Выдыхай

Затянись мною в последний раз

Ткни меня мордой в стекло

Дави меня, туши мою страсть

Буду дымить назло

Дилюк кладет в карман пачку только что купленных сигарет с зажигалкой и заходит в вестибюль. То, что они ему понадобятся, он даже не сомневается. Ни одно из попаданий Кэйи сюда не заканчивается ничем хорошим и даже отдаленно не пахнет спокойствием. Он подходит к стойке и чуть кивает девушке, которая тут же цепляется за него взглядом.

—Добрый вечер. Я ищу Кэйю Олберича, его должны были доставить к вам.

— Да, секундочку, — произносит она с легкой улыбкой, тут же принимаясь что-то искать, быстро клацая клавиатурой. Рагнавиндр поднимает голову, рассматривая потолок. Ему не нравятся больницы. Частично из-за воспоминаний, которые они за собой несут, частично из-за того, сколько волнений они ему подарили. И все из-за одного идиота.

— Агам. А кем вы ему приходитесь?

— Я его брат, — произносит он достаточно спокойно. Это факт. Пусть и не родные, даже с разными фамилиями, но они выросли вместе. Пока это было возможно. — Мы сводные, — констатирует Дилюк, на что девушка тут же кивает, даже не посмотрев на него. Кажется, у нее был достаточно трудный день, что, в принципе, достаточно логично.

— Да. Его сейчас оперируют. Третий этаж и направо. И вам нужно забрать его вещи еще. Вам нужно, — продолжает она, поднимаясь и почти ложась на стойку, показывая нужный коридор, — До конца, налево и третья дверь справа. Если что, обратитесь к кому-нибудь.

Он кивает, но ему кажется, что он не слышит ничего из того, что она говорит. На операции? Ему сообщили о том, что этот идиот оказался здесь около... Часа назад? Или меньше? Или больше? Он не уверен, но внутри все болезненно сжимается. Неужели, это все?

— Спасибо. А как он?

— Простите, это лучше спросить у врачей или медсестер, которые принимали его.

Он вновь тупо кивает, благодаря девушку, а после идет за чужими вещами. Их забирают, если пациент умер... Или не приходил в сознание. Он выдыхает, чуть мотнув головой. Олберич в операционной. Волноваться не о чем. Не о чем же?

Он не замечает, как получает чужие вещи. Значок, ключи от автомобиля, телефон, еще какая-то белиберда в виде пары чеков за кофе и парковку. Основная часть точняк лежит в машине. Где она, правда, стоит потом узнать. И как этот идиот сюда попал, тоже. Авария? Звучит логично. Учитывая то, что после их ссор Кэйа всегда пьет больше положенного, словно пытаясь утопиться в алкоголе, делает этот вариант чуть более реальным. И это пугает.

Боль на фильтре грязным бурым пятном

Все, что мне от тебя останется

Урна - мой будущий дом

И врядли мне там понравится

Лифт едет, кажется, вечность, что он даже жалеет, что в тех вещах, что ему отдали нет извечной накидки с мехом, которую Олберич надевает всегда, даже если в ней и нет смысла... Смысла в ней почти никогда. Он выдыхает и хмурится, идя по коридору третьего этажа, смотря на указатели. Хирургия находится достаточно быстро, а он мнется несколько мгновений, думая, идти ли дальше. Он почти отходит в сторону, но после выдыхает и все же проходит в отделение. Встречают его ряды одинаковых дверей и ряды стульев для ожидающих. В операционные он заглядывает с замиранием сердца. Оно и замирает, когда он видит в одной из них этого идиота.

Он лежит, пока вокруг него суетятся врачи. То, что ему не видно, что именно с Олберичем и пугает и радует одновременно. В памяти сами по себе всплывают воспоминания о чужой крови на своих руках. Об отце, которого не удалось спасти... Он отходит от стекла и садится, кладя чужие вещи рядом с собой. Хочется курить. Он не курил уже... Несколько месяцев? Может быть около полугода или даже целый год. Но совсем бросить не получается. Рука сама по себе тянется к пачке в кармане, пусть он даже и не запоминает, как открывает ее.

— Здесь нельзя курить, — приводит его в чувства строгий девичий голос. Он чуть кивает, убирая пачку обратно, когда она подходит ближе. — Вы можете выйти и покурить на улице или, здесь есть веранда.

— Спасибо.

— Вы его родственник? — он не понимающе кивает, рассматривая медсестру. Светловолосая, она чем-то напоминает ему начальницу Кэйи — Джинн. Может быть родственница? Хотя, если так думать про каждого отдаленно похожего человека, то у него тоже должно быть несколько неизвестных никому родственников. В мире все не так просто. — Вы его родственник? Этого, доставленного по скорой, — произносит она вновь, кивая на одну из операционных. Он как-то заторможено переводит взгляд, смотря на стекло. Он видит врачей, темные синие волосы, экраны с показателями, какие часто показывают в сериалах. И он в этом абсолютно ничего не смыслит.

— Да... Да. С ним все в порядке? — отвечает он запоздало, понимая, что ответа от него все еще ждут. Как много таких же как он, не понимающих, заторможенных и нервных, она видит каждый день? Десятки? Сотни? Тысячи?

— Несколько пулевых, пара ножевых... Почти чудо, что он был жив, когда его доставили, — задумчиво, чисто профессионально произносит она, а после, словно опомнившись, улыбается, мягко, как улыбаются воспитатели детям. — Но, думаю, с ним все будет хорошо. У нас здесь одни из лучших врачей во всем городе. Вам принести кофе? Думаю, вы хотите спать.

О том, что на дворе сейчас глубокая ночь, он вспоминает только после ее слов. Наверное из-за этого, они так часто и ссорились. Дилюк ненавидит эти ночные звонки. Они не приводят ни к чему хорошему.

— Нет, спасибо... Где, говорите, веранда?

Серым пеплом осыпятся вниз

Те мечты, что не сбудутся никогда

Меня врядли раскурят на бис

Шанс если и есть, то один из ста

Он прислоняется к стене около двери и выдыхает, доставая пачку сигарет из кармана. Благодаря неизвестной медсестре выход он нашел быстрее, чем мог бы. Но теперь, когда он стоит здесь один, руки сами по себе начинают дрожать, пока он вытаскивает зажигалку и прикуривает.

Дым, наполняющий легкие, привычно горчит, оседая где-то на корне языка. Кэйа не любит, когда он курит. Эта мысль вспоминается как-то сама по себе, из-за чего он и почти отказался от этого. Он выдыхает, прикрывая глаза, сильней сжимая в руках сигарету. Какого черта вообще произошло? Он вновь вдыхает. Как этот идиот вообще умудрился получить столько ранений? Словно в качестве ответа ему звонит Джинн. Не самый желанный звонок. Особенно в такое время. Но он отвечает.

— Алло.

— Дилюк? Прости, если разбудила. Кэйа...

— Все в порядке... Я уже у него в больнице.

— Прости, это моя вина, что он туда попал.

— Ты ни в чем не виновата, — привычно отвечает он. Джинн всегда берет на себя слишком много. И винит себя, чуть что, во всех возможных промахах, в которых только может. Он вновь затягивается, слыша на фоне приглушенный голос Лизы. На мгновение это помогло отвлечься от собственных волнений. Хоть у кого-то все хорошо. — А теперь расскажи, что вообще произошло.

— Он, разве, не рассказал, когда уезжал?

— Мы поссорились перед этим.

