В гостиной общежития тихо и темно, и тусклый свет уличных фонарей, проникающий сквозь не до конца задернутые шторы, оседает на полу неровными пятнами. Из приоткрытого окна тянет промозглым холодом — после обрушившегося на Сеул ливня температура упала на добрый десяток градусов. Дончжу вздрагивает и плотнее кутается в прихваченный из комнаты плед, подтягивая колени к груди. Едва слышно работает телевизор, где как раз показывают очередную слезливую мелодраму, но Дончжу за происходящим на экране не следит, он и включил его только ради того, чтобы не сидеть в тишине, от которой в ушах тонко звенеть начинает, а мысли мечутся внутри черепной коробки, словно стая потревоженных птиц. В абсолютном безмолвии он ощущает себя до мурашек неуютно даже в стенах общежития, которое давно стало ему домом, и включенный телевизор — всего лишь способ не оставаться наедине со своими мыслями. Впрочем, совсем отгородиться от них не получается.
Дончжу бросает мимолетный взгляд на окно, затем на экран телевизора, смотрит на собственные укутанные шерстяной тканью пледа коленки, а после не выдерживает — снова тянется к телефону, о существовании которого предпочел бы забыть вовсе. Пальцы мелко подрагивают, как будто он пытается совладать с жутким волнением, но Дончжу все равно принимается листать один за другим новостные посты, вчитываясь в дублирующие друг друга фразы, и никак не может остановиться.
Везде он видит одно и то же. Не первые. Снова. За три года, прошедшие с момента их дебюта, Дончжу сбился со счета, сколько раз он видел это. Сколько раз ощущал, как заветная победа, до которой было рукой подать, в последний момент ускользает от них. Поначалу Дончжу относился к этому философски, мол, всё ещё впереди, но с каждым новым альбомом в нем росли и множились тревожные сомнения. А вдруг ничего не получится? Вдруг пресловутое «почти» будет преследовать их на протяжении всей карьеры?
Прошлое возвращение стало особенным, и Дончжу помнит, как радовался, словно дитя малое, держа в руках заветную статуэтку. Они смогли, доказали всем и самим себе в первую очередь, что для них нет ничего невозможного, и то, что казалось нереальным ещё вчера, сегодня воплотилось в жизнь. Но гораздо большую радость Дончжу ощутил тогда, когда вернулся в общежитие и там листал соцсети до тех пор, пока за окном не забрезжил серым маревом рассвет, а глаза не заболели от яркости экрана, выкрученной на максимум. Ленты соцсетей пестрили поздравительными комментариями и хэштегами, поклонники были счастливы не меньше, чем они сами, а то и больше, ведь эта победа — их общая, одна на всех, они вместе прошли этот долгий, трудный, полный как радостей, так и разочарований путь, чтобы в конечном итоге добиться триумфа. Дончжу всем сердцем любит фанатов и безумно ценит поддержку, которую они оказывают группе, поэтому тогда ему хотелось прочитать и запомнить каждый комментарий. Хоть разумом он и понимал, что это невозможно, но оторваться от своего занятия и последовать примеру Хвануна, видевшего десятый сон, тоже не мог. Захлестнувшее его эмоциональное потрясение оказалось слишком сильным.
Но то было полгода назад. А все, что ощущает Дончжу сейчас — разочарование. Не в поклонниках, вовсе нет, он не может позволить себе даже думать о них в подобном ключе. Дончжу разочарован в себе из-за того, что в очередной раз сделал недостаточно. Недостаточно хорошо трудился, недостаточно усердно репетировал, недостаточно эмоций вложил в свое выступление. Наверное, он мог бы стараться лучше. Он ведь не такой способный танцор, как Хванун, не обладает таким же сильным голосом, как Гонхи или Сохо, а уж до Гонхака и Ёнджо, которые в принципе умеют всё, за что бы ни взялись, ему как до луны пешком. Да, он милый, красивый, хорошо поет, и танцует тоже на уровне, если верить замечаниям хореографов, не раз его хваливших, но разве этого достаточно?
