Ведьма

Ведьма живёт в центре города, по соседству с лавкой бакалейщика на пересечении Могильной и Страстной улиц, как раз напротив дома викария, да пребудет с ним благословение его же бога. Старик обязательно плюётся через левое плечо, едва видит бредущую с рынка соседку, на плечах которой возлегает белый, точно пшеничная мука, кот, а ноги обтирает серебристо-серый волчонок. Но раз в пару месяцев тайком от жены прибегает на ведьмовской огонёк, чтобы разжиться зельем для увеличения мужской силы и волос на голове.

Что бы там ни говорили, как бы ни проклинали, но большинство горожан пользуется услугами «проклятой твари», «дряни хвостатой» и «услужницей самого диавола» — так называют Сынмина в округе, приписывая делу его рук и собственное похмелье, и прогнившую от времени крышу, и даже мозоль на пятке.

Ведьму не любят, но побаиваются, а ещё жить без её услуг не могут. Потому терпят, хотя пару раз в год собираются толпой и требуют прекратить богохульственные игры.

Люди — они такие. Противоречивые.

Впрочем, как-то театрал из пришлых позвал Сынмина на сеновал. Полез под юбку, а ведьма и не вырывалась, терпеливо ожидая. Дождалась визгов, крестного знамения и улепетывающего ухажёра, который оказался не готов к тому, что местная колдовка предстала перед ним мужчиной.

Вообще в их роду дар передавался по женской линии, но то ли луна в ту ночь вошла не в тот знак, то ли духи решили, что пора бы изменить устои, но почти девятнадцать лет назад у местной ведьмы родился сын, глядя на которого мать поняла: вот он и станет преемником, настолько яркой была исходящая от него сила.

Поначалу, скрывая особую деталь от горожан, Сынмина представляли как девочку, а спустя года, когда все уже прознали, что это парень, ведьмой кликали уже по привычке. Тот и не был против, не видя ничего постыдного в том, чтобы быть хоть женщиной, хоть мужчиной, хоть дрянью хвостатой, пускай хвоста у него отродясь не водилось. Жаль, дар предвидения в нём молчит, в отличие от матушки, которая может заглянуть в будущее, а потому к ней бегают до сих пор, чтобы узнать всякую дребедень, которая самим людям кажется необычайно важной.

Ещё матушка повторяет: главное не то, женщина ты, мужчина или вовсе репейник, а то, как ты даром распоряжаешься. Сын верит её словам, и к силе относится с умом, постигая новое и совершенствуя накопленный опыт.

После смерти отца Сынмина матушка переселилась на болота распугивать нечисть, наказав сыночку хорошо кушать, не забывать в воскресенье заглядывать в церковь (прихожане уже привыкли, возмущаясь больше по привычке), а ещё помнить про Хэллоуин — тот самый праздник, когда дар ведьмы становится особенно силён, а дух праздника — Джек с фонарём — обязательно приходит засвидетельствовать почтение местной колдовке и, может, даже какое заклятие шепнуть.

***

Канун Всех Святых начинается незадолго до восхода солнца, когда Сынмин поднимается, чтобы начать основательную подготовку: приготовленная ведьмой еда в этот день обретает чудесные свойства и способна даже геморрой излечить и очень длинный язык иссушить. Потому каждый вроде как уважающий себя горожанин, петляя по улочкам и осматриваясь по сторонам, не видит ли кто, прибегает на пересечение Могильной и Страстной улиц, чтобы стать в конец длинной очереди, где все делают вид, что они к бакалейщику, но не против заглянуть к услужнице самого диавола на пару слов, чтобы высказать в лицо, как они её — его — ненавидят. А выходят, прикрывая корзинку платочком или пряча свёрток за пазуху.

И сейчас шебутная ведьма, разбудившая и фамильяров, и наверняка беднягу бакалейщика с его семьёй, уже успела намыть пол, растопить очаг и даже принялась за готовку, привычно руководя процессом.

