«Может быть неприятно», — последнее, что слышит Рид перед полной отключкой.

Ну надо же, какой джентльмен ему попался, весь из себя правильный — и предупредить не забыл, и подгадал момент для укуса, устроив почти что интимную обстановку. Гэвин, кстати говоря, был не прочь поразвлечься на один вечер, естественно, без обязательств, отчего и реагировал на жаркие покусывания в шею соответствующе, ожидая, скорее, стремительного продолжения в виде быстрого перепихона в туалетной кабинке ночного клуба.

Рид не имел ничего против багровых засосов на шее — разве что, особо дотошные коллеги из полицейского участка могли поперешёптываться за спиной до первого за смену вызова, а затем благополучно отвалиться, напрочь позабыв о Гэвине и его ночных похождениях. Благо, подобные выходки детектива уже давно не вызывали бурной реакции, но заранее продуманные ответы, — оправдания, — ещё со времён стажёрства прочно засели в дурной голове.

Однако, не каждый встречный предлагал ему укус. Вернее, незнакомец был первым озвучившим эту затею и, к тому же, воплотившим её в жизнь. По правде говоря, прежде Рид не видел вампиров в настолько опасной от себя близости, да и не сказать, что во время поцелуев пытался его рассмотреть — веки (предательски ли?) подрагивали от удовольствия, пока рот был занят чужим юрким языком. Незнакомец, падла, целовался просто шикарно, Рид такого в самых влажных фантазиях представить не мог: острые клыки слегка царапали истерзанные губы, и во рту то расцветал, то угасал, отходя на задний план, металлический привкус крови. Гэвин был чёртовым извращенцем, не иначе.

Момент, что называется, кайфа, действительно пришёлся Гэвину по нраву — тонкие губы приятным холодом обжигали чувствительную шею, и Рид выгибался навстречу прикосновениям, желая ощутить сводящего с ума незнакомца каждой клеточкой тела, и в ответ получал лишь пьянящее слух низкое рычание. В момент, когда раздвоенный, прямо как у змеи, язык скользнул по кадыку, зализывая лёгкий укус, Рид не смог сдержать стона — крепко вцепившись пальцами в плечи мужчины, он, чуть ли сам не потеряв равновесие, потянул его на себя. Засосы расцветали на коже алыми розами, и приятная боль покусываний казалась Гэвину шипами, о которые вновь и вновь хотелось колоться.

Гэвин слышал слова — тихие, неразборчивые, они щекотали слух. Гэвин ничего не понимал на французском, но ему казалось, что слова незнакомца воспевали о чувствах. Слова растекались по коже едва ощутимой вибрацией, и Рид сам тонул, плыл, унесённый горячим мощным течением.

Прикусив кожу в последний раз и на этом закончив долгую прелюдию, незнакомец облизнул пересохшие от поцелуев губы и растянулся в довольной широкой улыбке, точно чеширский кот. Тонкие холодные пальцы сомкнулись на шее детектива, фиксируя в удобном для вампира положении, и Гэвин вздрогнул, когда острые клыки вонзились в кожу. Он старался больше не дёргаться, даже когда боль ощущалась слишком сильно, сдерживал себя от защиты, к коей привык за годы службы, и незаметно для себя обмякал в чужих руках, терялся в пространстве, медленно погружаясь в пленящую пустоту…

Нет уж, хрена с два Рид теперь поверит в эту романтику превращения из подростковых фильмов про кровососов — кровь кипит похуже, чем при самом страшном жаре от болезни, и конечности выворачивает так, что только финального щелчка не хватает.

Гэвин уже который день не может подняться с кровати — не знает точно, сил не хватает даже на смахивание вниз шторки уведомлений на телефоне, и видит лишь пятнашки луны и солнца, сменяющие друг друга в незанавешенном окне. Он без понятия, успели его турнуть из участка или нет, и, если нет, кто остался прикрывать его тощий зад — с его-то состоянием явно не до этого.

Привычные таблетки ни на толику не улучшают самочувствие — Гэвина тошнит от них и от каждого сделанного глотка воды, хоть в горле и сухо, как в пустыне. Схваченное болезненными спазмами тело трясёт, выворачивает наизнанку, словно тряпичную куклу, из покрасневших воспалённых глаз брызжут слёзы, и голова раскалывается, словно по ней ударили кувалдой. Гэвину уже не кажется, он на сто процентов уверен, что умирает, и ему даже немного (если исключить всю боль, что занимает его измождённые тело и разум) жаль, что он не может взять и написать завещание, поскольку ему совершенно нечего и некому передать.

Конечности не слушаются, и Рид безуспешно старается разогнуть скрюченные пальцы, что ощущаются неподатливым холодным мрамором.

Мрамор.

Если бы Гэвин нашёл в себе силы встать и подойти к зеркалу, непременно бы ужаснулся ؘ– под глазами залегла густая чернота, и осунувшееся, бледное, как никогда лицо покрылось многочисленными трещинами. Они хаотично врезались в кожу, рассекая собой мимические морщины и старые, — уродливые, как казалось самому Риду, — шрамы.

Он набирает номер Хэнка в полном бреду, и даже не помнит этого. Не помнит и того, что говорит, и как умоляет его приехать — Андерсон, как ни странно, сразу соглашается и даже уточняет адрес, но болезненные стоны мешают ему расслышать номер дома — он роется в архиве данных работников, и больше всего боится, что информация десятилетней давности может оказаться устаревшей.