А быть может, дело вовсе не в нем, а лишь в неудачном стечении обстоятельств? Или в том, что удел некоторых — всегда оставаться в тени? Дончжу уж точно понятия не имеет.
— Дончжу-я, ты что там делаешь?
Голос Гонхака за спиной звучит до того неожиданно, что Дончжу крупно вздрагивает и едва не роняет телефон на пол. Сердце подскакивает к самому горлу, а щеки стремительно краснеют, стоит ему только подумать о том, что Гонхак видел, чем он тут занимается. Поглощенный безрадостными мыслями, он и не заметил, что находится в гостиной не один. Поразительная беспечность.
Дончжу оборачивается медленно, почти испуганно, нервно край пледа в руках комкает. Гонхак обнаруживается замершим аккурат на пороге гостиной. На нем растянутая чёрная футболка, светлые волосы взлохмачены после сна, а ещё он щурится, чтобы выцепить из полутьмы помещения хоть какие-то детали. Радует одно — с такого расстояния трудно разглядеть что-то конкретное, и Дончжу это немного успокаивает. Немного, потому что он не уверен, что Гонхак оставит его в покое, заявившись в гостиную в столь поздний час.
Их взгляды пересекаются лишь на миг, но Дончжу и мгновения хватает с лихвой, чтобы почувствовать себя не в своей тарелке. Он стыдливо опускает голову. Теперь Гонхак наверняка будет считать его глупым мальчишкой, который вместо того, чтобы заняться чем-то полезным, только и делает, что без конца рефлексирует. Не то чтобы Дончжу стремится казаться взрослым. Он ведь самый младший в группе, к его изменчивому настроению и капризам, случавшимся время от времени, остальные давно привыкли и уже не удивляются, если он внезапно впадает в уныние или наоборот липнет ко всем подряд, как банный лист, чтобы привлечь к себе внимание старших.
Нет, Дончжу совершенно точно не стремится казаться взрослым или серьезным. Ему просто не хочется, чтобы кто-то понял, какой он на самом деле ранимый и чувствительный. Однако он забывает одну очень важную вещь — остальные и так прекрасно об этом знают. За столько лет, прожитых бок о бок, они давно стали семьей, выучили друг друга от и до, поэтому пытаться что-либо скрыть абсолютно бессмысленно.
— Ничего, — на удивление спокойно отзывается Дончжу, совладав с эмоциями, и спешно блокирует экран телефона. При желании Гонхак может быть чересчур проницательным, и ему не составит труда сложить два и два, чтобы прийти к очевидным выводам. — Сижу на диване, телевизор смотрю.
— В два часа ночи? — хмурится Гонхак, подходя ближе. Ответ его явно не впечатлил, но Дончжу и бровью не ведет — пожимает плечами, мол, да, а что такого, и поправляет задравшийся край пледа, потому что стопы и пальцы даже в носках мёрзнуть начинают. На улице сегодня холодно, а на душе у Дончжу тоскливо. — У нас завтра полно дел, ты хочешь на выступлениях выглядеть, как зомби? Хванун сказал, что ты и вчера не ночевал в комнате.
— Синяки под глазами можно замазать тональником, если тебя это так волнует, — отмахивается Дончжу, старательно избегая зрительного контакта. Ему кажется, что если он посмотрит Гонхаку в глаза, тот сразу обо всём догадается, а этого Дончжу хотелось бы меньше всего на свете. — И вообще, хён, ты сам не спишь, чего тогда ко мне пристал? Я не маленький ребенок, чтобы ты меня воспитывал.
Это происходит всегда, из раза в раз, обстановка может меняться, но суть остается той же. Когда Дончжу чувствует себя паршиво, то огрызается со всеми подряд, капризничает, дуется и находит скрытый смысл даже в самых безобидных фразах. Больше всего в такие моменты достается именно Гонхаку. Остальным, конечно, тоже, но гораздо меньше, даже Хвануну, который живет с Дончжу в одной комнате и, казалось бы, должен попадать под раздачу в первую очередь. Но нет, Хванун давно запомнил, что если сосед в плохом настроении, его лучше не трогать, а вот у Гонхака инстинкт самосохранения отсутствует напрочь.
