Ви задыхается.
Он — обнажённый нерв, беззащитный и уязвимый.
И Данте убивает его, своим расположением, своими не_вопросами, своей опекой.
Тем ценнее поймать его в момент, когда он так расслаблен. Не готов защищаться и защищать.
Спит, раскинувшись на кровати. Обманчиво доступный.
Ви смотрит, гладит взглядом. Он так сильно хочет о нём позаботиться. И подразнить. И, может быть, вслед за разгорающимся в груди теплом сгореть. Сказать, что никогда не испытывал большего расположения, чем сейчас. Увлечения. Симпатии.
С каждым вздохом, в тишине, без боли и страха. Честное, чистое. Под рёбрами ширится, заставляет быть опрометчивым.
Ви кончиками пальцев трогает его губы. Едва надавливает пальцами.
Насколько такое пробуждение будет приятным?
Он постарается. Приложит все усилия.
Ви действует осторожно. Не касается ладонью, гладит воздух над медленно поднимающейся и опускающейся грудью. Но так, что тепло липнет к пальцам.
Он чувствует себя вором, когда вот так забирает то, что принадлежать ему не может.
Всё, что покрывает его бёдра, — смятая простынь, под которую слишком легко проникнуть. Или нет. Только подразнить.
Ви бесстрашен. У него из воспоминаний — холодная сталь, покрывающая всё тело. Не пробить, не подступиться.
Конечно, если только это не Данте. Он любую броню вскрывает мечом, не заботясь о лезвии. Впрочем, демоническое всегда сильнее обычного. А Аластору не привыкать пробивать преграды…
Так что Ви не боится ни чешуйчатой ладони, сдавившей его запястье, ни фантома острых зубов, что так резко пробивают маску человека.
— Ви?
Он поднимает взгляд, повернув голову, позволив кончикам волос щекотно коснуться кожи. Прижимается щекой к его животу.
Данте сглатывает, но больше не делает ничего. Его разом потемневшие глаза неотрывно следят за каждым движением.
Ви не отводит взгляд, прикасается к нему губами через ткань, чувствует ток крови. Высунув язык, лижет, пропитывая слюной и заставляя липнуть к чувствительной коже. Дразнит.
Данте всё-таки не выдерживает, тянет его на себя. А затем ложится на него сверху.
Ви упирается головой в подушку и приподнимается, чтобы прижаться к нему ближе.
Данте удерживает себя на руках, чтобы не придавливать его к постели, двигает бёдрами, и Ви стонет на каждое движение члена против его собственного. Обхватывает его ногами, мешая двигаться. Чувствительный с утра, он теряется в этом тепле. Ткань съезжает, мешается. Но ему достаточно и так, даже совсем без движений, лишь бы рядом.
Он закусывает губу, чтобы не сказать что-нибудь лишнее («ты делаешь меня таким зависимым»), когда позволяет себе ленивую ласку, отзывается стонами на каждое движение. Обхватывает широкие плечи, прижимаясь грудью к груди.
Данте прижимается лбом к его, не закрывает глаза. В них можно прочитать и усмешку, и желание, и всё, что остаётся невысказанным. Ви до дрожи зависим от каждого взгляда, одобрения, от того, как Данте разрешает ему быть.
Он толкается резче и, наверное, то, как Данте реагирует — шипит от удовольствия, жмурится, — лучшая награда.
Накрывает его ладони, прижимает к кровати, давит, не даёт сдвинуться. Дразнит? Смазка тёплая, пачкает бёдра.
Данте издаёт этот тихий угрожающий звук, рычит у него над ухом, разом обдав демоническим теплом.
Ви не может не улыбаться, с трепетом осознавая, как легко может подвести его к грани.
Пальцы путаются в волосах, когда Данте с силой тянет его к себе, чувственно целуя. Мокро и нетерпеливо, соприкасаясь языками.