— Оу... Теперь все становится понятно.

Дилюк хмурится, слыша эту фразу. Понятно? Что ей, блять, понятно?! Он почти что рычит в трубку, ломая недокуренную сигарету, сдерживаясь, чтобы не бросить телефон или не наорать на нее. Отголоски недавней ссоры вновь поднимаются, потянувшись за раздражением.

— У нас была операция, которую мы готовили некоторое время... И Кэйа согласился заменить собой одного из наших. И все пошло немного не по плану, а этот...

— Идиот, — подсказывает Дилюк самое безобидное местоимение.

— Идиот, — устало выдыхает Джинн, соглашаясь с данной характеристикой своего подчиненного. — Он отдал свой бронежилет одному из заложников, а после подставился, защищая еще кого-то.

В чужом голосе слышится усталость, а его сердце невольно замирает. Он сделал что? Этот идиот, был готов умереть ради... Чего? Тело сковывает дрожь, а он, прижимая телефон ухом, прикуривает по новой. Кажется, девушка слышит, как судорожно он затягивается, а после он вновь слышит голос Лизы. Интересно, как лучшая подруга не уговорила этого идиота подумать головой, а не жопой?

— Как он? Есть новости?

— Пока никаких. Его оперируют.

— Мы утром приедем. Тебе нужно будет отдохнуть, — Констатирует она факт. Значит, можно к утру ждать завтрак и кофе. И нотации о том, что он проторчал здесь безвылазно всю ночь.

— Хорошо. Если появятся новости, я сообщу.

— Хорошо. И не злись на него потом слишком сильно. Он...

Дилюк уже представляет, что хочет она сказать, невольно фыркая и бросая трубку, а после рычит и вновь затягивается. Пусть часть сигареты уже и истлела.

Идиот, идиот, какой же он идиот! Только этот придурок мог додуматься так поступить. Он ловит себя на мысли, что в том, что в этом есть и его вина, вполне возможно, и замирает, слыша раскат грома.

Когда умер отец, тоже шел дождь. Сердце пропускает удар и неприятно ноет. Кэйа же не умрет?

Тебе травиться никотином моим

Тебе кашлять моими смолами

Выдыхай скорей мой последний дым

И закрывай окно, а то холодно

Он не замечает, как докуривает сигарету, туша окурок ботинком, скрываясь в здании, чтобы не намокнуть. "Свое" место около операционной он находит быстро, задумчиво смотря на стекло. Сколько они еще будут с ним возиться? Неужели все настолько плохо? Мысль, из-за которой сердце опять екает, неприятно сжимаясь, опять проскальзывает в голове. Нет. Нет. Нет. Кэйа еще жив. Это видно по экранам, которые видно даже отсюда. Пусть он в них ничерта и не понимает. Это хорошо? Или плохо? Ему привычней действовать, а не сидеть и ждать, пытаясь понять, насколько все плохо без возможности повлиять.

Даже в детстве из них двоих, в выжидании был лучше Кэйа. Моложе, умней, терпеливей, более юркий... Он выдыхает, не зная, чем занять руки и на автомате беря свой телефон. Включает. Смотрит на время. Задумчиво хмурится, выключает. В детстве у Олберича были кошмары. Он помнит это отчетливо. Как и то, что он болел какой-то фигней. Странной, отдаленно похожей на эпилепсию. И не любил больницы. И несмотря на запреты отца, пусть те и были больше для вида, в какой-то странной и глупой попытке закалить характер, приходил спать в кровать к нему. В памяти отзывается то, как он обещал защищать Кэйю. От всего. Он сильнее и старше. Он упрям и сможет защитить, чего бы ему это не стоило. Кто же тогда знал, что некоторые обещания настолько глупы и бессмысленны? Наверное, младший и знал.

Он помнит, как тот хмурился, каждый раз, когда Дилюк произносил эти фразы, словно рыцарь, приносящий клятвы своей принцессе... Или принцу. Если так подумать, Кэйэ бы пошли какие-нибудь королевские одежды. Вполне в его стиле. А эти, перемазанные кровью, покрывала, чтобы скрыть лишнее, здоровое, что нужно спасти, нет. И какого черта в нем вообще взыграло это благородство?!

Выдыхай скорей

Мою душу наружу ей тесно

В твоих легких так мало места

Он кладет свой телефон обратно в карман. Не хотелось покупать очередной. Возможно, Кэйа прав, и ему пора что-то сделать со своим гневом. Кэйа, черт бы его побрал, кажется, в очередной раз прав. Опять хочется закурить, но он сдерживается. У него еще будет для этого время. Потом. Какой бы исход сегодня не наступил.

Взгляд сам по себе цепляется за вещи брата. Это неправильно... Но он не знает, что ему сделать. Зачем, этот идиот полез туда? Зачем, зачем, зачем?! Ответ он знает, пусть и упрямо не хочет его видеть.

Разблокировать чужой телефон легко. В некоторых привычках Кэйа так же постоянен, как и он сам. Пароль он знает, даже если Кэйа меняет его. На этот раз, это переведенная несколько раз дата рождения самого Рангвиндра. Удивительно. О своем он даже не помнит, но вот чужие... В горле встает какой-то неприятный комок, который он тут же сглатывает.

На заставке стоит какая-то глупая, как кажется Дилюку, фотка. Какой-то коллаж из людей. Пару он узнает, они работают вместе с Кэйэй, о паре он догадывается. Себя на нем он не видит, что невольно вызывает смешок. Это было бы в его стиле, если так подумать, поставить на заставке их фотку. К примеру ту, где он полуголым целует его в щеку, пока он сам ничего не понимает, смотря куда-то в сторону, залитый пьяным румянцем. Вроде бы он сделал ее на какой-то вечеринке. Сам Дилюк не помнит, как ее делали, но помнит, как Кэйа смотрел, когда наутро Дилюк ее увидел. Он злился тогда больше для вида, пытаясь утопить этого придурка в понимании того, насколько же он ему дорог... От понимания того, насколько же он на самом деле виноват перед Кэйей хочется выть. Какие же они оба идиоты...

В чужие переписки он влезает сам по себе. Голова отключается, пока пальцы привычно действуют. Понимание, что он делает, настигает тогда, когда он просматривает, с кем же Олберич разговаривал после побега, но до звонка Джин. Лиза, Альбедо, пара неотправленных ему самому, от которых сердце вновь пропускает удар, Ноэль... Взгляд цепляется за какое-то чудное имя и рыжие волосы на аватаре. На мгновение он выходит на главный экран, ища эту макушку на коллаже. Он находит. Вместе с каким-то очень серьезным брюнетом. И, судя по форме, рыжий работает вместе с Олберичем. Или что-то похожее. Нужно будет потом у него узнать. Понимание, что он как-то слишком мало знает о Кэйэ теперь, бьет под дых, что ему требуется несколько мгновений на передышку. А после, он читает, пытаясь не обращать внимание на гложущее изнутри чувство. Кэйа имеет право на свои тайны. Учитывая, как часто он сам, Дилюк Рагнвиндр, владелец "не" большого винного бизнеса, был виноват перед парнем. Даже слишком.

Выдыхай скорей

Мою душу наружу ей тесно

В твоих легких так мало места

Проклятая Икеа: Хей. Не против, если я заеду?

КітоБой: Да ваще без проблем, чел. Я всегда рад тебе и твоей красивой заднице)))

КітоБой: Стоп.

