Даже в Чайнике безмятежности солнце палит нещадно, кусает плечи Тартальи – беззащитную бледность. К завтрашнему утру Итэр будет сцеловывать с них новорожденные созвездия веснушек – по всему его телу они расползаются брызгами кофейной гущи. Так красиво, так живо. Чайльд на них постоянно жалуется, мол, выглядят, как уродливые пятна, неужели чужой крови на всем моем существе недостаточно?
Итэр отвечает ему без лести и со всей искренностью:
– Это поцелуй солнца. Значит, ты принадлежишь этому миру.
«Ты дитя Тейвата – уникальное и неидеальное, марающее руки во благо, которое путают с грехом».
(Конечно же, он молчит о том, что небо и солнце тут – лишь пустышки.)
От его слов у Чайльда простреливает в груди временами – в них есть такая ненавязчивая правда. И, может быть, веснушками помеченный как шрамами, он чуть больше напоминает живого человека, что скрывается под твердою броней и тяжелыми латами.
Под любящим солнцем они стаскивают грязную, местами рваную одежду, топчась босиком на тёплом песке. И этот песок, и море, и солнце – все вокруг соткано из магии могущественных Адептов, а потому ощущается как ошеломительная утопия. Глоток свежего воздуха в тесной гробнице. Иногда забываешь, сколько боли может принести Тейват своим справедливым равнодушием. И каждый раз, когда его покидаешь – хотя бы так, скрываясь в обители, – удаётся одичало выдохнуть в облегчении. И хватка на горле ослабевает.
У Итэра коленки острые – бессмертная юность, разрисованная в целую палитру синяков, – а Тарталья ни разу не упускал возможности оставить на каждой из них по поцелую. Временами он немного грустит: Гидро Архонт даровала ему все, кроме способности исцелять. А может, так и суждено ему – лишь сеять хаос, ломать, крушить, но никогда не лечить?
Он сбрасывает с себя брюки, измазанные в запекшейся крови, жмурясь устало и немного болезненно. Правый его бок саднит – сегодня господин Бай Чжу добрые два с четвертью часа корпел над сращиванием его сломанных рёбер. Превозмогая боль, Чайльд все ерзал и запрокидывал свою дурную голову в попытках взглянуть на Итэра – визуально удостовериться, что он все ещё там, все ещё с ним. А Итэр на границе реальности и забытия пытался не отключиться от потери крови. Но несмотря ни на что, время от времени ловя отчаянный взгляд голубых глаз, улыбался Чайльду краешком губ и шипел от боли под иглой, стежками зашивающей его рваную рану. У Чайльда сегодня от волнения чуть не поехала крыша.
«Не умираю я, дурак, все хорошо».
И сегодня же он рад сбросить оружие и дать своему телу дышать. Потому с головою он бросается в безмятежную обыденность, разделяя ее с Итэром напополам.
– Чего ты там копаешься? – зовёт он издалека.
Итэр все ещё стоит в одном топе и сосредоточенно пыхтит, склонив голову. У Тартальи сразу в мозгу встаёт пазл – под ним свежий шов. Его нежелательно вообще трогать, а у Итэра одежда такая облегающая, с кучей декоратнивных побрякушек сверху.
– Иди сюда, – Чайльд встаёт к нему ближе с мягкой улыбкой, притягивая за узкую талию.
Со всей осторожностью в движениях – терпеливо выученная нежность – он снимает дурацкий элемент одежды, медленно, безболезненно и заботливо. Швы, слава Архонтам, остаются на месте.
– Чувствую себя беспомощным, – смущается Итэр, прикрывая искалеченный торс руками.
Тарталья качает головой и тянет руки к чужим крепким плечам, шее, скользя вверх, чтобы взять в ладони чужое румяное личико. Итэр пахнет светом небесных плеяд и непоколебимой силой, пахнет всем, что заставило Чайльда в него так влюбиться. И целовать его, укрывая своей тенью, нравится Предвестнику чуть больше, чем сражаться с ним – по дружбе или по ошибке.