Ви нравится вот так, когда он прикладывает усилия. Проявляет чуть больше демонического (алчного, похотливого, грубого), чем хочет. И чем Ви может вынести…
Растягивает губы в улыбке, несмотря на то, что больно. Не может не улыбаться в поцелуй, довольный, счастливый.
Всё, что бы Данте ему ни дал, — бесконечно ценный дар взаимности.
Необъятное.
Такое даже кошмары не в силах украсть.
Они попытаются, конечно. Приходящие следом за тьмой. Ненасытные. Чтобы он сказал: «Данте, они шумят, клокочут, воют. Данте, я не могу уснуть из-за них. Пусть они замолчат. Пусть они уйдут. Не пускай их сюда, не открывай двери. Давай запрём их, лишь бы была тишина».
Попытаются, но Данте не отпускает его руку, словно не даёт ему убежать следом за собственными мыслями. Держит.
Обладающий безграничной властью.
Полудемон, должно быть, понятия не имеет о том, что у него есть законное место, по крови.
Ви даже мог бы представить себя, сидящим у его ног. Подставляя голову под тяжёлую ладонь.
Цепляющийся пальцами за его тень…
Да вот только Данте нет никакого дела до Легиона Стали, шёпоте беспокойных душ и поглотителей. А Ви всё ещё претит преклонять колени.
И у них есть такие вот ленивые рассветы, наполненные только близостью. А все печали можно прятать в пустой коробке из-под пиццы.
И выпускать сомнения только ближе к полудню, спускать с поводка.
Он неизбежно будет сравнивать. И не знать, что же из этого было для того — другого, — а что для него, для Ви.
Как бы Данте ни был откровенен, Ви никогда не сможет поверить ему до конца.
Ведь что-то же должно быть.
Не может не.
И дело не в том, что они были близнецами. А в том, что у них навсегда осталось сплошь невысказанное. Не смытое кровью.
Уж в этом-то Ви может быть уверен, пусть никогда не знал (различал) мыслей того — другого.
Только чувства. Чувства того к Данте. Какими сильными они были и сколько боли причинили, выжигая его изнутри. Отравляли надеждой, что когда-нибудь брат придёт к тому же. Не может не придти. Кровь будет взывать к нему так долго, что даже он устанет сопротивляться.
О чём он? Ви не знает, что он хотел сделать. Чего ждал. Почему надеялся. Почему столько доверия для Данте, если всегда отказывал ему в простом разговоре?
Ведь Данте всегда поступает лишь так, как хочет сам. Идёт против всех, если нужно. И никогда не сожалеет.
Наверное, даже о… другом.
Потому что научился признавать его решения. Научился с ними смиряться. Вопреки себе самому.
И это, наверное, очень ценно. Но мертвецу это уже ни к чему, а для Ви это знание бесполезно. Ведь он — чувства, от которых хотелось избавиться, надежда, которую сохраняли, горечь поражения, которая разъедала. И он же — смятение, беспокойство, неопределённость, кровоточащие подушечки пальцев, кровь под ногтями, но на теле не остаётся ран. Вынуть бы всё это, но пальцы не слушаются, соскальзывают. Края раны смыкаются неохотно. Кровать безнадёжно испорчена. Но он в отличие от Данте никогда не смирялся с положением дел.
Или тот — другой.
И они оба, тогда и сейчас, вынуждены искать одного и того же — избавления.
Данте целует его руку. Пачкается в крови. Говорит, что знает, как помочь.
Он об этих метаниях никогда не знал.
И никогда не испытывал подобного?
Но Ви позволяет ему быть этим успокаивающим голосом. Этой передышкой. Соглашается на всё, что бы он ни предложил. И верит, что это его попытка помочь, одна из сотен тех, что когда-то давно предназначались тому — другому.
Ви верит в это ради успокоения собственной боли. Но вряд ли представляет своё существование без неё.
Данте живёт, окружённый мертвецами, а в нём впервые так много жизни, что он хочет этим поделиться.
Показать, что незачем за них цепляться.
Только вот они оба так и не отпускают тех, кто был для них важен. Не могут.