— Феликс, заберись на шкаф. Второй том слева на самой верхней полке, тот, который с зелёным пятном на корешке, шестая страница, третий абзац сверху, необходимы все ингредиенты до полудня. Чанни, сбегай на базар, нужны небольшие яблоки — корзинки, что у лавки стоит, хватит. Госпожа По должна нам монет, пусть на них и отсыплет.

Сынмин яростно замешивает тесто в деревянной бадье, попеременно добавляя всяких специй и цветастых настоек из баночек. Воодушевление так и искрится, душа поёт и тянет творить если не дичь, то что-то очень похожее.

Кот едва не шлёпается со стеллажа, задней лапой спихивая флакончик с одной из полок. Сынмин подхватывает, ставит на стол, продолжая чародействовать над тестом, как будто и не случилось ничего.

Взъерошенный подросток с копной пушистых серебристо-серых волос, на ходу натягивающий пальто, пролетает мимо.

— Я после обеда на свидание иду! — бросает он, подхватывая корзинку и хлопая дверью.

— У кого-то личная жизнь, надо же, — ворчит кот, добравшись наконец до верхней полки, — а кто-то химичит на своей кухне.

— Или бурчит о жизни других. — Сынмин приподнимает бровь, смотря на листающего книгу Феликса, а после возвращается к готовке.

Выпихивает ногой из-под стола тазик с уже выпотрошенной тыквой, наскоро моет руки в заранее подготовленной миске и берётся за нож.

Магия, особенно поварская, требует к себе особенного отношения. Сынмин никогда не забывает об этом, и сейчас, увлечённый и отвлечённый, даже не замечает, как в два прыжка на столе оказывается Феликс, подхватывает лежащий на краю мешочек и проворной молнией юркает в приоткрытое окно.

Когда возвращается Чанни с корзиной, доверху наполненной небольшими красными яблочками, Сынмин уже пакует тыквенную начинку в тесто.

— Народ потихоньку подходит, — сообщает паренёк, скидывая пальто и потягиваясь.

— На свидание с Чонином пойдёшь?

Ведьма смазывает противень и выкладывает на него пирожки, пока фамильяр топчется на месте и краснеет.

— Ну, он же позвал, — мямлит, а Сынмин хватает со стола солонку, чтобы посыпать пирожки чем-то зелёным, с шипением впитывающимся в тесто.

— Он тебе нравится?

Чанни кивает, а потом ещё добавляет:

— Очень!

— Отлично! — Сынмин запихивает противень в печь и прикрывает дверцу ногой. — А теперь надо вымыть яблоки.

Феликс возвращается с полным мешочком в зубах, когда почти все вкусности готовы, а в дверь стучат первые покупатели. Котик отфыркивается и бурчит, что за парой ингредиентов пришлось к матушке Сынминовой гонять, а она та ещё ведьма, совсем бедного котика расспросами измучила.

— Только я отростков вампирьих языков не нашёл, но она сказала, что пыльца блуждающих огоньков тот же эффект имеет, — припоминает фамильяр.

Сынмин, может, и сомневается, но спорить с матушкой невозможно, особенно теперь, когда она даже в городе не появляется.

— Значит, будем рисковать.

Растолочь лучистые грибы — дело одной минуты, после добавить нектар ядоцвета и радуги из-под лап которожиков, приправить пыльцой блуждающих огоньков и посыпать десяток печёных яблок.

— А если рога вырастут? — Чанни округляет глаза, но Феликс фыркает:

— Отпилим! Лишь бы не хвост.

Людей запускают по одному: и не толпится никто, не проклинает, друг другу на мозоли не наступают. Каждый здоровья желает, кто-то даже кланяется. Бакалейщик, сапожник, посыльный от графа, громкая тётка с добродушной собачкой под мышкой, младший сынок викария, который с порога выдаёт:

— Сделай так, чтоб она от меня без ума была!

Сынмин определяет Хёнджина как узколобого красавца, которому лишь бы под юбку залезть и целый день слушать, какой он неземной и драгоценный. Богобоязненный отец пытается из того дурь выбить молитвами и толстенными книжками, вещающими о благодетелях, только это напрасно. Хёнджин даже при людях приветствует ведьму, не потакая традициям, и хотя бы за это стоит уважать неугомонного соседа. Чуточку совсем.