– Я, Чайльд Тарталья, одиннадцатый Предвестник Фатуи, разрешаю тебе побыть беспомощным. Хотя бы сегодня, – заявляет он и целует Итэра в висок, ловя ленивый фырк. – Слишком уж много на тебя свалилось, дружок.
Чайльд хорошо знает, как жалки и малы – только сожми в ладони и рассыплются – его собственные заботы на фоне того, через что пришлось пройти Итэру. Старательно закрыв на все замки память о прошлом, что лишило его детства, Чайльд проживал хорошую, местами даже счастливую жизнь. Без пяти минут двадцать – он на высоком посту в сильнейшей организации Тейвата; дома, в Морепеске, всегда ждёт любимая семья, да и какая уж разница, что он немного одинок? (Не его вина, что все его коллеги – заносчивые циники.)
А тут приключается с ним Итэр, мальчишка, упавший из другого мира прямо в раскрытые ладони, в котором умостился неопрокинутый океан трагедий. И боль, что Тейват ему доставил, поразила Чайльда стрелою в грудь, клинком меж рёбер.
Он помнит об этом – каждый день, каждую минуту – и распускает длинные, мягкие волосы одной рукой, перебирая их, как бард лелеет струны лиры. Зовёт Итэра искупаться: тянет его за руку ближе к кромке воды, где маленькие волны лижут берег ненавязчиво и любовно, как усталый щенок руку хозяина.
– А знаешь что?
Предвестник круто разворачивается и стягивает с себя белье, отправляя его в кучу к остальной одежде. Во взгляде Итэра сладким пламенем вспыхивает такое знакомое обожание, а на лице расплывается хитрая-хитрая улыбка. И, не разрывая зрительного контакта, он избавляется от последнего куска ткани и на своём теле.
– Ну да, когда ж ещё мы сможем бесстыже посветить своими задницами средь бела дня.
Со смехом он падает в тёплые объятия и закидывает свои руки Чайльду на плечи.
– Ох, ну что ты… Когда угодно, где угодно, ты только скажи, – Чайльд ближе прижимает его к себе. – Не хватает только зрителей, м?
О, ну началось. И одного слова из этого грязного рта хватает, чтобы заставить Итэра снисходительно закатывать глаза. И все же бабочки начинают собираться на дне желудка, когда флирт достигает границы с пошлостью.
– Не боишься за свою репутацию, господин Предвестник? – шутливо спрашивает он едва ли не касаясь чужих губ своими.
– Репутация? У Фатуи? Да тут терять-то и нечего, – и улыбается как дурак в поцелуй, чувствуя, как Итэр приподнимается немного на носочках.
Рядом с Чайльдом Итэр научился чувствовать не только вечную жажду превосходства, не только раздражение и азарт соперничества. Теперь ему легко даже в самые тяжелые моменты, потому что он знает – ему есть на кого положиться. Итэр позволяет себе слабость, которую он запрятал в тот самый день, когда проснулся с чувством потери, – она ушла вместе с Люмин, потому Итэр ковал на себе сталь. А Тарталья, будто бы умелый кузнец, мастерски эту стал плавил, чтобы всякий раз принимать удары на себя.
Поэтому ноги подкашиваются, а Итэр просто позволяет себе растаять и расплыться в чужих сильных руках. Они подхватывают его под бёдра так бережно. И Итэр понимает – он научил Чайльда нежности, и теперь эти руки могут не только лишь причинять боль.
Такие моменты хочется хранить в памяти вечность, пока все не обратится в прах.
На закатном солнце искусственного мирка они тают друг в друге, они касаются с любовью и говорят друг другу нелепые, но такие важные вещи. Улыбаются, несмотря на раны. Такие хрупкие, такие беззащитные без собственной брони. Настоящие. Дитя Тейвата и упавшая звезда.
Примечание
как же я их люблю...