— Что бы ты ему сказал?
— Ви.
— Если бы знал, что он точно услышит.
— Хватит.
— Слишком личное?
Данте пожимает плечами.
— Я думаю, нам бы не пришлось говорить.
— И всё же.
— О мертвецах больше ни слова, — Данте складывает руки на груди и откидывается на спинку стула. — Незачем их тревожить.
Ви улыбается. Сдерживает смех, прикрывая губы ладонью.
«Он всегда будет твоей погибелью».
— Конечно.
Ви интересно, будь у Данте возможность — кого бы он оставил? Осколок брата, что так не похож, но так влюблён, или другого, не способного взять на себя ответственность за собственные чувства так, что готов их вырезать из себя?
Но выбора нет. Какое счастье, что это так.
Ви не может вернуть мёртвых.
Не может давать обещания.
Не может даровать утешение.
Он совершенно бесполезен. Но каждая улыбка Данте, пусть даже не столько в изломе губ, сколько в глазах, неизменно наделяет его ценностью.
Ви хранит в себе чужую нежность, заботу, привязанность. Преисполняется ими настолько, что словно бы делает их чуточку своими. А себя нежным, заботливым, привязанным.
Он — не отражение, но так старается им стать. Как не мог тот — другой.
Ви хочет всё и сразу, хочет знать, как много Данте способен ему дать, чем наделить, чем удивить.
Это приятно — быть с тем, кто не закрывается для чувств, не сдерживает их, не отказывается от всего, что Ви способен научиться ему отдавать.
Данте, конечно же, (не)знает, кто наделил его подобным голодом.
И это странно, что они оба молчат о нём. Эта негласность привычна, но всё ещё не даёт ему покоя. Тревожит.
Ви весь — чужие слова, чужие воспоминания, чужие мысли. Чужие кошмары. Он весь — фальшивый, скроенный из ненависти к самому себе.
Тем удивительнее для него внимание. И забота. И принятие. И никаких границ.
Не у Данте. Который знает, как чертить их для остальных.
Было ли это как-то связано с ошибками того — другого, — или всё дело в том, что Ви так не похож?
Не спрашивает, почему он больше не носит медальон. Не спрашивает, забрал ли он его, того, из холодной воды. А если забрал, то смог ли спрятать.
Он не спрашивает ради собственного покоя. Неведение — благо.
Сглатывает горькую слюну.
Он выискивает отличия — «Кто из них ты?».
И не находит.
Потому что знает, что Данте вправе быть таким с ним? Или потому что другим он никогда и не был?
Сомнения причиняют ему большую боль, чем все насмешки.
— Я не преклонял колени. И не клялся.
— Ага. Это делал кто-то другой.
Другой.
— Он бы не признался. Даже если бы пришлось.
— Конечно, — Данте хмурит брови и кивает. Издевается. — Мы оба знаем, что он бы выбрал смерть. Но знаешь, он был честнее. Его бы не устроило такое существование. И тебя не должно.
— Это его обида. Не моя. Только и избавиться от неё я не могу.
— Сил не хватает? Забраться так глубоко, чтобы коснуться. Вытащить. Но я могу. Мне хватит сил.
Всегда хватало.
— Нет, Данте, — он упирается ладонями в плечи, норовя оттолкнуть. Но не в силах его сдвинуть.
Данте посмеивается и качает головой.
— Ты всегда так говоришь.
Неправда.
— Нет.
От демонических когтей раны будут кровоточить сильнее. Ему приходится закусить губу, зажмуриться и… ждать?
Он весь — сдавшийся на милость победителя. Подготовленный к обжигающей боли.
Удивительно, что демон не в силах его согреть.
Должен ведь быть горячим, как ад. И стекло белых орб, плавясь, обычно стекает по пальцам. Прежде чем исчезает, сливаясь с демоном.
Но Данте несёт в себе могильный холод. Шепчет, наклонившись к его уху:
— Кричи, Ви.
— Ви?
