бокалов, фартук бармена и барвумен. С потолка капала тихая и ненавязчивая музыка, похожая на джаз – Ник не очень разбирался в жанрах, ну, у всех были недостатки, что поделать, – что тоже способствовало созданию приятной атмосферы.

– Ну, – Мурапостол хлопнул по столу ладонью, привлекая внимание. – За удачную сделку! Мы молодцы, парни!

– За вас!

– За сделку! – одновременно с Трубецким воскликнул Романов и ткнул своей кружкой в центр стола.

Их фирма заключила вчера весьма выгодную сделку с питерскими партнёрами. Ехать на заключение, подписание и официальную часть изначально должен был Трубецкой, но он не явился в офис гендира, сказавшись больным и взяв больничный на четверг и пятницу, поэтому вместо него консилиум, состоящий из гендира, его бешенства и переломленного карандаша, решил отправить в Петербург Романова. Мурапостол автоматически шёл в комплекте, «вторым пилотом», поэтому его участие в поездке даже не ставилось под сомнение.

Каково же было удивление и Романова, и Муравьёва-Апостола, когда они, выходя из такси около своего отеля, совершенно случайно заметили на другой стороне улицы степенно шагавшего Трубецкого. По правую руку от него плыл Рылеев.

Под радостное «я же говорил!» от Муравьёва в голове у Ника что-то стрельнуло, щёлкнуло, зажглось, и он осознал, почему Трубецкой сказался больным и сейчас оказался там, где оказался.

Всё-таки догадки Серёжи Мурапостола оказались верными. Котелок у него всегда варил.

Романов просто набрал Трубецкого, спокойно сказал в трубку «смотри направо» и помахал рукой, когда Трубецкой провернулся и заметил их. Ничуть не смутившись, тот помахал в ответ и, ответив, что наберёт позже, направился по своим делам. Ник очень завидовал его невозмутимости в подобные моменты.

На следующий же вечер Трубецкой написал сначала Муравьёву, затем ему, и предложил скоротать вечер в каком-нибудь заведении, и если у них на примете есть хороший вариант, то пусть предлагают не стесняются. Серёжа сразу же предложил некий лофт-бар и, поскольку других вариантов не нашлось, решено было идти туда. Так они здесь и оказались.

Ник благодарил Сергея за предприимчивость и дальновидность – к вечеру все столики были заняты, яблоку было негде упасть. Стол, который забронировал Трубецкой, стоял в углу, у большого окна с широким подоконником – на котором, кажется, можно было сидеть; не зря он был обложен мягкими плоскими подушками, – и главный его плюс был в том, что Ник со своего места видел всё, что происходит в баре, а его самого заметить было трудно.

Ближе к десяти вечера они перебрались ближе к барной стойке. Время было уже позднее – для них, вымотанных тяжёлым днем, уж точно, – и Ник со всей серьёзностью намеревался отправиться обратно в отель, отсыпаться перед поездом домой. Все его планы были кощунственно разрушены Серёжей, который потащил их к барной стойке.

– Анюта, наколдуйте этим джентельменам чего-нибудь вкусного! – обратился к барвумен Серёжа, лучезарно улыбаясь, и уселся на высокий стул.

Трубецкой остановился на пиве, и Ник последовал его примеру.

Пилзнер, который он решил взять на пробу – и для разгона; это классика, всё же, – был мягкий, нежный, с горчинкой. Достаточно плотный, но не неприятный. Ник приветствовал классику во всём: в одежде, в музыке, в еде. Ну, и в алкоголе. Перемен он особо не любил, предпочитая стабильность, чем иногда вызвал у коллег – и в частности у Муравьёва-Апостола и Трубецкого, – беззлобные смешки.

– Анна, скажите, а Шпатен у вас хороший? – обратился Романов к девушке за стойкой. Она улыбнулась и склонила голову на бок.

– Отменный! Попробуйте, не пожалеете. Если вы по классике больше, то рекомендую ещё Вайцен или Берлинер Вайссе, у нас достаточно ходовые.

Просидев ещё с полчаса, Ник начал скучать. Разговоры с барвумен его не занимали так, как Серёжу, удовольствия от музыки с потолка, как Трубецкой, он не особо получал. Романов устало сгорбился над своим пивом. Ничего-ничего, скоро они допьют и тогда можно будет отправиться на заслуженный отдых.

Он пытался завязать разговор с барменом, но тот, хоть и светил мягкой улыбкой, оказался немногословен, отвечал односложно – его едва ли было слышно в общем шуме заведения, – но вежливо; в общем, он производил довольно-таки приятное впечатление. Он был едва ли старше его самого: на вид ему было лет тридцать пять.