Уже потом, когда желание поссориться с кем-нибудь утихает, словно тлеющий уголек, на его место приходит стыд. Дончжу прекрасно понимает, что ведет себя незрело, но ничего не может с собой поделать. Защитная реакция, чтоб её.
Гонхак прав: день и в самом деле предстоит загруженный, но вместо того, чтобы махнуть на несносного Дончжу рукой и уйти досыпать, он тяжело вздыхает, подходит ближе и садится рядом на диван.
— В чём дело? — спрашивает напрямую, касаясь плеча Дончжу так осторожно, словно спугнуть боится. — И не говори, что всё в порядке, я прекрасно вижу, что это не так.
Дончжу с трудом давит в себе нервный смешок, готовый вырваться наружу. Ладони под тканью пледа становятся неприятно влажными — верный признак того, что он нервничает. Ситуация начинает напрягать, потому что Гонхак не из тех людей, что ходят вокруг да около, и Дончжу это прекрасно известно. А еще он не привык оставаться в стороне, видя чужие переживания, особенно, если дело касается самого младшего в группе, потому что он беспокоится и чувствует за него ответственность. Он не силен в утешениях, но искреннее желание поддержать компенсирует это с лихвой.
На самом деле Дончжу очень ценит то, каким заботливым по отношению к нему может быть его хён, но сейчас настроение настолько скверное, что разговаривать не хочется ни с кем, даже с Гонхаком.
— Всё <i>действительно</i> в порядке.
Дончжу старается придать голосу уверенности — кажется, выходит вполне сносно. Где-то внутри по-прежнему теплится наивная уверенность, что Гонхак оставит его в покое и уйдет восвояси. Вот захотелось же ему прогуляться до гостиной во втором часу ночи, мог бы спать себе спокойно и не слоняться по общежитию почем зря.
Его мечты рассыпаются в пыль быстрее, чем Дончжу успевает сосчитать до пяти. Гонхак не только не уходит, а придвигается еще ближе, так, что их бедра соприкасаются, обхватывает руками плечи Дончжу и поворачивает его лицом к себе.
У Дончжу внутренности лихорадочной дрожью прошивает, а сердце колотится до того оглушительно, что его рваный стук эхом отдается в ушах. Он не может сопротивляться, когда Гонхак смотрит на него <i>так</i>. Словно в самую душу заглядывает, ей богу. Еще и держит так цепко — не шелохнуться.
— Это из-за вчерашнего, да?
Вот оно. Как шаг в пропасть, как контрольный выстрел прямо в голову. Если до сих пор Дончжу худо-бедно удавалось держаться за осколки трещащего по швам самообладания, то последние слова Гонхака разбивают его вдребезги. За доли секунды, раз — и всё. Он чувствует, как поперек горла встает вязкий ком, дыхание застревает где-то в легких, а к щекам приливает колючий жар. Глаза так некстати начинает щипать, и Дончжу с ужасом осознает, что полупрозрачная пелена, из-за которой лицо Гонхака смазывается, теряя очертания — это его собственные слезы.
— Чжу-я, ты что, плачешь? — беспокойства в голосе Гонхака столько, что в нём захлебнуться можно. Он — пример того, каким должен быть любой хён, он ответственный, но вместе с тем заботливый и внимательный, а Дончжу… Дончжу чувствует, как его и без того хлипкое спокойствие окончательно крошится в пыль.
— Нет, — отзывается он сердито, сбрасывает с плеч чужие руки и моргает часто-часто, словно надеется, что предательские слезы исчезнут. Только расчувствоваться сейчас не хватало. — Тебе показалось.