КітоБой: Ты же не хочешь сказать, что твой холодильник додумался тебя выгнать?

КітоБой: Иначе я не знаю что ему сделаю

КітоБой: В крайнем случае уточню у сенсея. Ты же знаешь, какой он у меня смышленый.

КітоБой: Иногда...

КітоБой: Так. Он тебя выгнал? Или что? Когда едем бить лица?

Проклятая Икеа: Нет. Он меня не выгонял. И не надо придумывать ничего. Я просто...

Проклятая Икеа: Просто захотел повидаться с тобой и пропустить по паре бокальчиков.

КітоБой: Вы поссорились.

Неужели он настолько предсказуемый? Дилюк хмурится, невольно хмыкая. Этот знакомый Олберича ему казался еще более невыносимым, чем сам Кэйа. А это нужно еще постараться. Но, как минимум, теперь он был уверен, что в пару предыдущих раз его придурок не колесил пьяным по городу, а спал в гостях. Пусть упоминание, и в самом деле достаточно аппетитной и соблазнительной, задницы его и разозлило. У них что-то было? Внутри опять, как когда-то давно, поднималась ревность. Когда-то давно... Он хмыкает, возвращаясь взглядом к переписке. Но от того, что тот даже утверждает, даже не сомневаясь, становится не по себе.

Проклятая Икеа: Нет.

Проклятая Икеа: Наверное

Проклятая Икеа: Да

Проклятая Икеа: Я не знаю. Скорее всего.

КітоБой: Вы два дебила. Ты же не сбежал, как обычно, когда от него начало пахнуть жареным?

Проклятая Икеа:...

КітоБой: Даже не вздумай посылать меня сейчас нахуй.

Проклятая Икеа: Ладно. Хорошо. Да, мы поссорились.

Проклятая Икеа: И да, я, как ты выражаешься, сбежал.

Проклятая Икеа: Доволен?

Дилюк хмыкает. Он может представить, как Кэйа недовольно поджимает губы, как остервенело стучит своими наманикюренными ногтями по экрану, печатая эти слова. И как после его руки дрожат, как делали почти всегда, когда он не мог взять себя в руки. Когда эмоции предательски завладевают разумом.

КітоБой: Не так сильно, как когда ты явился на встречу с опозданием и шеей в засосах....

КітоБой: Но признание проблемы уже путь к ее решению.

Проклятая Икеа: Ты мне будешь вечно это вспоминать?

КітоБой: Может быть.))))

Оу... А вот это он помнит. Как Кэйа собирался на встречу со знакомым и крутился перед зеркалом так, словно это было целое свидание. И как его самого тогда захлестнула волна ревности. Воспоминания о том, как он чуть не трахнул Кэйю в прихожей, оставив на его неприкрытой шее слишком много засосов и укусов, чтобы их можно было проигнорировать или как-то прикрыть, а после шептал, прижимая чужие бедра к себе крепче. Что когда Олберич вернется, то он получит лучший секс в своей жизни, особенно если не будет задерживаться. Тогда он говорил еще какую-то чепуху, смотря в чужой глаз через зеркало, видя как им медленно, словно яд, завладевает похоть. Он отпустил его тогда через несколько минут, а смачный шлепок, что он тогда оставил на заднице парня, всплывает в воспоминаниях сам по себе... Секс тогда и в самом деле вышел невероятным... Как и все, что делал Кэйа.

КітоБой: В любом случае, приезжай. Поговорим, перетрем твоему холодильнику косточки.

Проклятая Икеа: Давай без последнего?

КітоБой: Ладно, ладно. Я уважаю твое право любить его, когда он ведет себя как мудак.

КітоБой: Буду ждать тебя. Где ключи ты знаешь.

Проклятая Икеа: Спасибо.

Проклятая Икеа: Начальница вызывает, а то у них операция разваливается. Я позвоню, как освобожусь. Окей?

КітоБой: Окс. Буду ждать.

КітоБой: И постарайся не натворить ничего такого, о чем можешь пожалеть.

КітоБой: Или что мне придется потом "расследовать", требуя с вас тысячу бумажек. Хорошо?

Проклятая Икеа: Ладно. Я постараюсь.

В горле у Дилюка стоит неприятный ком, что он закрывает приложение и выключает телефон, откладывая его, утыкаясь лбом в свои собственные ладони. В чем-то этот парень прав. Рагнвиндр и в самом деле вел себя как мудак. Каждый раз. Каждый ебаный раз!

На мгновение он поймал себя на мысли, что хочется как в детстве. Разрыдаться, чтобы эмоции хотя бы частично, но отпустили. Но слез нет. Есть только горечь осознаний, отравляющая разум, стоящая поперек горла. Как же он чертовски виноват перед ним. Он выдыхает, с нажимом трет лицо, а после поднимает голову. В самый нужный момент. Из операционной начинают выходить люди. Кажется, они закончили.

Дилюк вскакивает на ноги, тут же подскакивая к стеклу, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь на этих непонятных экранах, но за спинами медбратьев и ассистентов, которые заканчивают последние приготовления, он не видит ничего. Из-за этого по спине бежит неприятный холодок.

— Вы, должно быть, его родственник, — раздается откуда-то сбоку чужой голос, на который он тут же оборачивается, словно готовый ударить. — Я же правильно понимаю, молодой человек?

— Да... Да. Как он?

— О прогнозах пока рано говорить, — говорит брюнет, снимая маску. Он выглядит не особо старше самого Дилюка или того же Кэйи, но в чужом взгляде он видит опыт и, как ему кажется, мудрость. Может быть кажется? Черт его знает. — То, что он не умер от кровопотери, или что пули прошли так удачно, уже чудо. Но пара следующих часов будут решающими.

Дилюк кивает, хмурясь. Ему не нравятся слова про удачу. Если так выглядит удача, то лучше не иметь ее вообще. Он смотрит в чужие, отливающие золотом глаза, а когда тот уже решает, что можно уходить, спрашивает.

— Я могу увидеть его?

Он видит как в чужом взгляде проскальзывает удивление, а после, как врач сжимает свой подбородок двумя пальцами, явно задумываясь над тем, что же именно произнес парень, а после, чуть кивнув самому себе, констатирует.

— В течение пары часов, если его состояние не будет ухудшаться, мы переведем его в обычную палату. И там, вы сможете его навестить, если все еще будете в здании. И, если у вас нет больше вопросов, то, доброй ночи.

Он кивает доктору, который разворачивается на каблуках, а после уходит. Нужно просто подождать. Пара часов. Плевое дело, не так ли? Он выдыхает, переводя взгляд на стекло, что отделяло коридор от операционной и сглатывает. Главное просто удостовериться, что с ним все в порядке. Смску Джинн о том, что операция закончилась, но перспективы пока туманны, он отправляет как-то на автомате, не думая о том, что последним, что услышал от него парень, было злое "Ну и катись к черту".

Но если честно

Во всем виноват я сам

Чужие вещи в кармане пальто кажутся лишними. Их хочется поскорее вернуть обладателю, словно он отошел куда-нибудь, пока они оба ждут очереди на заход на каком-нибудь концерте. Он выдыхает, задумчиво запихивая деньги в кофейный автомат, лишь после принимаясь выбирать, что именно он будет. Кэйа бы взял латте. Ему не нравится горечь. Даже удивительно, как может так спокойно пить алкоголь и прочую дрянь. Наверное и сиропов добавил бы, чтобы было чуть проще смириться с действительностью. Но сам он выбирает, что покрепче. Похуже, чтобы злость помогла продержаться то время, пока боги подбрасывают монетку, выживет ли в этот раз Олберич или нет. Он выдыхает, а после сдерживается, чтобы не ударить автомат ногой. По ощущениям, кофе готовится целую вечность, что к тому моменту, когда он вновь выходит, чтобы покурить, на улице настоящая буря.