Белая рубашка – очевидно, не форменная, – закатанные рукава, галстук-бабочка и подтяжки. Барменский фартук он уже снял, и без него выглядел более официально. «Лучше, чем с ним», подумал Ник, наблюдая за тем, как бармен вытирает стойку, и разглядывая его забитые руки.

Этому парню татуировки шли, а вот ему самому вряд ли пошли бы. У Ника по молодости были мысли и даже творческие порывы в сторону тату-салона, но он ограничился лишь пирсингом, посчитав этого и так достаточным, даже чересчур. Боялся ли Ник, что через некоторое время ему надоест выбранный им же эскиз? Возможно. Со всей-то его любовью к стабильности и постоянству… возможно.

В общем, в тату-салон он так и не наведался, за что благодарил себя в будущем.

– Десять скоро, – Серёжа плавным движением вскинул перед собой руку; тихо отбликовал кругляш его наручных часов. – Живая музыка сейчас будет. На час хотя бы ещё остаёмся, вы не пожалеете.

– О, господи, – пробурчал Романов. Где-то эту фразу он уже слышал.

– Недолго, – Трубецкой дёрнул уголком губ в подобии улыбки.

К удивлению Романова на практически примыкающую к бару сцену вышел недавний бармен. На нём уже не было галстука-бабочки, и это придавало ему несколько развязный вид. Ник только скептически скосил на него глаза, не отвлекаясь от своего пива и краем уха слушая разговор Серёж. Он не заметил, как на сцену вынесли стойку с микрофоном, а ленту огней над баром приглушили.

– Добрый пятничный вечер, уважаемые дамы и господа. Приветствуем вас в баре «Север».

Ник в удивлении вскинул голову. Голос у бармена оказался такой же мягкий как и улыбка, никак не вязался с его внешностью и одновременно очень ей подходил. В общем шуме, когда Романов пытался поддерживать диалог, он не услышал ни тембра, ни интонаций, ни хрипотцы, и сейчас был приятно удивлён. Видимо, бар славился не только кухней-баром-интерьером, но и живой музыкой – все места были заняты.

Муравьёв сиял как начищенный медный таз, будто сам должен был принимать аплодисменты после выступления, барабанил пальцами по стойке, и в целом вёл себя довольно активно. Типично для себя, в общем-то. Счастливому и довольному Муравьёву-Апостолу никто не удивлялся, он был ходячей бомбой неразбавленного позитива, и смотря на него тоже хотелось улыбнуться даже в самый тяжёлый день.

– Мы начинаем наш вечер живой музыки. Надеюсь, вам понравится. Наши постоянные посетители наверняка уже наизусть выучили некоторые композиции, – тут он смешливо фыркнул и покачал головой. – Ну, что же, мы начинаем. И по традиции – с вашей любимой композиции!

Так любимая всеми композиция… Ника не впечатлила. Вот совсем. Он не слишком разбирался в жанрах музыки, но этот точно был не в его вкусе. Какая-то попсовая долбёжка, с минимумом вокала, с максимумом бешеных огней, ну кому такое могло понравиться, в самом деле?

Дальше пошла музыка получше, но Ник уже отвлёкся от сцены на разговоры и светские беседы, и не обращал никакого внимания на то, что там творится в стороне.

С Серёжами они обсудили сделку, сошлись во мнении, что питерская «Ульта» – компания, с которой они заключались, – делает им неплохие деньги, постоянно запрашивая их синхронистов на подписание уже своих сделок, и решили, что надо устроить алко-тур по местным барам. Это они решили, конечно же, в шутку, но чем чёрт не шутит…

– В следующий раз, – Трубецкой деловито записывал что-то в заметки в телефоне, – пойдём в другое место, мне уже посоветовали. Там спортивные трансляции постоянно.

– Дался тебе твой спорт…

– Ну мы же терпим твоё искусство, – возразил Трубецкой, качнув телефоном.

– Вы же понимаете, что мы и туда, и туда успеем? И в галерею, и в бар…

– Я человек многих интересов, знаешь ли…

Разговоры плавно перешли на отвлечённые темы, стол в углу был давно ими забыт, пиво было выпито, настроение поднялось на самую малость, но, впрочем, достаточную для того, чтобы не ненавидеть весь мир разом.

Трубецкой вещал что-то про новую книгу, которую назначили Кондратию на перевод, и смеялся до слёз, зачитывая некоторые уже переведённые фрагменты. Ник понял, что в заметках у него небольшая выборка забавных цитат для поднятия настроения. Ну, спасибо на том, что там были не анекдоты от его приятеля, над которыми смеялись только они вдвоём.