В зеркале он видит собственный испуганный взгляд. Данте, прислонившись к косяку двери, в отражении. Хмурый, заспанный — за окном светлеет, ночь на исходе — уставший.
Разбуженный только что. Его здесь не было. Его никогда не было, помнишь? Он уходил на всю ночь, возвращаясь утром, за ним можно было пойти по следам, за запахом крови и пороха. Есть неизменные вещи.
— Что ты видел?
— Кошмар.
Когда Данте стал его кошмаром? Когда Ви позволил ему?
Расплата за все — не твои — грехи.
Кто-то должен быть за них ответственным.
И худшим наказанием может быть только тот, кто на себе испытал всю — не твою — безрассудность. Как раз за разом — не ты — испытывал на прочность их связь.
Не ты просыпался посреди ночи от жарких снов, где всё было как прежде: тонкая простыня и слишком узкая кровать даже для одного. Если молчание, то на двоих; кровь подсыхает на подушке, а кожа липнет к коже. И, когда он смеётся, щурит глаза, высовывает язык. И никогда не сомневается в словах близнеца. Кто бы ещё был так доверчив?
Данте кладёт руку ему на плечо и сам подходит ближе. Обнимает.
— Он ничего не сделает тебе.
Не сделают, потому что бесплотны.
— Они.
Кто может им помешать?
— Я им не позволю.
Ви хочет сказать, что никто не сможет с ними справиться. Их влечёт осколок души. И от этого нет оберегов. Но Данте вкладывает в его ладонь две жёлтые таблетки.
Да, это может помочь. Должно.
— Ты простишь меня? — он жмётся щекой к его щеке, прикрывает глаза, просит тоску уняться.
— Мне нечего прощать тебе, Ви.
— Я съел последний кусок пиццы.
— Не может быть, — Данте посмеивается у него над ухом. Обнимает крепче, приподнимает над полом, касается губами виска. Шутит. — Тогда ты точно будешь непрощённым.
— Буду.
Обречён быть.
Как в сетях, запутывающийся во лжи с каждым словом всё сильнее.
Он не требует откровенности. Но ищет её. Не напрямую.
Ви несложно.
В баре агентства нет слабоалкогольных напитков. Только то, что гарантированно отравит кровь. Данте тоже не разменивается на мелочи; на бутылках нет ценников, но всё достаточно очевидно.
Ви наливает до краёв.
А Данте пьёт, не спрашивая.
У него в глазах можно прочесть всё: хочешь, чтобы я был пьян? Без проблем. Думаешь, что разговоришь меня этим? Попробуй.
Он расслаблен. Он если и не сдался, то определённо близок к этому. На своих условиях, и всё же.
День тянется, кровь вычищает отраву. Он снова и снова наполняет стакан. Почти делает то, что делали с ним. Мерзко.
Его тошнит от самого себя.
Ви, к собственному стыду, так и не задаёт ни одного вопроса.
Ночью ему снится замок, откуда нет выхода. Каменные статуи наблюдают за его смертью бесконечное число раз.
Ви тоже хранит в себе холод. Тот, что принадлежит неотмщённым.
А Данте тоже наблюдает, ищет одинаковые движения, может быть, тщательно сымитированные жесты.
Ви сжимает кулаки и кричит. Кричит, глядя в эти глаза, стараясь увидеть, что ему больно. Кричит, что никогда не был им. Что никогда не будет. И что он — другой — ненавидел своего брата! Ненавидел в нём всё, до последней капли крови. Что готов был выжечь её из себя, лишь бы не быть с ним связанным хоть чем-то!
Он кричит до хрипа. До злых слёз (но разве он способен на них?), за которыми, как бы он ни старался, не разглядеть ничего.
Но Данте… Он смеётся.
— Хорошая попытка, Ви.
И распадается чернильными пятнами, пачкая истёртые половицы.
Пачкая Ви изнутри своими усмешками и издёвками.
Кошмары. Они снова находят путь к нему. Поэтому он находит свой оберег, принимает ровно отмеренную дозу, сжимает оранжевую баночку в руке так сильно. Верит в то, что это поможет. Верит Данте.