Небольшое пространство заливает настоящий ливень, на тьме, что сейчас притворяется небесами, мерцают молнии, а из-за порывов ветра Дилюк кутается в свое пальто лишь сильней. Кофе горячий, крепкий и абсолютно отвратительный на вкус, что сводит челюсти. Признаться, что ему нравится та бурда, которую пьет Кэйа, сложно даже самому себе. Но ему нравится. Он обожает то, какими сладкими потом кажутся чужие губы. Он выдыхает, судорожно, прикрывая глаза и делая еще один глоток обжигающего кофе. Кончик языка потом точно будет онемевшим из-за того, что он в очередной раз умудрился обжечься. Как всегда. Он ставит стаканчик на крышку урны, доставая дрожащими руками сигареты вновь. В том, что в это подобие кофе сейчас попадет дождевая вода и, вполне возможно, он опрокинется из-за очередного порыва ветра, Дилюк не сомневается. Но ему это не важно. В крайнем случае найдет какую-нибудь круглосуточную кофейню или засунет в этот ебаный аппарат еще пару купюр, не важно! Ничто не важно.

Прикуривает он с трудом. Пламя вьется и грозит затухнуть на сильном ветре, что он прикрывает его ладонью, чувствуя, как оно греет. Если поднести слишком близко, то можно обжечься. Он помнит. В юности Кэйа, по неосторожности, коснулся углей, неудачно упав. Он помнит, как тот скулил от боли, пока он сам бегал за отцом и помогал обработать чужую ладонь на первое время, пока они собирались в больницу. Он помнит, как успокаивал его, после, устроив на своих ногах, защищая от всех и вся. Небольшой шрам на чужой ладони все еще остался, если знать, где его искать. О том, как он сам обрабатывал после чужой ожог, окружая младшего заботой, он не вспоминает. Тогда это казалось чем-то обыденным и нормальным. Как сейчас нормально целовать чужие сладкие после кофе и очередной череды ночных отчетов, губы.

Он затягивается, долго вдыхая, сильно сжимая фильтр, почти ломая его пальцами, жмурясь. Ему кажется, что дым не только в его глотке и легких. Он везде. В голове, вокруг, сжимает шею и душит, когда он выдыхает, выпуская дым из носа, а после горько ухмыляется. Они как-то раз были в кальянной. Кэйа напросился на деловую встречу, не уточняя, что бизнес партнеры Дилюка подозреваются в паре не самых приятных историй.

Он помнит, как Олберич жмурился из-за обилия дыма и пара, как тот отмазывался от предложений покурить, стараясь дышать не слишком глубоко, чтобы не вдыхать лишний раз дикую смесь из разных отдушек. И помнит, как тот откашливался, когда поддался на чужие уговоры и сделал несколько первых, неопытных затяжек. Кэйа никогда не курил. И не будет. Он выбрал другой путь общения со своими демонами. И Дилюк его понимает.

Воспоминания, как он сам вылизывал потом чужой рот, прижав его к стене, около туалета, в дыму и сумраке, пока тот дрожал, прижимаясь всем телом... Он делает еще одну крупную затяжку, а после залпом допивает разбавленный дождем кофе. Все еще отвратителен до невозможности. Но отвлекает от той ноющей боли, которая возникает в душе, стоит лишь допустить, что подобное никогда не повторится. Он ежится, выбрасывая окурок со стаканчиком и заходит обратно. Пальто, как и его самого, о чудо, залило не слишком сильно. Хотя, о каких чудесах говорить? Особенно здесь?

Наша лестница в небо оказалась расшатаной стремянкой

Годной лишь на то, чтобы достать с антрисолей банку

Но я готов был и по ней карабкаться к облакам

Назло запретам и закрытым изнутри замкам

Он чувствует себя неприкаянной собакой, которая ждет хозяина, которого не может найти, не подозревая, что он больше не вернется, садясь неподалеку от отдела интенсивной терапии. По идее Кэйа сейчас должен быть здесь. Наверное. Он не уверен. На банкетку для ожидающих он опускается с усталым стоном. Спать нет никакого желания, но он устал. Устал находиться здесь. Устал ждать, не зная ничего, устал волноваться. Устал бояться, что Кэйа больше не откроет глаза. Дилюк вновь трет лицо, а после запускает руку в карман. Пальцы сами по себе натыкаются на чужой кошелек, что он не сдерживается и вытаскивает его. Подарок от Кли, мелкой и невероятно гиперактивной крестницы Олберича. И не удивительно, что он в ней души не чает. Сам он тоже был таким, после того как чуть освоился, а страх, что его отдадут после первого неверного действия чуть забылся. Это произошло, вроде бы на... Второй год? Или третий? Он не помнит точно. Он выдыхает, проводя пальцами по выпуклому клеверу, а после раскрывая кошелек. Зачем? Он и сам не знает ответа на этот вопрос. Он уже ничего не знает.

В кошельке Кэйи нет почти ничего интересного. Купюры, немного мелочи, пара карточек... Водительские. Он носит их здесь? Он не может сказать этого точно, все же, после того, как этот идиот получил категорию и на мотоциклы... Думать о том, как он смеясь, представил Дилюку покупку того чертового мотоцикла и тут же повез кататься... Думать об этом больно. Он помнит, как сжимал тело парня, как держался за него, чувствуя странную смесь восторга и ужаса... Но Кэйа был великолепен. Как на мотоцикле, так и после, прижимаясь ближе, смеясь, спрятанный высокой травой от чужих взглядов, пока на небе сверкали звезды. Он выдыхает, чуть мотая головой, а после замечает под пластиком прав что-то еще. Какое-то изображение. Дилюк хмурится, на мгновение сомневаясь, хочет ли он знать, но после уверен. Хочет.

Он осторожно подцепляет права пальцем, а после вытаскивает замотанную в скотч фотографию и пару засушенных лепестков. Лилия калла и трава светяшка. Ужасное сочетание. Из их цветов. На фото он смотреть боится, но все равно смотрит.

— Твою мать.

Он помнит. Помнит даже слишком хорошо. То, как эта фотография была сделана. За пару дней до его совершеннолетия. Выходной отца как-то слишком удачно совпал с хорошей погодой, что они собрались и поехали в какой-то парк развлечений, пусть оба и были уже почти взрослыми. Он помнит, как смеялся, прижимая Кэйю к своему боку сильней, сжимая чужое бедро, пока на плече лежала рука отца. Все было так хорошо.

Судьба, наверное, хорошо посмеялась, после вылив на них неплохой такой ушат дерьма... Убийство Крепуса Рагнвиндра осталось на всех передовицах еще на пару дней, а чем кончилось официальное расследование, он и не помнит. Он куда более отчетливо помнит другое.

Как они с Кэйэй тогда, в их квартире... Он выдыхает, утыкаясь лицом в ладони, стараясь оставаться спокойным. Слез нет. Он их все выплакал тогда...

