ебучий неуравновешенный придурок

рычит, мажет костяшками по скуле и глубоко дышит в попытках успокоить ход сердца; а потом одергивает себя, выдыхает и слезно припадает сухими шершавыми губами к рассеченной коже. сцеловывает кровь – не может насытиться.

сколько можно, юта?

нежная, до того сладкая кожа чону плачет. больно-больно-больно, невыносимо жжется и печет. раны еле успевают затягиваться, покрываются струпьями, которые накамото вновь и вновь разрушает, не щадя.

чону привыкает, кажется; у него вырабатывается иммунитет, живая броня на вспышки гнева и точные удары японца. поэтому он просто позволяет тому делать, что угодно: юта слизывает кровь с его щек и губ, покусывает его тонкие пальцы, трется щекой о его бедра и целует острые колени, часто-часто дышит, прямо как верный сторожевой пес, когда чону свои обслюнявленные пальцы тому в волосы запускает и гладит нежно выкрашенную в розовый блонд голову.

ким для него и в платье влезет, знаете, такое с рюшами пышными, кружевными вставками и замочком на спине... юта пугающе скалится, наблюдает за тем, как чону опоясывает узкую талию белой тканью, завязывая сзади крупный бант, надевает белые полупрозрачные чулочки на свои бледные ноги и роняет слезы на плюшевую юбку, утирая мокрые следы на поврежденной коже.

ему, вероятно, не позволено быть слишком слабым – его снова бьют по лицу грубой теплой ладонью. а затем – шлепок по заднице; юта получается все, чего захочет, ведь так?

ледяное утро чону встречает с саднящим горлом, которое юта трахал на протяжении всей ночи, свежими гематомами на мраморных запястьях и стеклянными, мертвыми глазами. его изнутри разъедает собственная желчь и тупое, плешущееся в крови отвращение, связанное атласной лентой на его шее.

он смеется так тихо, совсем неслышно, переворачивается на спину и чувствует, как юта покрывает беспорядочными поцелуями его запястье, и слышит его всхлипы. оттого и самому плакать хочется.

это не прекращается никогда, и, наверное, не прекратится даже после смерти. навсегда он – пустота и тающий лед, они – перегоревшая страсть; и до того тошно, хоть пулю в лоб пусти. чону лежит на чужой холодной кровати, буравит взглядом грязный потолок и с какой-то свинцовой тяжестью рассыпается в пыль.

он думает о том, как, может быть, однажды сумеет сбежать. найдет в своем пластиковом сердце совсем немного храбрости, позволит ссадинам затянуться и оставит это место, обещая никогда не оборачиваться назад.

и, может быть, его больной, улыбчивый и самый верный юта, словно дикое животное, будет рвать голосовые связки, стирать костяшки и ломать ногти об асфальт прямо перед его подъездом. и горько-горько плакать. ему будет больно-больно-больно, будет невыносимо жечься и печь. где-то там, меж ребер.

пальцы на его ногах от холода немеют. чону совершенно безумно улыбается своим собственным мыслям и засыпает, с нарывающими увечьями по всему телу и своим теплым истязателем под боком.

когда-нибудь ты позволишь мне дышать