Ведь он всегда вытащит его. Хотя бы ради себя самого.
Чтобы было кого наделять своим расположением, своей симпатией, своей заботой.
Он думает, что ненависть Данте было бы легче пережить. Отвращение. Отторжение.
Своим принятием он причиняет так много боли.
И это принятие, оно не для другого.
То, что должно успокоить все его страхи и желания, на деле лишь ранит ещё сильнее.
Ему не отказано в нежности и заботе. Ему. Хотя это должен быть тот, другой. Не способный признавать и признаваться в собственных чувствах.
Но Ви обманул его, обманул смерть, занял чужое место. Забрал то, что никогда не должно было быть для такого, как он. Взял больше, чем мог бы удержать, поглотить.
И Ви задыхается от этого принятия.
От этой любви.
***
Он может спать целыми днями, сморенный тяжёлыми, но бескровными снами.
Неизменно видя Данте при пробуждении.
С ещё одной порцией таблеток. И успокаивающими прикосновениями, сгоняющими дрёму. Молчанием для того, чтобы лишний раз не провоцировать ссору. Воздух между ними звенит от недосказанности. Звенел?
Ви знает, что не должен говорить. И что не может.
Наверное, не может.
Знает, что молчание делает его таким похожим.
Данте и не подозревает, сколько в нём сдерживания, как прочна его собственная клетка.
Ви ненавидит то, что таблетки забирают у него единственное, что так ценно сейчас. Он становится равнодушным, апатичным, слишком слабым, чтобы встать с постели.
Да, кошмары не могут найти его, спрятавшегося в коконе одеяла, в чужом запахе.
И Данте так спокойнее, а Ви никогда не хотел усложнять его жизнь.
Он соблюдает дозировку.
Кусает зажившую на губах кожу.
Сам себя тревожит болью.
Кошмары не могут причинить её.
Конечно.
Но это ведь не значит, что они перестанут пытаться.
— Данте?
У тишины в агентстве есть преимущества. Никто не пытается ранить его словами. Больше, чем есть, по крайней мере.
Где-то неподалёку должна быть Триш, в воздухе пахнет грозой.
Значит, он не один.
Так даже лучше.
Он не хочет быть в тягость. Потому борется с собственным «я». И это забирает непомерно много сил. Оставляет его разбитым. Уязвимым для их голосов и насмешек. Обнажённым для язвительных уколов.
Но уже поздно.
Он смиряется с ними, как и с остальным неизбежным. Со спутанным сознанием, с горькими таблетками, со слабостью по утрам, тошнотой и лихорадочным нетерпением под вечер. Когда оказывается, что охотник задерживается.
Свет слишком яркий. Сердце частит. Пальцы липкие от чернил.
Наклонившись вперёд, зажимает голову между коленями, закрывает глаза. Утомлённый ожиданием, мечтает, чтобы всё скорее прекратилось. И всё стихает.
— Дыши, Ви. Дыши.
Вот оно.
Настойчивость, с которой Данте вырывает его из этих кошмаров. Неизменная уверенность в том, что его можно вернуть. Что он не затеряется в чернильном лабиринте, держа безымянный меч и скрываясь от собственных отражений.
Уверенность в том, что у него хватит сил. Несомневающийся.
Но Ви знает, цепляется пальцами за его плечи, прячет лицо у него на груди, прячет усмешку.
Ви теперь знает его секрет.
Знает, что, несмотря на всю браваду, ему не хватило всей мощи.
Знает, что здесь бесконечно сильнее лишь тот, кто смог до конца освободиться. И тут Ви может ему помочь. Данте останется только принять это, быть освобождённым.
Ви думает, что способен дать ему свободу своими руками.
А медлит он лишь потому, что не все поцелуи собраны, не все усмешки подарены.
И предвкушает болезненно-честное. Как и всё, что было между ними.
Как раньше.
На закате так явно.
— Почему ты никогда не спрашивал его?