— Что, любовь? — Сынмин щурится, разглядывая гостя.

— Ещё какая!

Тот прижимает руки к груди, глаза его сияют. Хочется плюнуть и отвернуться, но нельзя. А ещё пыльца блуждающих огоньков, будь она неладна, покоя не даёт.

— Тогда вот, держи!

Сынмин заворачивает пару печёных яблок в бумагу, суёт в руки Хёнджину и выпроваживает, а тот так удивлён, что даже про деньги не спрашивает.

— А если всё-таки хвост?

Чанни, уже превратившийся в волчонка, выглядывает из-под лавки.

— Будет бельё на нём сушить, — хихикает Феликс, забравшись на шкаф.

Они успевают обслужить ещё с пару десятков людей, когда с улицы слышится вой — будто баньши решила распеться перед трапезой, и ведьма даже сверяет часы: нет, рановато.

Хлопает дверь — все присутствующие подпрыгивают, Чанни даже бьётся головой о лавку, и на Сынмина обрушивается орущее нечто.

— Тыыы!

Дыхание тяжёлое — ещё немного, и дым из ноздрей повалит, глаза распахнуты — видны ниточки капилляров, а волосы цвета болотной жижи топорщатся во все стороны. Сынмин признаёт в чудике недавно убежавшего с двумя печёными яблоками соседа.

— Что ты сделала, ведьма?! — Он впивается пальцами в собственные волосы, тыча ими в лицо Сынмина. — Зачем? Зачем ты так со мной? Я… да как ты могла? Я же некрасивый теперь…

Голос резко опадает, превращаясь в рыдания, Хёнджин приваливается к плечу Сынмина, проливая слёзы на шерстяную ткань:

— Меня теперь никто любить не бууудет… Я страаашненький… Она… Она сказала так…

Сынмин, как мастер общения с животными — доводилось успокаивать ревущего волчонка — похлопывает соседа по плечу, пока присутствующая тут же бабка не отмирает и не сваливает по-быстрому, даже не притрагиваясь к еде и крестясь, не переставая.

— Да ничего ты так, на любителя, конечно, — начинает бормотать Сынмин, и Хёнджин начинает голосить ещё горше. — Но я любитель, да! Тыквенный пирожок хочешь?

— А он волосы мне испрааавит?

На ведьму смотрят с надеждой, и невозможно ответить правду о том, что и сам не знает, к чему это всё приведёт. Милый же мальчик, дурачок немного, правда. Сынмин хочет сказать что-то ободряющее, но его опережает кот.

— Ну, хотя бы рот займёшь, — брякает со своего насеста Феликс. — А то орёшь тут, народ пугаешь.

— Держи. — Сынмин уже по привычке не обращает внимания на фамильяра, дотягиваясь до пирожка, чтобы передать Хёнджину, который, кажется, собирается в новый заход. — Ешь давай, пока они там притихли.

— Удивлюсь, если не оглохли, — Феликс не может удержаться от колкости.

Хёнджин сморкается в поданную ведьмой салфетку, падает на стул и запихивает в себя пирожок. Давится, толком даже не прожёвывая, пытается проглотить. Сынмину его и жаль (совсем же ребёнок ещё, вон как распереживался), и в то же время внутри поселяется ощущение морального удовлетворения.

Все ждут. Чанни выглядывает из-под лавки, пристально сверля взглядом чужую шевелюру, которая постепенно начинает менять цвет.

— Ну, что? — Хёнджин поднимает глаза на ведьму.

Та цокает, смаргивает удивление, но взгляд от волос оторвать не может.

— Единороги, — наконец произносит Сынмин.

— Единороги? — Голос гостя понижается до непонимающего шёпота.

— Розовые такие, — поясняет Сынмин.

— Розовые?!

— Печеньку?

Поначалу Хёнджин ест с энтузиазмом, надеясь на положительный эффект, но на третьем пирожке после пяти яблок в карамели и десятка печенек икает и обречённо закрывает лицо руками, когда слышит вердикт кота:

— Цыпленок есть, к нему нужен соус.