Оставаться в гостиной и дальше для Дончжу невыносимо. Воздух оседает в легких свинцовой тяжестью, а ещё до дрожи пугает перспектива выложить всё как на духу. Поэтому он вскакивает на ноги с такой поспешностью, что чуть не падает на пол, запутавшись в пледе, смаргивает скопившиеся в уголках глаз слезы, но даже шага по направлению к выходу сделать не успевает. Гонхак ловит его за руку, заставляя замереть на полушаге. Дончжу хочет вырваться, уйти, хлопнув дверью и сбежать туда, где его никто не найдет. Где никто не увидит слёз, сдерживать которые с каждой секундой становится всё сложнее. Но Дончжу остается на месте, хоть чужие пальцы и обжигают запястье. Он ведь давно не ребенок, чтобы постоянно сбегать от проблем, ему, как-никак, уже двадцать третий год пошел, и он совершенно точно не должен лить слезы из-за жизненных трудностей. Да, тяжело, да, время от времени хочется всё бросить, но ему следует держать эмоции под контролем.
— Дончжу, — припечатывает Гонхак строго, словно тот и в самом деле несмышленый ребенок, которого нужно учить жизни. — Не уходи, — добавляет уже значительно мягче и тянет обратно на диван. Дончжу не сопротивляется — покорно садится рядом, думая только о том, как поскорее успокоиться и не обращая внимания даже на то, что Гонхак по-прежнему держит его за руку. — А сейчас ты перестанешь психовать и рассказываешь мне, что тебя на самом деле беспокоит. Давай, я жду.
Дончжу бросает в сторону Гонхака мрачный, воистину убийственный взгляд, но того это, очевидно, не впечатляет от слова совсем. Вот же упрямый. И тогда Дончжу сдается.
— Я просто устал, хён, понимаешь? — шепчет он тихо. — От всего. Я не высыпаюсь, у меня часто болит голова и не покидает чувство, будто все, что я делаю, напрасно. А еще мне страшно. Я боюсь ответственности, боюсь не оправдать ожиданий, боюсь подвести тех, кто на меня рассчитывает. Каждый день я говорю себе, что справлюсь, что у меня получится, но иногда хочется послать всё к черту. Можешь не беспокоиться, хён, я ничего такого не сделаю, это просто мысли вслух. Вчерашнее шоу не причина, это, скорее, просто повод. Да, я немного расстроился из-за того, что нам снова не досталась дурацкая статуэтка, и что с того? Вот, собственно, то, что ты так хотел услышать.
На последней фразе в голос просачивается предательская дрожь, а слёз, застилающих глаза, становится слишком много, чтобы их можно было незаметно сморгнуть. Это даже не из-за очередного проигрыша. Из-за всего. Усталость, боль, постоянное напряжение, неуверенность в собственных силах — всё это копилось в нём долгие месяцы, словно снежный ком, и никак не могло найти выход наружу. А теперь вот нашло, и для Дончжу этого оказывается слишком.
Годами выстраиваемый имидж может запятнать или даже разрушить одно опрометчиво сказанное слово, случайный комментарий — боги, да что угодно, что общественность посчитает недостойным поведением для артиста. И потому Дончжу, как и все остальные, придерживается установленных правил поведения, безукоризненно играет прописанную в контракте роль, потому что это именно то, чего от него ждут. Он не имеет права на ошибку, он должен быть идеальным всегда и во всём, должен блистать на сцене, улыбаться поклонникам и постоянно помнить о том, что любая ошибка может привести к провалу. Вот только если на людях и перед камерами удается держать лицо, то в темноте пустой гостиной, где никто, кроме Гонхака не увидит его слабым и уязвимым, скрывать истинные эмоции нет никакого желания. Дончжу устал притворяться, что всё замечательно.
Едва удержавшись от того, чтобы не шмыгнуть носом, он понимает: вот теперь уходить точно поздно.
— Не расстраивайся, Чжу-я, это ведь не конец света, — успокаивает Гонхак, вновь прибавляя к имени Дончжу это ласковое окончание, и у того слёзы наворачиваются на глаза с новой силой. — Всё хорошо, слышишь? Даже не думай накручивать себя из-за ерунды, мы все отлично постарались, как и всегда. Ну, хватит сопли пускать.
Гонхак обхватывает его за талию, притягивая ближе, и Дончжу, коротко всхлипнув, перебирается с дивана к нему на колени, чтобы вжаться в него всем телом, обнять крепко-крепко и спрятать покрасневшее лицо на его плече. Руки у Гонхака теплые, а ещё крепкие, и Дончжу кажется, будто в его объятиях можно найти спасение от любых проблем. Забыть обо всем хотя бы ненадолго. Он жмурится, комкает пальцами футболку Гонхака и судорожно втягивает носом воздух, смаргивая предательские слёзы.