— О чём?
— Почему он не остановится.
— Я всегда знал ответ. Всегда знал… его.
Ви нравится то, как Данте сдаётся. Как откровенничает. Как доказывает раз за разом, что не отпустил, что всё ещё сожалеет.
Мертвец не услышит, но Ви слушает за него. Призрак долгожданного покоя.
— А ты что бы сделал?
— Почему ты спрашиваешь меня?
— Потому что тебя, Ви, я совсем не знаю.
Ви соприкасается с ним подушечками пальцев, щёкотно скользит ногтями по ладони, обхватывает запястье.
— Я тоже не знаю себя.
Они сидят так всё оставшееся время, пока окончательно ушедшее солнце не оставляет их в темноте. Данте — тяжёлый и тёплый — наваливается на него и целует бесконечно долго, пока губы не начинают болеть.
И Ви наконец находит в себе силы. Для того, чтобы справляться. Быть здесь и сейчас, не теряясь. Не поддаваясь шёпоту, что раньше был так настойчив, а теперь почти исчез.
Это приятно, вновь твёрдо стоять на земле. Не путаться в мыслях. Делать что-то.
Он теперь знает, заботясь о Данте, он всё делает правильно.
Он — другой — всегда знал, что стоит ставить на кон. Чем рисковать. И чем жертвовать.
Ви не может не признать, что в этом они похожи.
Для него больше очевидных вещей, потому что он сопереживает, сочувствует, сосуществует.
Потворствует.
Данте же не может быть так наивен.
Не может же доверять тому, кто был готов его убить.
Ви надеется, что прошлые ошибки научили его осторожности в выборе тех, кому он доверяет. Но, очевидно, это совсем не так.
Он говорит: «Не доверяй никому».
Ни сменяющей внешность, ни дважды именованной, ни осведомителю (он не человек, он увернулся, когда я стрелял, он лгал тебе!), ни мне.
Твоё недоверие надёжнее всяких стен, не позволяй никому знать о том, что всё в тебе — искреннее и живое — может быть нашим.
Это тебе же на пользу.
Я хочу, чтобы ты запомнил.
Это поможет тебе выжить.
Не верь нам.
Не верь мне.
***
Ви, может быть, и не охотник, но он знает, как загонять демонов. Как расставлять ловушки. Как находить слабые места.
Какой узор чертить и что произносить.
Пара звонков. Пустые слова.
Конечно же, он приходит.
Потому что не может сопротивляться своим желаниям. Потому что все его попытки исправить произошедшее — обречены на провал. А за этим следует удушающая вина, не дающая остановиться в своём желании помочь.
Неро любит взваливать на себя больше, чем нужно. Например то, что Данте позволил Ви поглотить остатки того демона. То, что Данте питал его своей кровью. За это Неро никогда не был ответственен, но всё же. Для него оказываются важны результаты чужих решений.
Ви никогда не сможет его понять.
Впрочем, это и не нужно.
Молодой охотник стоит на пороге агентства, хмурясь и зарываясь пальцами в всклокоченные волосы. Не решаясь войти, но Ви улыбается, зная — он не способен отказаться. В конце концов, он уже допустил эту мысль и теперь всего лишь заложник собственного ожидания.
Решает он долго, но всё же решается.
Ви приветливо улыбается ему, поднимаясь из-за стола.
— Здравствуй, Неро. Давно не виделись.
— Привет, Ви. Данте здесь?
Конечно, как без этого. Как же без спешки. Он совсем не умеет растягивать удовольствие. Оттягивать неизбежное.
— А ты пришёл его проведать? Такое большое сердце. Я очень рад, что ты пришёл. И Данте тоже рад. Будет.
— Так он не здесь?
Всегда игнорирует подтекст. Смущается, если рассматривать его открыто. Трёт кончик носа, отводит глаза.