— Соус?

Сынмин закатывает глаза и прижимает голову Хёнджина к своей груди, начиная медленно покачивать:

— Твои волосы цвета солнечного света и золотых слитков, — и показывает кулак котику, который уже раскрывает рот, чтобы вставить монетку едкости. — Это очень-очень красиво.

— Очень?

Скрипит дверь — всё синхронно оборачиваются на звук. В помещение заглядывает мальчишечья голова:

— А Чанни выйдет?

Волчонок притихает. Сынмин смотрит на него, тот делает большие глаза, блестя ими из-под лавки, и до ведьмы доходит причина. Не сразу, конечно, но пары мгновений хватает.

— Да, да, сейчас позову, запри пока дверь с той стороны!

Та повторно скрипит, и фамильяр, выскочив из-под лавки, стрелой бросается на второй этаж. А Сынмин ощущает себя матерью, которой просто необходимо переговорить с одним из детей. Но для начала разобраться с чужим, который хорошо так пригрелся на груди и уже вовсю обнимает в ответ.

— Я правда красивый?

— Очень-очень! — заверяет его Сынмин, понимая, что Хёнджину и правда идёт его нынешний облик.

Девчонок собирать будет ещё проще. Наколдовать бы себе счастья пирожком с тыквой или яблочной пюрешкой, посыпать бы специями и радостно жить. Да только не выйдет.

Вновь скрипит дверь.

— А печеньки ещё не закончились?

***

Хёнджин сваливает домой — донельзя довольный, перед этим едва ли не облизав отражение в зеркале. Чанни — уже в человечьем облике — кутается в пальто, пробегает мимо и прихватывает пару пирожков. Люди всё ещё идут — не сплошным потоком, и за это горластому соседу спасибо. А, ну и матушке тоже.

— Печёные яблочки будешь? — издевательски тянут с высоты шкафа, когда Сынмин присаживается за стол в небольшой перерыв.

Окно распахнуто — большое, пропускающее солнце, и часть улицы как на ладони.

— Обойдусь.

Они сидят в тишине недолго: котику наверняка скучно, поэтому Феликс навязывается на разговор:

— А Чонин, оказывается, не знааает…

Пауза многозначительная, как и весь вид пушистого засранца. В городе думают, что их здесь живёт четверо: ведьма, её братишка, волк и кот. Благо, Феликс редко когда обращается, да и люди, когда того таким видят, думают, что это пацанёнок приблудный. А Чанни больше нравится человечья ипостась, да и звериные инстинкты у него не так сильно развиты, как у того же кота.

И теперь это проблема, потому что если Чонин узнает, что его парень — оборотень, может, и не захочет с тем больше общаться.

Но разве это проблемы Сынмина? Волчонок самостоятельно примет решение, думает он.

— Разберётся.

— А если нет?

На улице Хёнджин орёт, теперь уже от счастья, и ведьма не может на того не смотреть. Сосед сверкает в солнечном свете, проглядывающем среди редкости туч. Красив, засранец. А с такой шевелюрой, искрящейся в лучах, тем более.

— Не мои это проблемы. У меня вот пирожки, яблочки. Вечером Джек придёт.

— Который с фонарём?

— Который с фонарём, — не отрывая взгляда от окна.

— Заклятия ждёшь?

— Заклятия жду.

— Сыночек викария хорош, — вкрадчиво шепчет Феликс, и Сынмин повторяет:

— Сыночек викария хорош.

Не прекращая смотреть. Он не задумывается о смысле слов, уже прикидывая, что и сам очень даже ничего, это всё аура ведьмовская карты путает, из-за неё никто и не подойдёт. Если только за вкусностями, а Хёнджин сегодня их переел, больше не заглянет.

Жаль. К такому солнышку пригреться очень даже тянет.

— Нравится?

— Кто? — Сынмин хочет, чтобы скрипнула дверь, но та безмолвствует.