— То, что ты устал — это абсолютно нормально, — продолжает тем временем Гонхак, поглаживая Дончжу по спине и лопаткам. — Главное, чтобы ты не стеснялся просить о помощи, если действительно в ней нуждаешься. Не держи всё в себе, это ни к чему хорошему не приведёт. А что насчет наград… они не показатель, есть вещи гораздо более важные и ценные, ты и без меня прекрасно это понимаешь. Понимаешь ведь?
Дончжу судорожно кивает несколько раз, опасаясь, что если заговорит, то голос вновь начнет дрожать. Конечно, он понимает. А еще он счастлив, что рядом всегда есть тот, благодаря кому тревожные мысли испаряются из головы как по мановению волшебной палочки. Ему правда становится легче. Гонхак сдержан и не силен в утешениях, такой уж он человек, но при этом не пройдет мимо того, кто нуждается в помощи и поддержке. Для Дончжу вот лучшее лекарство это внимание, обязательно сопряженное с объятиями. Благодаря этому он быстро приходит в норму. Красивые слова для него не представляют никакой ценности — гораздо важнее те чувства, что за ними скрываются.
К счастью, Гонхак лучше кого бы то ни было знает эту его особенность.
— Успокоился? — интересуется он, когда Дончжу перестает шмыгать носом у него на плече. Однако рук не отнимает: одна его ладонь так и лежит на талии Дончжу, а вторая касается напряженной спины.
— Вроде, — отстраняется тот, трет глаза тыльной стороной ладони, смотрит открыто и беззащитно. Он вдруг осознает, что не хочет оставаться в одиночестве, только не сегодня. — Давай, ну… поспим тут. Нам обоим места на диване хватит.
— Серьезно? — фыркает Гонхак. — У тебя своя кровать есть, а ты хочешь ночевать в гостиной?
— Да, хочу, — пожимает плечами Дончжу. — Мне здесь нравится.
— А мне нет. Поднимайся и иди к себе, если хочешь, могу проводить тебя.
— Никуда я не пойду и до утра спать не буду, если ты не останешься со мной, — Дончжу скрещивает руки на груди, всем своим видом демонстрируя, что будет стоять на своём до последнего, и лучше Гонхаку сдаться сразу, ведь победить в этом противостоянии у него не выйдет ни при каких условиях. Дончжу по части упрямства переиграть невозможно. — Иначе моё уставшее лицо на завтрашнем выступлении будет на твоей совести.
— Вот же манипулятор мелкий, — вздыхает, наконец, Гонхак спустя полминуты напряженного молчания. Дончжу самодовольно хмыкает. Он ни секунды не сомневался в своей победе, особенно если учесть, что особым терпением Гонхак в таких ситуациях никогда не отличался. Нужно было просто подождать.
— Но ты ведь меня все равно любишь.
— Люблю, — соглашается Гонхак. Дончжу растерянно хлопает ресницами, не вполне понимая, что именно услышал, а когда осознает, стремительно заливается краской по самые уши. Гонхак произнес это с такой легкостью, словно нечто само собой разумеющееся. Он определенно имел ввиду любовь дружескую, а не романтическую, но у Дончжу все равно в животе пресловутые бабочки трепещут.
Какой же он все-таки глупый и сентиментальный.
— Тогда останься, — вновь заводит свою пластинку Дончжу. — Мне что, еще упрашивать тебя?
— Хорошо-хорошо, я останусь, — соглашается Гонхак, поспешно отстраняясь, чтобы Дончжу мог слезть с его колен. — Только окно закрой, потому что если меня продует, виноват будешь ты, а значит, именно тебе придётся покупать мне лекарства и носить еду, чтобы я поскорее выздоровел.