Порой казалось - цель близка, скоро доползу

Я с собой тебя звал, но ты оставалась внизу

Поднимала глаза, просила вернуться назад

А я не слезал, все твердил тебе про небеса

Он не находит места в квартире, пока внутри все ноет и горит. Он чувствует себя избитой псиной, которая не знает куда деться от боли и всего того, что чувствует. Он может лишь скулить, в приступе тупого ноющего отчаяния швырнуть очередную тарелку в стену, пока из глаз продолжают лить слезы. Злые, похожие на кипяток или какую-то кислоту, жгущие кожу, заставляющие задыхаться... Когда приходит Кэйа он не помнит. До сих пор не понимает, когда именно, как и то, когда он сам оказался на полу. Кажется, отчаянно скулящий. Он помнит отрывки, если быть точней. Помнит, как его обнимают, молча, прижимая к себе, пока он продолжает скулить и жмется, льнет к чужой руке, ища ни то поддержки, ни то успокоения. Он их находит, временно, ненадолго. Пока Кэйа сидит рядом с ним и обнимает. И отмывает с его рук чужую кровь. Труп отца преследовал его в кошмарах долго. Он забыл что же такое сон. Вспоминать было сложно, но даже сейчас, он боится засыпать, пусть и не признается никому. Пусть это и случается редко.

Он помнит, как чужие слова льются, обволакивают, подобно одеялу, а после впиваются под кожу ножами. Смотреть в чужое лицо, сложно. Также сложно, как не сжать руки на чужой шее, пока он повторяет, из раза в раз, словно сломавшаяся пластинка, одно и тоже. Он должен. Тайна. И он виноват. Он сожалеет.

Слова, въевшиеся в сердце, подобно пятну от вина, растекающемуся по белизне рубашки. Он не вспоминает их. Не хочет. Сердце все еще сжимается из-за них. Болезненно. Отчаянно. Умоляя пристрелить, чтобы оно не мучилось. Не получается.

Отшатывается от брата он тогда на каком-то автомате, пока под ребрами расползается дыра, словно туда только что всунули нож. Кэйа молчит, наблюдает, ждет... А после говорит, тихо, жалобно, почти умоляюще. Пытается объясниться, оправдаться, вымолить... Вымолить прощение, понимание. Может еще что-то. А он...

А он повел себя тогда как самый настоящий мудак. О том, что Кэйа тоже потерял, если не отца, то опекуна, он не думал. Как и не думал о том, что вряд ли бы Кэйа, почти мальчишка, смог бы провернуть что-то... Такое. Не смог бы так искусно лгать о том, о чем врать, кажется, и невозможно. Он помнит, как в чужих глазах стоят слезы, а на лице застывает какое-то потерянное выражение. Разбитое, словно неправильно склеенная маска. То, что такое же лицо у Кэйи почти каждый раз, когда они крупно ссорятся, он старается не думать, но не думать не получается. Пусть теперь оно и проскальзывает лишь на мгновение. Теперь Кэйа отводит взгляд. Словно скрывая, как что-то внутри каждый раз ломается и рушится, оставляя все больше кровоточащих ран. Незаживающих, гниющих, отравляющих. Он помнит, как швыряет брата, а тот разбивает спиной какую-то вазу, которая была подарена отцу. Аляповатая, ужасно безвкусная.

Момент, когда он хватается за нож, из памяти исчезает. Но вот следующий... Он впечатался слишком ясно. Как бы Дилюку хотелось забыть все это. Всю ту ночь. Не помнить, как Кэйа закрывается от ножа фотоальбомом, открытым, из-за чего на лице все равно остается порез. Легкий, но достаточный, чтобы он на самом деле испугался за свою жизнь. Эта самая фотография попадает на глаза сама по себе. Лишь на ней они так удачно похожи на счастливую семью. На других нет кого-то. Либо нет никого. Им нравились виды.

Он помнит, как разрывал эту самую фотографию, пока его злой и чуточку безумный смех отражался от стен, а младший лежал, замерев, походя на статую из самого тонкого и прекрасного фарфора. Его хочется схватить за похожие на шелк волосы и приложить головой о пол, а после яростно кусать губы, чувствуя на них вкус крови и всего того идиотизма, который случился между ними. Хочется разбить. Хочется уничтожить. Хочется... Он бросает обрывки фотографии ему в лицо, а после поднимается, твердо бросая то, что тот больше ему не брат... И чтобы он больше не появлялся на глазах, если не хочет умереть так, как умирают предатели. Сейчас от этих слов больно самому, но тогда...

Тогда Кэйа ушел. Исчез, появившись лишь на похоронах, но не подходя близко. О том, куда в ночи исчез парень, которому до совершеннолетия оставалось еще добрых полгода, он не думал. Теперь думает. Не может не думать. Что же он наделал?

Думал, что сам могу решать за двоих людей

Думал, что нам станет лучше от моих идей

И цепляясь за надежду как за одежду репей

Становился дальше от тебя еще на ступень

Он все просрал. Определенно. Разорвал и спустил в унитаз. От того, что себя Олберич с фотографии вырезал, ноет где-то под ребрами. Прямо как тогда. Он проводит пальцами по явно замазанным маркером частям. Там должны быть волосы Кэйи. И его рука. Впервые за все это время, хочется извиниться. Он слишком часто вел себя как мудак. Кэйа этого не заслужил. Он не заслужил ничего. Ни тех лет одиночества, ни последовавшего отчуждения, ни злости, которой он его встретил.

Их отношения, стали натянутыми, словно леска, но идти по ней опасно. Даже осторожно не получится. Они ссорятся, почти каждую встречу, пусть с каждым разом Кэйа и улыбается лишь шире. С каждым грубым словом, с каждым прижатием к стене, с каждым резким движением. Как леска превратилась в мост изо льда, он не понимает. Но ступает по нему, неосознанно, слыша, как на каждое движение он отзывается треском, обещая погрести под толщей воды. Еще одного расставания с ним он не переживет, как бы не пытался всех убедить в своей ненависти. Обманывать просто. Сложней всего принять правду самому.

Он помнит, как Кэйа смеялся, когда Дилюк в очередной раз разбил ему нос, вжимая в стену во тьме одного из собственных баров. Поцелуй вышел со вкусом крови, но это никого не волновало. Лед резко перестал трещать, пусть на мгновение ботинок и ушел куда-то под воду, в лунку для рыбалки. Признаваться в своих чувствах сложно до сих пор. Сложно признать, что Кэйа не виноват. Ни в одной из надуманных причин, которые продолжали жечь и гноиться, не давая зарасти давним ранам. Не признается, что злость не от того, что Кэйа рядом, а из-за того, что он недостаточно близко. Не в его руках. Пусть от этого и не стало легче.

Когда Олберич впервые за все годы переступает порог некогда родной квартиры, он замирает. Дилюк не может, наверное, впервые за многие годы, не вести себя как мудак. Он пытается. О том, насколько это получилось, может рассказать только Олберич. Он не позволяет ему надолго зависнуть в проходе, реагируя на то, как чужой взгляд застывает, погружаясь в воспоминания. И это тревожит, поднимая какую-то странную волну внутри. Волнение и недовольство. Тогдашним собой или же чем-то иным, он не знает. Но он впервые, за многие годы, поступает так, как поступил бы еще тот, молодой и наивный Дилюк. Обнимает, прижимает к себе, отвлекает... Даже смешно, что стоит Кэйэ через пару недель освоиться, этот порыв постепенно сходит на нет. Не полностью, нет, но достаточно ощутимо. Впервые за многие годы, он просто надеется, что Кэйа его простит. Если выживет. И все, что он может делать, это ждать... Пусть даже ему кажется, что он и не может.