Хэнк мчит к дому Рида чуть ли не с мигалками и значительно превышает скорость, напрочь забывая о собственной безопасности. Небрежно бросив машину, он взбегает по влажным от недавно прошедшего дождя ступеням и безответно тарабанит в дверь, пока, едва ли не приготовившись выбить её крепким плечом, не осознаёт, что та не заперта. Андерсон замирает на пороге, не веря своим глазам — Рид выглядит в точности, как труп, но его веки дрожат, и по бледной щеке катятся слёзы. Он сжимает край одеяла неработающими пальцами и беззвучно молит о пощаде.

На такого страшно смотреть, но Хэнк не отводит взгляд. Он на грани того, чтобы, ничуть не стесняясь эмоций, расплакаться — изнурëнный вид Гэвина щемит сердце, и от беспокойства внутренние органы слипаются в тяжëлый ком.

Уже длительное время Хэнк страшно влюблён, но у него так и не хватает сил на признание — не получилось единожды, и вряд ли получится сейчас, так ведь? Он боится оказаться отвергнутым, и старому, испещрённому глубокими шрамами сердцу легче переживать чувства в мёртвой тишине. Хэнка грызёт это чувство, режет острым ножом, препарируя всю душу, и с каждым днём молчания ему становится всё хуже. Андерсон не хочет давить, не хочет выглядеть в глазах Рида единственной альтернативой (и то, не лучшего качества) не очень-то счастливой холостяцкой жизни. Хэнк не хочет, чтобы Гэвин в случае признания чувствовал себя обязанным вступить в отношения, хотя бы, из приличия, без искренности, и поэтому продолжает молчать.

Однако, он готов помогать Риду во всём, даже без ответного «спасибо», и лучшей наградой для него окажется простая улыбка, настолько нетипичная для него в привычной обстановке. Хэнк видел её однажды и пронёс через года, бережно храня в своём сердце — ни разу не идеальная, с чуть поехавшими клыками, она казалась ему самой красивой на свете, тонкие губы, стянутые ранкой с запёкшейся кровью, и чёткие морщинки от выраженной в тот момент мимики.

Андерсон не подросток — он ни на что не надеется, и даже не ждёт, а лишь терпеливо существует рядом, пока в сердце бушует шторм.

И когда Хэнк видит Гэвина в таком состоянии, слёзы горечью подступают к горлу — он не был рядом, не уберёг, и ещё куча разных «не», идущих вразрез с клятвой, данной Андерсоном наедине с собой. Ранее он глушил чувства крепким алкоголем, напиваясь порой до беспамятства, и с каждым замеченным засосом на шее Гэвина Хэнку хотелось сыграть в беспроигрышную русскую рулетку с полным барабаном патронов — настолько сжималось его старое сердце, поражённое отравляющими чувствами.

Но теперь шея Гэвина украшена воспалённым следом от вампирских клыков, и Хэнку действительно становится страшно: прежде он не встречал укусов вживую, лишь читал о них в новостях и называл потустороннюю часть общества современного Детройта «бреднями», а Элайджу Камски, гения, создавшего совершенных людей, — «фанатиком, начитавшимся детских страшилок». Внутренний скептик ломается под гнётом обстоятельств, и Хэнку приходится принять случившееся.

Он старается отогреть ледяные, окоченевшие, как у трупа, руки Гэвина — растирает, желая разогнать застоявшуюся кровь, и когда ничего не выходит, прислоняется лбом к ладоням Рида, словно прося прощения за каждую вещь в этом несправедливом мире.

— Гэви, господи, — голос Хэнка срывается до плача, и тот шмыгает носом в постельное белье, пропахшее телом Рида, — Прости меня за всё…

Гэвин, находясь в не очень трезвом уме, искренне не понимает, за что извиняется Хэнк, и пытается хотя бы задержать на нём взгляд на пару мгновений, но воспалённые глаза слезятся, и Рид болезненно жмурится, отворачиваясь.

— Крови, — он сконфуженно сводит брови, боясь собственной просьбы. Прежде задорный голос звучит слабо, надрывно, с нескрываемым стыдом, — Мне нужна кровь.

Рид не хочет превращаться в монстра, он не хочет вредить тем, кого знает и, если уж не любит, то имеет какую-никакую эмоциональную связь. Но его ломает, и ломка сильнее разума — еë невозможно контролировать, только лишь подчиниться влиянию.

Гэвин чувствует себя отвратительно — его тело словно не принадлежит ему, и жажда покрывает все другие чувства. Он в бреду, он болен, он совершенно не в порядке, и кто бы видел его сейчас помимо Хэнка, непременно подумал бы о лихорадке, о предсмертной агонии — о чëм угодно, но не о вечной жизни и её прелестях.

Чувствительность рецепторов высока, как никогда в жизни, и ощущается оголëнными нервами по всему телу. Запах Хэнка обжигает обоняние, манит, дурит больное сознание, и Гэвин готов выпустить клыки, однако, всё продолжает бороться с собой, не желая навредить.

Пуговица с лëгкостью выскальзывает из петли застëжки, и пальцы отодвигают ткань в сторону, обнажая кожу.

— Bon appetit, Гэвс, — смиренно усмехается Андерсон. Он жертвует собой в порыве чувств, но, не осознавая отсутствия альтернативы, сам же загоняет себя в угол, в самое пекло.

Он обжигается, но продолжает любить.