Погребённый под усталостью, навалившейся под вечер как тяжелое тёплое одеяло, Ник мечтал только о том, чтобы выспаться и поскорее отправиться домой. Эх, где же дом, где же его Москва? Так далека и так златоглава… Где же кривые ломаные улицы, где же дворы и белые кроны деревьев под его окнами…

Ник прикрыл глаза и представил, с каким наслаждением зайдёт в квартиру, сбросит сумку прямо в прихожей, а его встретят гладкие серые поверхности, изящные линии, звеняще-новый воздух, и то самое чувство, которое возникает только когда возвращаешься домой после долгого отсутствия, тянущее, приятное, обновляющее. Перед внутренним взором Ника будто в тумане проплыла его книжная полка, обнажённый белый подоконник, наваленные на него и так и не развешанные рубашки, тумба в прихожей, и он, подхваченный музыкой, которая билась где-то на фоне, совсем-совсем выключился из разговоров.

– Нет, это так не делается! – Трубецкой возбуждённо тряс чесночной гренкой и тыкал ею в Муравьёва. – Ты, блять! Да это, блять!..

– Серёж, я же не лезу в твою работу, – Муравьёв спокойно и благостно улыбался, явно ощущая своё превосходство и правоту. – Ты бы так рвался не меня учить, а сюда ехать. На подписание, на заключение, на вообще всё. Но я же к тебе не лезу. Я же не спрашиваю, почему ехать ты отказался, ах, да, да-да, точно, «внезапно заболел», – Серёжа показал пальцами кавычки.

– Да, и что. А ты бы к своему не сорвался?

– Серёж, тебе вроде тридцать лет, а ты всё стрелки переводишь.

От этих глупых, но, впрочем, типичных для Серёж препирательств, которые не несли в себе ничего, кроме спора ради спора, у Ника позеленело в глазах, и он вцепился в свою кружку как олимпиец в факел. Притопывая в такт музыке, он думал о том, как скоро это всё закончится – и закончится ли вообще.

– О! – внезапно воскликнул Муравьёв-Апостол. – Эта – моя любимая.

«Любимой» оказалась песня, которой Романов совсем не заметил и на которую не обратил внимания.

Переведя взгляд на сцену, он заметил некое оживление за ближайшими к ней столами. Парень у микрофона явно чувствовал, покачивая бёдрами и жестикулируя. Музыка лилась тягучей струёй, голос звенел, сцену заливало глухим розовато-фиолетовым и синим светом, и Нику ударило каким-то непонятным ощущением, которое унесло его куда-то далеко. Вспомнилась отчего-то Латинская Америка – совершенно по дурости, ей богу, – подумалось о палящем солнце, бутылочно-зелёном и запотевших окнах. А парень у микрофона продолжал петь, зажмурившись и вцепившись в микрофонную стойку.

– Come unto me, oh yeah, come unto me, oh no, come unto me, oh yeah, come unto me!

Когда начался проигрыш, а устремлённые на сцену лучи розово-синего цвета замигали яркими вспышками, Ник поймал его взгляд – совершенно чёрный, распалённый, бешеный, открытый. И началась другая песня. А парень продолжал жечь его взглядом.

– As long as we have tonight, for this I would sacrifice and all that I’ve ever known…

Потом были песни про цветущую в Париже весну, про мужчину у подоконника, который держал в руках солнце, про поезд, который сошёл то ли с ума, ли ли с рельсов, ещё было что-то медленно-красивое и чувственное на испанском, был шлягер, немецкий и французский поп, английские баллады и классика по типу Битлз, но больше всего Нику запомнилась эта песня, от которой исходило то же жарко-карнавальное ощущение: музыка тянула за какие-то жилы в груди, а голос вокалиста, глубокий и впечатляющий, лился нескончаемым живым потоком, и не пропустить его сквозь себя – было невозможно.

Парень у микрофона – во время вежливой беседы Ник даже не додумался спросить его имени или глянуть на бейдж, – по-настоящему кайфовал во время исполнения: пританцовывал, вовлекал публику, улыбался сквозь текст, и так вёл голосом, что становилось невозможно хорошо.

В этот момент вся его харизма безудержно прорвалась наружу, и Романов понял, что пропал окончательно.

Ник не мог наслушаться этой песней, что-то было такое в ней и в оттенках вокала, что хотелось запомнить и сохранить навсегда; он смотрел на сцену во все глаза, пока Серёжа не хлопнул его по плечу.

– Я же говорил, музыка здесь – во!

– Не то слово, – протянул Романов, не отвлекаясь от своих наблюдений.

Видимо, бармен-вокалист-чем-он-ещё-может-удивить почувствовал на себе его пристальный взгляд и теперь повернулся прямо к ним. Ник на секунду утонул в чужих глазах, а потом все внутренности у него скрутило в узел.

Этот бармен-вокалист широко ухмыльнулся и подмигнул ему.