Он мечется между признанием собственных желаний и святой уверенностью, что происходящее не может быть правдой. Даже когда всё так очевидно; Ви опирается бедром о стол, откидывается назад, позволяет слишком большой футболке открыть больше кожи забитой чернилами, улыбается. Стараясь не рассмеяться. Не разрушить иллюзию. Склоняет голову, глядя на него из-под прикрытых век.
— Новая? Недавно набил?
Неро показывает пальцем. Не прикасается.
Всё ещё видит какие-то границы. Боится переступить. Боится сделать что-то неуместное. Оттолкнуть.
— Красивая, верно? Можешь потрогать.
Ви позволяет лямке соскользнуть с плеча, а чужому взгляду — с губ на кожу.
Ему нравится тот восторг, то восхищение, чем Неро неизменно награждает его. Такой очевидный в собственных чувствах, что постоянно пытается скрыть.
Пальцы у него мозолистые. А ладонь влажная.
Подавить дрожь сложнее, чем казалось, но Неро… он ведь думает о другом. И не думает о другом.
Он всё истолкует иначе.
Ви интересно, как сильно не похожа их привязанность. Он готов уничтожить свою ради того, чтобы защитить. Способен ли на такое Неро? И скольких демонов сдерживает в собственной тени? Есть ли среди них жадность, собственничество и властность?
Зрачки у него расширяются, когда Ви придвигается ближе, тепло выдыхает рядом с его щекой обещанием. Кладёт ладонь ему на грудь, собирает ткань в кулак и тянет на себя.
— Ви? — голос у него сипит, а глаз он не сводит с губ.
Это оказывается так легко. Ловля на живца.
Ви обхватывает его лицо ладонями, выдыхает рядом с губами, не давая поймать себя в поцелуй, и заставляет его запрокинуть голову. Прикасается зубами к кадыку, прикусывает, тянет кожу.
Неро отзывается хриплым стоном.
И ещё одним, уже громче, когда Ви просовывает пальцы под ремень, царапает ногтями низ живота.
Он уже был твёрд, когда Ви прикоснулся к нему через одежду, сжал пальцы, обхватывая через грубую ткань.
Вот теперь Неро точно не думает о том, что это неправильно. Теперь все его болезненные метания перестают иметь значение.
Он тяжело дышит, толкаясь в ладонь, и не знает, куда девать руки.
Но Ви решает за него: меняется с ним местами, разворачивает, заставляя опереться о стол.
Ви не собирается не быть нежным, не быть терпеливым. Ему претит делать всё это. Ему претит быть таким.
Претит быть наполненным эмоциями Неро.
А всё в нём сейчас — для Ви.
И он такой восхищённый. Такой увлечённый.
Думающий о том, что получил заветное. Невысказанное?
И какая разница, что он думает?
Значение имеет только то, что Данте их слышит.
Почти кровопреступление.
Он положил руку на спину, заставляя наклониться над столом, и Неро подчинился. Упёрся лбом в сложенные перед собой руки и замер, шумно дыша.
Покорный?
Ви задрал на нём плащ, не имея желания терпеть чужую наготу больше необходимого — охотник весь в шрамаъ и следах демонов, — узнавая больше положенного. До колен стащил штаны вместе с бельём, обнажая бледные ягодицы. Немедля, потому что знает вкус ожидания такого рода. Когда ткань, словно нехотя, скользит по коже. Придавая происходящему больше интимности.
Прижимается к нему сзади, бёдра к бёдрам.
И Неро отзывается на это ещё одним стоном. Потерянный. Сдавшийся.
Он прижимается грудью к его спине, обхватывает поперёк живота обеими руками, забираясь под ткань. Царапает кожу до розовых следов.
— Ви, — у Неро срывается голос. — Ви!
Он — нетерпение, лихорадочное возбуждение. Требование.
Ви ненавидит себя за то, что подмечает и запоминает все маленькие детали. То, как Неро цепляется пальцами за его руку, словно пытается удержаться здесь и сейчас. То, как дрожат светлые ресницы.
И его запах. Нагретый металл, оружейная смазка, дезодорант, мятная жвачка. Ви старается не думать о том, что он останется на одежде.