— Сыночек викария, — фыркает Феликс. — Ой, только вот не говори, что это не так. Он как волосню сменил, ты на него сразу глаз положил!

— Нет, когда голосить начал.

Ведьма кладёт голову на скрещенные руки. Хёнджин скрывается за поворотом, весь такой счастливый. Ему бы хвост, чтобы как у собачки. Виляет — значит, к дождю. Наверное.

— Тогда это точно любовь. Вот без сомнений, — продолжает Феликс. — Это ж не на шевелюру, это ж сееердцем учуял!

Сынмин вздыхает, отрывает взгляд от окна и переводит на хитрую морду, в глазах которой перемигиваются ехидные огоньки.

Если их пыльцой в печёные яблоки добавить, выйдет толк?

— Чего тебе надо, хвостатый?

— Да так, ннничего! — мурчит тот, закрывая гляделки и делая вид, что уснул.

Чанни приходит чуть позже, один, косится в сторону ведьмы и не решает завести разговор. Сынмин щурится, но тоже молчит, давая понять, что это вообще не его проблемы, хотя и волнуется за своего фамильяра. Он, конечно, может и сам подойти, чтобы Чонину ситуацию разъяснить, но оно ему надо?

— Печеньку? — кивает на стол, где ещё осталась еда.

Чанни мотает головой, сминает в руках шапку и смотрит в пол. Феликс чихает. Молчание. Феликс чихает громче.

— Я ему расскажу. — Чанни всё ещё выискивает что-то в полу. — Завтра… Нет, сегодня! Вечером. Мы на праздник пойдём.

За окошком вновь смеётся Хёнджин. Сынмин встаёт, отряхивает юбки, ощущая внутри приятную дрожь.

— Тоже пойду. Ведьма я или кто?

Тем более молодая и очень даже привлекательная. Сынмин знает, на него порой смотрят, пару раз в году даже влюблённо, а это уже многое значит!

— А Джек? — слышится сверху.

— Который с фонарём? — откликается Чанни.

— Который с фонарём, — кивает Феликс.

— Угости его пирожками с тыквой, он оценит, — пожимает плечами Сынмин.

Хёнджин за окном смеётся слишком радостно и громко.

***

Сынмин накидывает шаль и распахивает дверь, вдыхая атмосферу праздника — аромата печёностей, звона колокольчиков, криков детей и полыхания огня. Люди стремятся на площадь — места там много, есть, где разгуляться. Пробегающий мимо Чонин — измазанный сажей и с палкой, на которой бренчит ведро, хватает за руку покрасневшего Чанни, и оба скрываются среди улиц.

Хёнджин находится сам — беспокойный, радостный, на подходе к площади, он наваливается сзади и кричит, что поймал нечистую силу, на что ведьма поворачивает голову и бурчит, что она ещё даже не убегала.

— А ты попробуй! — во взоре человека полноводной рекой плещется азарт.

У него самодельные пушистые лисьи уши среди мелких золотистых кос, глаза подведены углём, и яркости в них столько, что ослепить может.

Сынмин думает недолго — пары мгновений хватает, а после срывается с места, не применяя магию. Если только совсем чуть-чуть, чтобы в юбках не запутаться и не распластаться на мостовой.

Вокруг — морды, игры света и пляска цветов, и, кажется, он даже видит черепушку Джека отсюда. Сзади слышен топот, люди — да и не только они — обступают, бежать среди них становится всё сложнее. Сынмин устремляется в полумрак перекрестков, где блуждают потерянные тени.

Он теряется среди улиц, охваченный азартом, перемахивая через одиноко шляющихся собак или разбитые горшки.

«Никогда ни за кем не бегай, — приговаривала матушка, помешивая бульон. — Если надо, то сами прибегут. Соответствуй статусу, набивай цену, ты как-никак не просто человек!»

Сынмин не знает, какова его цена. Ему просто любопытно, поймает ли его Хёнджин. Покинутые улочки, телега с сеном, пересекающая дорогу чёрная кошка — обязательно на счастье.