Ему кажется, что он вновь слышит, как хрустит лед, из которого состоит мост их отношений. И этот треск пробирает, что он сжимает в руках волосы. До боли, чтобы прийти в себя, пусть это и не получается. И от этого тошно. Он не умеет выжидать, в отличие от брата. Он поганый стратег и человек тоже так себе, как бы не пытался убедить самого себя, что хуже из них двоих Кэйа. Нет. Пора признаться, хотя бы самому себе. Хотя бы сейчас.

Но лестница в небо оказалась расшатаной стремянкой

Годной лишь на то, чтоб достать с антрисолей банку

Возьму под мышку, отнесу в кладовку - пусть пылится

Прости за все и, ради бога, перестань мне сниться

Он нервно выдыхает, а после убирает фотографию, как и кошелек, обратно в карман. Нужно сделать хоть что-то... Он встает, с каким-то животным отчаянием смотря на дверь отделения, отворачиваясь резко, не давая себе даже мгновения для раздумий. Он спускается обратно к регистратуре, невольно вспоминая тот, другой случай.

Его тогда вырвали с какого-то совещания, казавшегося ему очень важным. Ровно до того момента, как ему дозвонились и сообщили, что Кэйа загремел в больницу. С чем, правда, не сообщили, но учитывая характер его работы, долго гадать не пришлось.

Автомобиль тормозит у больницы всего на пару секунд, достаточных, чтобы Дилюк выскочил из нее и влетел в здание. И сейчас, он похож на пламя куда больше, нежели обычно. Он врывается, а трогать его страшно. Сожжет одним лишь взглядом, даже не касанием. Его волосы торчат, пушатся, пусть даже и собраны в высокий хвост, похожие на пламенную вуаль, что девушка на ресепшене, увидев его так близко, невольно отшатывается на мгновение, пусть на ее лице и появляется улыбка. Нервная, словно она смотрит в глаза маньяка, наставившего на нее нож.

— Здравствуйте, чем я.

— Кэйа.

— Простите?

— Олберич. Кэйа Олберич. Он должен быть у вас, — он говорит твердо, с нажимом, стараясь сдерживать бушующие эмоции, которые все равно вырываются, что он барабанит пальцами по стойке. Не задумываясь, просто ожидая, пока девушка найдет нужную информацию. То, что он выстукивает непрекращающееся "Идиот", он понимает с легким запозданием, усилием воли убирая руку в карман и сжимая в руке телефон, сильно, крепко, пытаясь отвлечься, что получается с трудом.

— Да. Он в палате. А вы ему приходитесь?

— Брат, — произносит он быстро, пусть первым желанием и было сказать, что он его парень... Нет. Между ними есть что-то, но он не готов признать это, особенно в таком направлении. Слишком хорошо помнится то, как Кэйа еще ребенком появился в доме. Не усыновлен, но на попечении. Сирота, у которого не забирают ничего, давая даже больше, чем могли бы. Девушка кивает, не хотя лишний раз разговаривать с Дилюком, а после направляет его к нужной палате. Он кивает, разворачиваясь на пятках и тут же идя туда. Быстро, чеканя шаг, словно в армии, походя на хищника, преследующего свою маленькую глупую жертву. Пара встречных его сторонится, словно он их обожжет просто пройдя слишком близко, а ему нет до них никакого дела.

Внутри все бурлит и клокочет, словно он готовый к извержению вулкан. Он чувствует злость. На этого идиота. Додуматься только! Он угодил в больницу и узнал он об этом даже не от самого Олберича! Прерванное совещание идет просто отягчающим фактором, усиляя его злость. Он чувствует раздражение. Кэйа ловок, умен и достаточно не туп, чтобы попасть под какую-нибудь случайную пулю. Не говоря уже про специально! Ему хочется в это верить. Он чувствует беспокойство и волнение. Насколько все серьезно, что этот придурок оказался здесь? Он же не...? Признаться, что отец ему все еще снится страшно даже самому себе. Он не хочет видеть смерть еще и Кэйи. Он не хочет хоронить, а после видеть и его труп в кошмарах. Не хочет остаться один окончательно. В чужую палату он входит почти спокойным, если не считать того, как хлопает дверь, из-за чего смотрящий в окна Кэйа вздрагивает. Как минимум, он жив и в сознании. Это уже неплохо. Пусть чужая улыбка его и нервирует. Она слабая, но от нее сердце замирает.

— Привет, Люк.

Дилюк молчит, складывая руки на груди, пытаясь сдержаться, чтобы не врезать Кэйе по его красивому личику. А может чтобы не засосать его, мешая дышать и туманя разум. Он сжимает руки в кулаки, недовольно хмурясь, пока Кэйа выдыхает, устраиваясь на койке с максимальным удобством. Дилюк на мгновение засматривается на рассыпанные по подушкам чужие волосы, а после хмыкает.

— Какого хрена, Кэйа? Какого блять хрена ты творишь?!

— Эй... Все в порядке, я жив.

— Если ты скажешь, что лишь немного потрепан, я тебе врежу, — предупреждающе рычит он, на что Кэйа поднимает руки в привычном жесте, а после шипит, потянувшись руками к ребрам. Дилюк хмыкает, подходя к кровати ближе, а после заставляет парня лечь нормально. Давит, но недостаточно, чтобы навредить этому идиоту сильней.

— Неудачная перестрелка. Ничего слишком опасного.

— Да неужели?!

— Люк... — начинает было офицер, но натыкается на слишком серьезный взгляд мужчины, тут же сдаваясь. Он не может ничего противопоставить тому огню, что он видит в чужих глазах. Дилюк сжигает, вызывая фантомную боль в новых ранах, прижигая и вскрывая старые, о которых Рагнвиндр мог даже не догадываться. — Ладно. Только не злись. Я жив и это главное.

Выдыхай скорей

Мою душу наружу ей тесно

В твоих легких так мало места

Дилюк достаточно выразительно смотрит на него, постукивая пальцем по своей собственной руке, ожидая чуть больше подробностей и на мгновение офицеру кажется, что из чужих ушей идет пар. Он вновь вдыхает, рассматривая мужчину, расслабленно лежа на подушках.

— Просто операция пошла немного не по плану и меня подстрелили. Достаточно легко. Ничего угрожающего жизни. Правда, — по взгляду видно, что Дилюк не верит. Просто так в больнице не оставляют. Будь все просто, сказали бы забрать. Или просто отправили бы самого добираться. Кэйа выдыхает, а после садится, чувствуя как неприятно тянет в возможно сломанных ребрах, пусть он и уверен, что это лишь подозрение и в нем нет ничего правдивого. Дилюк на это лишь мрачнеет, а после Кэйа спокойно отбрасывает одеяло, показывая замотанную ногу. Ничего страшного, если не задумываться о том, что пройди пуля чуть по иному, все могло пойти куда менее удачно. — Вот. Ничего страшного, Люк. Иди ко мне.

Он предпринимает отчаянную попытку. Ему хочется почувствовать чужое тепло, расслабиться в нем, сгореть дотла, как самая глупая бабочка, но по цепкому взгляду Дилюка он понимает, что его ждёт лишь провал. Из-за этого внутри что-то надламывается. Опять. В который раз.

— А на груди тогда что?

— Просто пара не самых приятных синяков, Люк. Правда.