Дончжу, явно не согласный с таким сценарием, фыркает себе под нос что-то невнятное, но окно все-таки послушно закрывает. Задернув шторы поплотнее, он возвращается к дивану, пихает Гонхака коленом, чтобы подвинулся, залезает под одеяло и тут же жмется к чужому боку, словно котенок, ищущий ласки и тепла. К счастью, Гонхак верно истолковывает молчаливую просьбу, которую Дончжу отчего-то не осмеливается озвучить вслух, и обнимает его рукой за талию, притягивая ближе. С довольной улыбкой Дончжу утыкается носом ему в шею. Вот, теперь все правильно, даже идеально. Именно так, как и должно быть.
Этого Дончжу, в общем-то, и добивался. Хорошо, думается ему, что Гонхак решил прогуляться посреди ночи до гостиной, а то он бы до самого рассвета глаз не сомкнул. Еще Дончжу думает о том, что хотел бы засыпать вот так каждую ночь, но Гонхаку он об этом конечно же не скажет — тот ведь начнет смущаться, как школьник на первом свидании, и тогда не видать Дончжу никаких объятий. И количество прикосновений наверняка сведется к минимуму. Пожалуй, на такие жертвы он идти точно не готов.
— Боюсь представить, что подумают о нас остальные, когда проснутся и пойдут завтракать, — бормочет Гонхак ему куда-то в макушку, на что получает весьма ощутимый тычок в бок и в отместку шлепает Дончжу по заднице. Идея продолжить шуточную потасовку видится невероятно заманчивой, но усталость от тяжелого дня перевешивает, и вместо того, чтобы укусить или ущипнуть Гонхака, Дончжу закрывает глаза и ласково потирается носом о его щеку, медленно вдыхая едва уловимый аромат лосьона, идущий от кожи.
— Ты чего удумал? — напряженно замирает Гонхак.
— Ничего, — тихо отзывается Дончжу и нарочно льнет еще ближе, хотя, казалось бы, расстояния между ними и так не осталось. — Я тоже люблю тебя, хён. А остальные пусть думают, что хотят.
Голос его с каждым словом затихает, становясь все менее различимым — всему виной подступающий сон, окутывающий сознание вязкой дымкой. Дончжу и в самом деле плевать, особенно сейчас, когда его мысли наконец-то свободны от тревог и сомнений последних месяцев. Ну, заметит их вместе кто-то из ребят, да хоть все сразу, и что с того? Они ведь просто лежат в обнимку, поэтому Дончжу не видит смысла переживать.
Гонхак чуть двигается, устраиваясь поудобнее, стискивает Дончжу в объятиях, а тот и не возражает, потому что сам втайне надеялся на это. Только по-хозяйски закидывает на Гонхака ногу, словно опасаясь того, что он может куда-то уйти и оставить его в одиночестве.
Долгожданный сон утягивает Дончжу в свои цепкие лапы за считанные мгновения. Он опускает голову чуть ниже, и светлые волосы щекочут Гонхаку лицо, хмурится, из-за чего между бровей у него появляется едва заметная морщинка. Гонхак, не удержавшись, осторожно разглаживает её кончиками пальцев. Дончжу этого не видит, как не чувствует и горячих губ, на миг коснувшихся его лба. Гонхак позволяет себе эту вольность, как позволяет многое другое, ведь Дончжу определенно не стал бы возражать, потому что сам ведет себя с ним так, словно они гораздо больше, чем просто друзья.
Гонхак не станет лукавить — он его и в самом деле любит. Дончжу не любить невозможно. Он добрый, искренний, доверчивый и заботливый, умеет слушать и всегда знает, как поддержать. Он довольно стеснительный, из-за чего боится сходиться с новыми людьми, но при этом совершенно бесстыден в общении с теми, кого знает не первый год. Дончжу двадцать два, но в его руках он кажется таким маленьким и уязвимым, что Гонхак испытывает безотчетное желание прижать его к себе покрепче и никогда не отпускать.
Эти мысли не пугают его, но пробуждают где-то глубоко внутри неясный трепет, растекающийся по телу волнительной дрожью.
— Какой же ты все-таки несносный, — бормочет Гонхак, закрывая, наконец, глаза.
Дончжу, будто услышав его, счастливо улыбается сквозь сон.