Ведьма взлетает над сваленными посреди мостовой бочками, приземляясь уже на другой стороне улицы. Бросает взгляд через плечо, сощурившись, чтобы поймать взором сыночка викария, только его не видно нигде. Может, на полпути передумал? Или того просто задавили в толпе. Или потерялся — как знать?

— Над рекой сейчас туман.

Сынмин оборачивается, встречаясь взглядом с горящими глазницами в продолбленной репе. Голос вечного странника густой, как кисель, и глухой, как матушка бакалейщика, таскающая на горбу полновесные мешки с мукой и сахаром.

— А, Джек, — улыбается Сынмин.

— С фонарём, — тот указывает на репу, и ведьма кивает:

— С фонарём.

Сынмин слышит позади тяжёлые шаги и шумное дыхание, но делает вид, что не замечает чужого приближения. И спустя десяток ударов сердца сзади наваливается сыночек викария, запыхавшийся, обнимает и потирается щекой о плечо.

— Видишь, я всё же поймал тебя!

«Матушкина пыльца блуждающих огоньков не выветрилась, поэтому он такой», — отстранённо думает ведьма, почему-то довольная.

— Ой, это же Джек! — удивляется Хёнджин, и в голосе его плещется восторг — как вино в кружках у благородных. — Сынмини… Это Джек!

— С фонарём, — добавляет тот, мигая глазницами.

— С фонарём, — подтверждает изумлённый человек.

Где-то далеко позади — едва различимые крики, вспышки, праздник играет, и все наслаждаются — тем более после ведьминских вкусностей.

— Кот дал мне печёные яблоки, сказал, они особенные. С ними вечер станет ярче.

Джек вытаскивает из-за пазухи бумажный свёрток. За спиной кашляет Хёнджин, а Сынмину тепло в его руках, выворачиваться не хочется совсем. Пусть остаётся, как есть.

Длинные пальцы вытаскивают яблоко, и через мгновение оно исчезает в глубине пылающего рта.

Огонёк внутри репы затухает — на пару ударов сердца — и тут же загорается вновь чистейшим белым пламенем.

— Занятно. — Джек стучит запястьем по своей черепушке. — И правда ярче. Мне нравится твой жених, Сынмини. Благословляю вас своим фонарём на долгие ле́та.

Сынмин, кажется, перестаёт дышать. Дух праздника только что соединил их судьбы? Таково его заклятие? Ведьма хочет спросить, но слов не находится. Надо будет к матушке сбегать, она подскажет.

А репоголовый смеётся и растворяется в темноте — засранец, каких поискать! Нашкодил и свалил! Вот в следующий год Сынмин обязательно отыграется!

— Это был Джек, — шепчет завороженный Хёнджин. — Джек с белым фонарём вместо головы. И он нас благословил… То есть, мы теперь пара?

Его дыхание щекочет затылок, и ведьме это нравится. Как и тёплые ладони на животе. Как и темнота, и пока ещё редкие звёзды над головой.

— А ты хочешь?

Вообще-то Сынмин не очень-то и обижен. Просто быстро всё так, он не успевает понять, а время уже несёт его, не давая передохнуть.

— Думаю, да. Папочка меня за это на горох заставит встать, — хихикает Хёнджин. — И даже розгами исходить может.

— Я тебя в обиду не дам.

— И не давай! Мы всё равно заставим его благословить нас. Раз уж сам Джек! С фонарём!

И чмокает в шею — до щекотных мурашек приятно.

Они возвращаются неспешно — рука Сынмина в обхвате пальцев Хёнджина, и внутри тоже пылает огонёк — но домашний, согревающий такой, успокаивающий.

На подходе к площади на них налетает Чанни — взбудораженный, размахивающий руками, а глаза полыхают даже ярче, чем у Джека.

— Он знал! Сынмина, он всё знал! Я ему рассказал, а Чонин такой: «Я знаю, и что?» Представляешь? Он знал!..

На пересечении Могильной и Страстной, в небольшом, но уютном двухэтажном домике, довольно улыбается белый кот, наполовину свисая со шкафа. Он свою роль сыграл, а дальше уже пусть сами.

Матушка Сынмина останется очень довольна.