Винодел хмурится, не доверяет, подходя и проводя пальцами по чужому торсу. Мягко, отслеживая что-то, а после лишь чуть надавливая, из-за чего Олберич тут же шипит, напрягаясь из-за боли, цепляясь за простыню и чужую руку.

— Ты понимаешь, что мог сегодня умереть, Кэйа? — В голосе Дилюка слышна сталь и что-то нехорошее. Вулкан извергается, пока камни из него летят, причиняя чуть ли не больший ущерб. Сопутствующий.

— Я был в бронежилете. Со мной все в порядке. Это лишь подозрение на перелом. Уж я-то могу определить, сломаны они или нет!

— А ты не думал, что могли стрелять в голову?!

— Но не выстрелили же!

Дилюк хмыкает, отходя и облокачиваясь на стену, пока Кэйа вновь укрывается, смотря на мужчину, а после сглатывая, переводя взгляд. Если бы он мог, он бы сейчас сбежал. Перекантоваться где-нибудь, пока Дилюк не остынет окончательно, после загладить перед ним несуществующую вину, которая сейчас топит и сжирает изнутри. Лишь бы не смотреть на то, как Дилюк горит... Что в чем-то он прав.

— Дилюк. Это моя работа. Нет ничего страшного, если я....

— Ничего страшного? Ничего страшного?! А о том, что будет, если ты помрешь из-за этой работы, ты не думал?!

— Дилюк!

Он отталкивается от стены, пристально смотря на брата, а после рычит, сдерживаясь, чтобы не пнуть тумбу или чужую койку. Кэйэ нужен покой.

— Дилюк. Вероятность моей смерти на работе...

— Она есть. И раз так... Выздоравливайте, сэр Кэйа.

— Дилюк! Постой!

Не хлопнуть дверью он не может, пока Кэйа кричит ему вслед. Внутри все клокочет, пока его затапливает злость. Неужели он не осознает? Неужели настолько глуп и слеп? Дилюк уже потерял отца. И терять кого-то еще из-за этого всего говна, не хотел. Была ли возможность, что его самого застрелят? Да. Все еще оставались не самые честные конкуренты, но она была куда меньше, чем смерть Кэйи. Он спускается и оставляет аванс на пребывание брата в больнице, а также, почти требует, чтобы его уведомляли о его состоянии. Олберича выписывают через неделю примерно и его забирает личный водитель Дилюка. Он чувствует себя виноватым, после того как вся злость улеглась, оставляя лишь выжженное нутро. Кэйа его прощает, пусть на предложение подумать о другой работе и отзывается достаточно болезненно. Не для того он потратил на все это столько лет. Не для того. Они приходят к соглашению, что Кэйа просто постарается меньше подставляться, предупреждая о крупных операциях, чтобы Дилюк лишний раз не волновался.

Выдыхай скорей

Мою душу наружу ей тесно

В твоих легких так мало места

Он выходит из больницы и даже жалеет, что дождь уже кончился, что смотреть ему приходится только на сверкающую где-то во тьме молнию. От раската грома внутри все дрожит, вторя и резонируя, словно сейчас в него самого попадет молния, а после... А после неважно. Он выдыхает, решая пройтись. Занять себя хоть чем-нибудь, нежели просто ждать. Он идет, стараясь не удаляться от больницы. Нельзя. Ему нужно вернуться к утру, чтобы узнать, в какую палату переведут Кэйю. Чтобы знать, где искать его идиота.... Который обещал быть осторожней. Дилюк рычит, пиная фонарный столб, а после шипя из-за того, как нога отзывается на этот акт вандализма. Кэйа обещал! Как он мог!

Он выдыхает, прислонившись к столбу головой, прикрывая глаза. Кто же знал...

Кто же знал, что сегодня все дела кончатся настолько быстро! Даже в баре все было просто прекрасно, что Дилюк там был не нужен. Эдакий небольшой выходной, впервые за многие недели, если не месяцы. Он любил свою работу. Любил продолжать дело отца, пусть некоторые акционеры его и раздражали. Если бы хватило только его собственного желания, он бы придушил их своими собственными руками, отдавая Кэйэ чуть больше акций, нежели у него было сейчас. Если бы он мог, он бы изменил все... Но он не всесилен. Эта мысль больно бьет куда-то в солнечное сплетение, особенно теперь, когда финал этой небольшой трагедии близок. Но в их квартиру он возвращается пешком, а после абсолютно не знает, чем себя занять. Куча бумаг, с которой он возится почти что ежедневно, куда-то резко исчезла, а Кэйа, такой мягкий, постоянно занимающий все пространство, словно кот, еще даже не вернулся. Собственная квартира Дилюку кажется огромной клеткой. Он не знает чем себя занять, слоняясь по комнатам, в итоге садясь в гостиной на диван, задумчиво смотря куда-то в стену. Если бы здесь был его несносный названный брат, то вопроса о том, чем бы заняться, даже не стояло бы. Он выдыхает, а после поднимается, задумчиво рассматривая стеллаж с книгами. Попробовать что-нибудь почитать звучит как хорошая мысль. К тому же, он откладывал несколько книг на потом, когда будет время. Может быть, оно пришло? Он очень на это надеется, подходя и, придирчиво рассмотрев названия, тянет одну из книг на себя. Кажется, ее недавно читал Олберич. Он не помнит, как тот о ней отзывался, но, оставалось надеяться, что хоть в чем-то у того был вкус... Пусть его гардероб и ваза, которую он принес через несколько дней после того, как Дилюк привел его сюда, достаточно упрямо говорили об обратном. Он выдыхает, а после смотрит на выпавшую бумажку, до этого зажатую между книгами. Странно. Лично он туда ничего не клал... Что Кэйа прячет? И зачем?

Возможные ответы ему не нравятся, а сердце на мгновение неприятно сжимается. Он берет клочок бумаги и кладет книгу обратно, давая себе возможность оставить все тайное именно таким, но... Но он не может, переворачивая лист, видя лишь одно слово, выведенное почерком брата. И ему не нравится, что именно там написано. Взгляд сам по себе скользит в сторону бывшего кабинета отца. Пусть они и разделили его, сделав общим, но куда чаще Дилюка с его чертовыми бумажками можно найти где угодно, кроме как в кабинете. Находиться там все еще сложно. И он не может до конца сказать, из-за чего же именно. Заходить и рыться в вещах Кэйи не хочется, но лишь одно название на этом чертовом листе, который был спрятан в книжной полке. Он смотрит на время, а после, сердце замирает на мгновение, пока он принимает решение. Тяжелое, сложное, больно впивающееся, словно деталь лего. Если бы он знал, чем все закончится... То вновь принял бы его, пусть и знал бы о некоторых последствиях. Принимать тяжесть ему не впервой.

Но если честно

Во всем виноват я сам

Когда он возвращается в больницу, небо начинает светлеть. Скоро рассвет, что достаточно иронично, учитывая, что Дилюк мрачнее самой тёмной ночи, даже несмотря на всю бледность собственной кожи. У отца была такая же, пусть тот и обеспокоенно водил его в детстве на обследования, все ли в порядке с его дорогим сыном. Он молча кивает девушке на ресепшене, хотя вновь пойти сидеть около интенсивной, или как она там называется, словно верная собака, ожидающая своего хозяина, который может быть никогда и не вернется. Помнится, они смотрели с Кэйэй такой фильм. О том, как он больно отозвался в душе обоих, они молчат, лишь сжимая друг друга в объятиях чуть сильней. Дилюк надеется, что его хозяин, выживет.