Ткань мешает, связывает, не даёт проникнуть дальше. Он нетерпеливо тянет её наверх, намеренно сильно сжимает между пальцами твёрдые горошины сосков, едва ли слыша ещё один громкий стон.
Отвлекает. Отманивает.
Сердце бьётся в ладонь, рвётся в руки.
Ви — обещание. Сухими губами к виску, предвосхищая боль. Ви — очень грязная смерть.
И Неро идеален, обжигающе горяч. Так, что Ви не может перестать брать.
Всё чистое и светлое, что есть в нём. Всю эту… влюблённость. Чернилами поверх сердца. Пусть будет доказательством. Пусть будет правдой.
Ви, может быть, не игрок, но он знает, что у сердец первенство масти.
Он не думал, что это так утомит. Заберёт так много сил.
Отдышаться не выходит, как бы он ни хватал воздух пересохшими губами. Но это неважно. Всё, что теперь его волнует, — нарушенный сон, чужая тлеющая ярость, или, может быть, ревность. Хоть что-то.
Что-то же должно быть.
Ноги не слушаются, и он приваливается к стенам, не имея сил расцепить пальцы.
Не входит, вваливается в комнату, чувствуя, как испарина выступает на лбу. С надеждой на боль, на отвращение, на освобождение от тяжести принятия.
Больно?
Скажи, что это так.
Что ненавидишь. Что готов проклясть. Что проклянёшь.
Пусть это будет избавлением от твоей любви. Избавлением для двоих.
Но Данте улыбается, натягивая одежду. После сна он такой обманчиво ленивый, уютный.
— Я чуть не проспал всё самое интересное?
Как будто не видит, не хочет видеть.
Ви протягивает к нему руки. Кровь на пальцах липкая, подсыхающая, отвратительно тёплая. Протягивает подношение.
Ви не умеет любить.
И пусть влюблённое сердце Неро будет доказательством.
***
За стеной глухо звонят колокола. Наверное.
Запертый здесь, он не уверен, что за мутными стёклами агентства остался мир. А если и остался, то стоит ли придавать ему значение.
Голоса теней вокруг него дробятся, становятся тише и громче.
Кошмарам теперь не нужно пытаться, теперь таблетки не делают их немыми, теперь не мешают скользить в реальность тенями и краской в послания на стенах.
Они готовят его к совершенному.
Путают. Хотят, чтобы он доверял надежде, держался за неё. Не совершал того, что должен.
Путают. Заставляют сомневаться в том, что происходит.
Ви даже смотреть не нужно.
Он слышит. Знает.
Неро толкает дверь ногой, потому что руки у него заняты тремя коробками пиццы.
В пыльное помещение, оставшееся без света, он приносит запах горячей пепперони и шум с улицы. Приносит с собой жизнь.
— Привет, затворники.
Данте обнимает его за плечи и освобождает от ноши, едва ли не сразу забирая самый большой кусок из верхней коробки.
Неро посмеивается и подкалывает его.
Ви знает, что ничего этого нет. Данте спит после ночной смены. А Неро… его больше нет. Так ведь? Кошмары не могут лгать.
Только вот боль не ушла. Запах разложения никуда не исчез. Потому что у этого плода всегда была гнилая сердцевина. За самыми красивыми узорами.
Он ведёт по ним пальцами, цепляется за них.
Ви даже не нужно вслушиваться, чтобы различать шутливую перепалку. Смех Данте.
Искренний, громкий. Такому нельзя противиться.
Ви тоже усмехнулся бы, да губы немеют, не слушаются.
Они оба не заслужили избавления. Для них уже поздно.
Мысли путаются, как чернила накладываются друг на друга.
Он не знает, как иначе причинить ему боль освобождения.
Но он знает. В его воле дать это избавление тому, кого они оба не смогли защитить. Пусть не отсекая все его привязанности смертоносной сталью.
Он заставляет себя расцепить непослушные пальцы, позволяя этому закончиться.