— Мистер, вашего брата перевели в палату. Он все еще без сознания, но вы можете посидеть с ним, — вырывает его из раздумий девушка, а он вновь ей кивает, когда она называет палату. Может быть, Кэйе все еще улыбается удача, пусть ей здесь даже и не пахнет. Как он только умудрился? Он не хочет знать.

Но когда он видит спящего, подключенного к аппаратам Кэйю, в душе что-то екает, а после летит вниз, разбиваясь на тысячу осколков. Ему отчаянно хочется вернуться на несколько часов назад.

Ему хочется не находить доску, которую Кэйа забрал себе с молчаливого разрешения Рагнвиндра. Дилюку она не нужна, а Кэйа, иногда слишком зарабатывающийся, любит иметь под рукой визуализации своих размышлений. Иногда он показывал эту доску, заполненную информацией, рассказывая аспекты, словно надеясь, что брат увидит что-то, чего не нашли до него. Иногда получалось. Но то, что Дилюк видит на этой ебаной доске сейчас, вселяет не интерес, а лишь животный ужас. Он уже потерял отца, чуть не умер сам, а теперь... Кэйа словно отчаянно бежит к своей собственной смерти, не думая о том, что Дилюк не выдержит. Не переживет этого. Ему было легко ненавидеть Кэйю, когда он раскрыл свой небольшой, но достаточно неприятный секрет. Связи, которыми он попал именно в этот дом, можно убить настолько легко... Дилюк видел, как это просто. И то, что Кэйа лезет в это сам, пытаясь сделать... Что? Выслужиться? Загладить свою вину? Зачем?

Показушничать, ненавидя Олберича просто. Потерять его навсегда, звучит как самый страшный кошмар, которого Дилюк не выдержит. Не выдержал бы даже до того, как умер его отец.

Удивительно ли, что Дилюк не встречает его в дверях? Нет. Он не настолько сентиментален, как бы это и не противоречило реальности. Дилюк ждет, пока детектив не пройдет в гостиную и не застынет, прервавшись на полуслове. Смотреть на то, как лицо Кэйи приобретает какой-то испуганный оттенок больно, но он смотрит, как оно быстро сменяется его привычной маской.

— И когда ты думал мне об этом рассказать?

— Дилюк... Послушай меня и не делай поспешных выводов. Хорошо?

— Когда ты собирался рассказать мне о своем расследовании, Кэйа? — произносит он с нажимом, внимательно смотря на своего парня и брата в одном лице, застывшего в проходе. Он видит, как напрягается его шея, как он на мгновение прикусывает губу, а после отводит взгляд, кажется, смирившийся со всем. Рано или поздно, им пришлось бы это обсудить. Рано или поздно.

— Я... Не собирался.

— Вот как..., — Дилюк замолкает, переводя взгляд на лежащую перед ним доску, а внутри Кэйи все холодеет. Он видит, как на чужом лице играют желваки, он почти слышит, как срабатывает сирена, оповещающая о том, насколько же Дилюк сейчас зол... И это не удивительно. Этого стоило ожидать. Он может его понять. — Кэйа. Ты, случаем, не ахуел? Или именно вот это, по-твоему, и называется "буду осторожен"?!

— Дилюк. Я просто собирал информацию.

— Просто собирал информацию?! На мафиозную семью?! И даже не собирался ничего сказать об этом?!

Кэйа вздыхает, невольно сглатывая. Находиться с Дилюком в одной комнате сложно. Все еще сложно быть рядом, когда он злится. Почти невыносимо, когда он взбешен. Хочется сбежать до того, как почудится запах чужой ярости.

— Люк, — пытается он, приподнимая руки в миролюбивом жесте, словно признавая свое поражение, пусть это и было бессмысленно. Он не хочет признавать, что Дилюк прав. Если Рагнвиндр не будет знать об этом, то он не пострадает. И это единственное, в чем Олберич уверен. — Не волнуйся. Тебе ничего не угрожало бы даже в самом ужасном случае. Но...

— Но все пройдет не по нему? Ты блять серьезно?! Мы же обсуждали это!

— Это все еще моя работа!

— Мне уточнить у Джинн, по какому же это делу ты собрал вот это вот все?!

— Дилюк!

Они оба знают, что Кэйю загнали в угол. Оба прекрасно знают, насколько все это ложь, пусть и основано на правде. Это его работа, но такого дела нет даже в помине. Дилюк шумно выдыхает через нос, складывая руки на груди, прожигая Олберича взглядом, прибивая к месту одним лишь взглядом. Кэйа повторяет его жест, пусть на губах и появляется привычная улыбка. Лживая, абсолютно гнилая и фальшивая, служащая лишь для того, чтобы взбесить лишь сильнее и скрыть собственные чувства.

— Мы обсуждали это, Кэйа! Я не хочу потерять тебя из-за того, что ты по своей же ебнутости полез в... В это дерьмо!

— Это моя работа, лезть и разгребать это дерьмо! И если оно не угрожает тебе, то я сделал все правильно!

В воздухе повисает невысказанное "Почему ты не понимаешь". "Зачем ты делаешь это". "Не такой ценой". "Я не хочу, чтобы ты ушел так же, как и он". И прежде, чем Дилюк успевает выпалить хоть что-то еще, подталкиваемый бурлящей внутри злостью, Кэйа сдается. Как всегда.

Чертыхается негромко, всплескивает руками, а после отворачивается.

— Знаешь, Люк... Давай обсудим это потом. В отличие от некоторых, я знаю, что делаю, — говорит он, бросая быстрый взгляд на винодела, а после возвращается в коридор. Одевается быстро, шумно, слыша, как Дилюк орет ему "Ну и катись к черту", а после хлопает дверью. Дилюк рычит и бросает в стену стоящий на столике бокал с остатками воды, пнув и сам столик.

Он ставит стул рядом с чужой койкой и хмурится, осматривая его. Бледнее обычного, с какими-то проводами и трубками. Но, если его перевели сюда, то его жизни теперь, угроз меньше. Ведь так? Он хочет в это верить. Отчаянно, всем сердцем, как ребенок в Санту, которого изображает какой-то актер, которого ты вряд ли потом узнаешь. Он выдыхает и, опомнившись, пишет новости о состоянии Кэйи. О том, как его давно перевели в палату он может лишь догадываться. Они, вероятней всего, приедут через несколько часов. Когда окончательно рассветет, как минимум. Он убирает телефон в карман и выдыхает, вновь с нажимом проводя ладонями по лицу. Он хочет, чтобы этот идиот открыл глаза. Хочет, чтобы все это было шуткой, хочет не слышать писк приборов. Но судьбе плевать на то, что он хочет.

Чужой руки он касается осторожно, словно она рассыпется от малейшего прикосновения, как засушенные цветы или сожженные документы. Но он чувствует руку. Чуть прохладную, но живую, принадлежащую его Кэйэ, руку. И сердце сжимается. До боли и хрипа, из-за чего он кладет голову на чужую койку, рядом с чужой рукой, касаясь макушкой чужой ноги. Он не может плакать, все слезы были пролиты, когда умер отец, а Олберич рассказал свою небольшую, но ломающую все тайну, еще до похорон. На них он не проронил ни слезинки.

Текущие по щекам слезы он отрицает и не замечает, пусть и сжимает чужое запястье. Просто чтобы чувствовать, как бьется чужой пульс. Чтобы знать, что Кэйа все еще здесь. Чтобы...